Я не ношу ни пе?рстней, ни серёг, и обруч кожи лба не холодит. Из украшений — лишь румянец щёк да старый крест нательный на груди. Меня не жжет святое серебро и бечева не душит по ночам, я не боюсь ни тюрем, ни костров, и не хожу к гадалкам и врачам*.
Мой голос низок, будто рокот волн, слова — просты. К чему в словах туман? Лишь в редком сне — коