Пролог.
- Смотри, они целуются, - Штырь показал на небо, - обсидиан с серебром. Такое бывает редко.
- Ну, все же бывает, - Талли даже не повернул головы, он продолжал драить ствол своего большого ружья. Глупое дело, ружье никогда не выстрелит. Никто не придёт, место скрыто идеально. Отрекшиеся приложили массу усилий, создавая Небесные Стены, из воздуха. Муха не пролетит. Ведь, чтобы пролететь, она должна исполнить особый обряд. Ну или быть Обещанным. Ну или сидеть на Обещанном.
Бестолковая работа, никому не нужная.
Его отец, отец его отца, отец отца отца и далее далее далее сидели вот так в сторожке у самых ворот и тоже чего-то ждали. И так же драили ружья. На случай. Какой такой случай?
Талли вздохнул:
- Возьми лучше веник и вымети грязь. А то видишь, как натоптали.
- Вот еще, веник. Придумал. Мы убираемся только после обсидианового полнолуния. Запустят Обновление, все станет чисто, и прибираться будет не нужно.
Талли задумался. Да, Отрекшиеся могут заснуть и во сне изменить это место, ведь отрекшиеся - сновидцы, только слишком уж вредные и высокомерные, такими их и считают по ту сторону Стен, называя Хаоситами (и он с ними в общем согласен). Тогда все будет чуть по другому и чисто. Но такое тоже случается редко, почти так же редко, как поцелуй этих лун. Хотя какой это поцелуй - обсидиановая проходит перед серебрянной. Друг друга они не касаются. Но всем почему то важен не момент затмения, а момент "поцелуя". Ха. Он усмехнулся.
Все эти сказки про Обещанного. Типа когда поцелуются...
- Слушай, ты не обиделся, не? - Штырь со своими гнилыми зубами сел у ружья и обдал нездоровым дыханием. Талли чуть сморщился:
- Нет, не обиделся. Нет... Приберись. Все таки приберись, - добавил он тихо, - все же я старший. А то никакой тебе, понимаешь, субординации. Никакого тебе уважения.
Штырь надул губы и пошел искать веник. Не проронив при этом ни слова. Он понимал, что спорить со старшим глупо - за это лишают надбавки. А цены то нынче кусаются, очень. Причем буквально. Бывает, хочешь купить своей любке какую нибудь безделушку (любки на безделушки падки ужасно), а она стоит как твое жалованье, за месяц. Любка то хочет, а ты не можешь. И за это она тебя кусь, не от гнева, нет, скорее от безысходности. Сколько раз так бывало. Понять любку можно, торговца понять можно тоже - чтобы ввезти что-то в город, он должен исполнить обряд перед небесными стенами, а обряды нынче сложны, да и торговцы - народ безъязыкий, им удаляют их языки, чтобы не выдали город. А вот тебя понять сложно - лишиться надбавки в такой работе, где ничего ты не делаешь, просто сидишь. И ждешь.
Нет, Штырь придурок, это, конечно же, так. Но все таки не идиот, понимает, что отрекшиеся услышат их разговор и надбавка того, слетит. А то еще хуже - возьмут, и попросят. С такой то работы, где ничего ты не делаешь. А драишь, драишь свой ствол, по регламенту.
- Нужное дело, ждать Обещанного, - Штырь знал, что отрекшийся может подслушать, и потому произнес, для пущей убедительности даже подняв свой веник. Как посох, которые отрекшиеся любят с собой таскать. Именно таскать - на посох они не опираются, они и без посоха ходят отлично, щеголяют своими здоровыми икрами. Зато вот помахивать любят.
- Ведомо нужное.
"Бестолковое. Глупое". Отец его ждал, отец отца, отец отца отца. Все ждали и ждали, сидели в сторожке. И драили ствол.
-О, ветерок, - Штырь вдохнул воздух. Не замечая, что ветер, влетевший в окошко, поднял всю ту грязь, что старательно собирал веником ждущий, и разметал по углам, - Погода какая то странная. Будто мы не в Укрытом, а где-нибудь там, за Стенами.
- Ждущий, ты много болтаешь. Откуда? Ну вот откуда тебе знать, что творится тамза стенами? Ты всю свою жизнь жил в Укрытом. Однако... - Талли и сам удивился. Такого ветра здесь не было. Такому ветру здесь просто неоткуда взяться - Стены крепки и надежны, пускай и из воздуха. Старший нахмурил брови и подошёл к окну.
И не подошел. Воздух влетел с такой силой, что просто отбросил к стене. Словно куклу. Словно лепешку из глины, которыми они так любили бросаться, когда были маленькими. И словно лепешку размазал. А после затих.
- Оо, гребанный ткач, как же больно, - Талли согнулся, - спина...
- Нет, - Штырь погладил свою бородку, задумавшись. Он даже не повернулся к Старшему, не пожалел ("вот ублюдок" - подумал тот). Высокий рост, эта бородка и поза делали его похожим на отрекшегося, и сходство было бы поразительным, если бы он не открыл свою пасть, обнажив безобразные зубы, - быть не может...
- О чем? О чем это ты, бедолага? - Талли продолжал сгибаться, загнув руку за спину, - о чем это ты, несчастный?
- Наступит время, когда поцелуются Луны, наступит. И ветер, невиданный ветер, несущий прохладу влетит. И...
- Хватит. Я знаю. Всуе произносить эти строки писания запрещено... Не надо...Постой, - Талли смотрел за окно.
Из сторожки, находившейся на самом верху огромного штыря (штырь на штыре штырь загоняет - бывало, подумавал Старший о Ждущем, когда тот надраивал ствол), из этой сторожки обычно было видно далеко, потому как Отрекшиеся установили в небесных стенах какие то линзы, что ли, как то там поработали с воздухом, и эти линзы изменяли отдаленные предметы, так, будто те стоят ближе.
Но иногда в Стенах появлялось окошко. Это бывало тогда и только тогда, когда торговцы и другие допущенные (безъязыкие - так их еще называли) исполняли обряд, чтобы пройти в Укрытый.
И вот теперь это окошко опять появилось. Не смотря на то, что время для посещений прошло, обсидиановая луна находилась далеко не в зените, и никого по ту сторону не было... Да, не было.
- Слушай, ведь там никого? - спросил Талли напарника. Словно не верил глазам.
- Там никого, - Штырь продолжал поглаживать бороду.
- Так почему же я вижу все так, словно в стене дыра? Ведь никто не идет - ни туда, ни оттуда.
- Ни туда, ни оттуда.
- И ветер скорее ворвался в эту дыру. И затих. Почему?
- Почему.
- Да что это ты повторяешь? - Талли прикрикнул.
Да, ветер затих, так же внезапно, как начался. Почти как в писании "И ветер, невиданный ветер, несущий прохладу влетит. И затихнет".
"Покарай меня ткач! Да что же такое? Не может такого быть. Ведь не верить же сказкам Отрекшихся." Они, отрекшиеся, придумали их, чтобы подчинить народ своей воле. Держать взаперти в этом гребанном городе! Талли с товарищами уже хотели восстать против бесполезного и унылого бытия. Для этого всего то и надо лишить отрекшихся возможности спать, всыпать им в пойло порошок, который завезли торговцы, на свой страх и риск, в такой охеренной пропорции. И все. Отрекшиеся сильны во сне, во сне они изменяют реальность.
Но боятся. Все боятся. И он боится.
Случайность, конечно, случайность.
Ведомо, случайность. Все это сказки.
Ну да...
Талли вздохнул и прищурился. Желая увидеть, как снова смыкаются стен, приближая далекий лес. Возможно, какая то муха таки совершила обряд, случайно. Может, сложила лапки. Обернулась. Что-то еще там сделала. И стены пред ней разомкнулись.
Конечно же, бред.
Но верить в сказки отрекшихся - бред еще больший. Ведь не может же быть, чтобы к ним несся Обещанный, которого ждали 3 века, с самого основания города, ради которого собственно этот город то и построили. Несся без всяких обрядов, но стены его пропускали. Не может же быть.
И, глянув в окошко, Талли вдруг понял, что все таки может.
Да, к ним несся кто-то, несся без всяких обрядов, и стены пред ним расступались. Все как в писании.
- Ха! - крикнул старший, - иди, звони в колокол.
- Я?? - Ждущий напрягся. Веник он уронил, челюсть отпала. Штырь прижался к стене, но ноги дрожали, и он сполз на пол, словно лепешка , которую бросили в стену.
- Слабак! - Старший сплюнул.
И стал подниматься. Наверх, все выше и выше, матерясь и распутывая всю ту паутину, что возникала пред ним. Надеясь, что колокол зазвонит. Ведь его никто не проверял - как поставили 3 века назад, так он и томился на самой вершине самого высоко штыря.
Поднявший на колокольню, Талли еще раз сплюнул, избавившись от какой то гадости, прилипшей к губам, и дернул за язычок.
Раздалось "бумммм". Гулко и громко.
"Буммм.... Бумммм.... Бумммм... Бумммм"
Колокол звонил.
"Красиво, зараза" - Старший уже улыбался. Ему уже нравилось.
Конечно, это никакой не Обещанный. Само собой, это подстроили сами отрекшиеся. Услышали, что возможно восстание, и подстроили. Они же могут. Кто-то из них уснул, вообразил во сне всадника, и всадник тот прилетел.
Но, Ткач покарай меня, весело. Хоть что-то, чем это тупое сидение.
Хоть какое-то разнообразие.
Всадник летел.
Штырь сидел у стены, закрывшись в ладони, и плакал.
Город вставал.
Люди бежали по улицам.
Город так долго ждал.
И дождался.
Ну хоть какой то праздник в этом убогом дрянном городишке.
- Несите бережно. Бережно. Ради Святого Первого... Сюда. Сюда, - Вратный, отрекшийся, в чью обязанность было записано первым принять обещанного, распахивал двери перед носильщиками, и наконец распахнул последнюю, где указал на кровать.
Те аккуратно согнулись в коленях и положили прибывшего так, словно он из песка.
- Ворот, расстегните ему ворот, - хрипел от волнения Вратный, - Воздуха!
Но служник уже открыл ставни и распахнул окно настежь.
- Всезнающий Ткач, Великий Первый, ты видишь...
Губы шептали молитвы, сердце пыталось сбежать. Они ждали долго, так долго, луны плясали по небу, и вот - обещанное свершилось. К ним прибыл всадник, который конечно же спаситель, ведь все знамения сходятся - луны целуются, ветер влетает, и главное - расступаются Небесные Врата, чтобы впустить того, кто спасет этот мира, того, кто справится с вероломными Хранителями и восстановит справедливость. Того, кто дарует свободу.
С виду юноша, но таким он и должен быть. Чистый, непорочный, такой славный, наполненный силой.
- Мы остались вдвоем, - Свидетель, отрекшийся, в чью обязанность входило свидетельствовать обещанного, склонил свою голову к юноше и коснулся груди. Вратный, затаив дыхание, наблюдал, как дрожащие пальцы чуть оттянули ворот, явив большое пятно, похожее на два слипшихся шарика, - Две Луны
- Сходится, - Вратный вздохнул, точнее - вдохнул и выдохнул, быстро.
- Да, - Свидетель склонился чуть ниже, словно пытаясь что-то услышать.
- Время придет. Тогда поцелуются Луны. Ветер несущий прохладу влетит. И затихнет. Всадник, со знаком того поцелуя рожденный, будет спасителем нашим, обещанным небом.
- Сходится, - Свидетель поднялся, - все сходится.
Он посмотрел на Вратного влажными глазами, и вся безутешность этого взгляда влилась в того морем.
- Это Обещанный. Да. Это Спаситель. Все сходится. Да... Он мертв.
Глава 1
Он научился жить с болью. Он научился ее принимать, и потому ещё жив. Забыть о боли невозможно. Существуют глупцы, которые говорят - надо учиться не думать о боли, как будто ее и нет, думать о чем то другом, и станет не больно. Говорят - нужна тренировка.
Глупцы. Что они знают о боли. О той, поглощающей боли, которая рвёт на части, все тело. Буквально.
Он носит маску с прорезями для глаз. Лицо искорежено так, что это уже не лицо человека. И корёжит дальше.
Он носит просторный балахон, который закрывает руки, ноги, все его тело. В котором продолжаются процессы, меняющие его природу.
Перемены можно приостановить. Перемены можно замедлить. Боль можно растянуть. Но избавиться от перемен и от боли нельзя. Всепоглощающей, царственной боли. Боли, пришедшей оттуда.
Откуда теперь слышны крики. Страха, отчаяния, ужаса. Нет, простым человеческим ухом этого не услышать. Но в нем давно исчезло все простое и человеческое. Не потому, что пришла эта боль, которая уничтожила в нем человека, а потому что он переписчик. Его боятся, на него смотрят как на нечто чужое, не свое, инородное.
Правильно делают. Он - инородное. Если бы знали, откуда пришел, боялись бы больше. Если бы знали, откуда пришел...
Горизонты. Они далеко. Лимбы, в которых, как капельки масла, плавают сны. Как стяжки необъятной ткани - ткани иллюзий.
Хотя, говорят, где-то там, далеко-далеко, так далеко, что не доехать, не долететь, даже это кончается. Все кончается. Там, далеко-далеко, обитают ткачи, те, что ткут эту ткань. Кто такие ткачи, на что похожи, не знает никто. Возможно, и нет ткачей, возможно, это догадки.
Все боятся глядеть в горизонты, но он не боится. Он ничего не боится. Больнее уже не будет.
Боль - порождение горизонтов, поэтому тянется к ним. Как ребенок тянется к матери.
Поэтому Авен глядел.
Пока не услышал шаги.
По дороге ехали двое. И один из них пленник - так было всегда, так оказалось и на этот раз.
"Опять".
Он не любил Хранителей, а пленников их и подавно. Он никого не любил.
Но дело тут не в любви. Менять природу противно, особенно силой. А то, что пришли за этим, Авен не сомневался.
- Доброго месяца, отче, - сказал Хранитель, спрыгнув с седла. Сказал неохотно и вяло, чтобы только сказать. Старик чувствовал, как колотится сердце этого глупого не скрученного жизнью человека. Мудрость приходит с годами. Т с болью.
Он перевел взгляд на пленника, который с трудом слезал с лошади (со связанными крест накрест локтями), но все-таки слез, не свалился. Лицо молодое, без засохших страданий, но со свежими муками - губы дрожат, глаза расширены. Нет, не от ужаса, хотя на его месте любой бы боялся - оказаться на самом краю Реальности страшно для каждого. Авен имел представления, сколько в него влили бессонного зелья, наверняка несколько доз - чтобы тот не заснул и не покончил во сне со спутником. И всю дорогу без сна. Весь этот долгий путь. Как только в седле удержался.
Пленник молчал. Он просто смотрел на Авена. Может, боялся, может быть, ненавидел, может, все вместе - муки, которые он испытывал, заслоняли все остальное. Да Авен и знать не хотел, что на уме у сновидца, ему это было не нужно.
- Хотите стереть его сны? - хриплым и медленным голосом спросил переписчик.
Хранитель вздрогнул и опустил свою голову. Пленник в лице не изменился, он так же смотрел на старика.
- Отче, здесь сложно. Я бы хотел посоветоваться.
- Советуйтесь.
- Похоже, что он из этих, - Хранителя будто перекосило.
- Без местоимений.
- Хаосит, - мужчина сглотнул. Желвак заходил ходуном.
Наступило молчание.
Авен все понял. Но ни сочувствие, ни отвращение не тронули его душу. Его давно уже ничего не трогало.
- Пройдемте, - сказал он обоим, ожидая, что пленник начнет упираться. Еще молодой, жизнь впереди, и отдать эту жизнь на растерзание снам. Но пленник не дрогнул, он так же смотрел на Авена.
И переписчик вдруг понял, и даже слегка удивился (хотя он думал, что уже не способен на удивление), что было во взгляде пленника. Не смотря на муки нынешние и муки предстоящие, пленник смотрел с любопытством.
"Ну что же, - подумал Авен, - добро пожаловать в ад".
Когда переписчик позвал их в дом, хранитель замялся. Так, будто его позвали туда, в горизонты.
И первым вошел пленник.
Авен указал на скамью, и тот сразу же сел. Спокойно, как будто с достоинством. В старике даже зашевелилось что-то похожее на уважение.
Хранитель остался стоять. Странный человек, он, верно думал, что такие дела решаются быстро.
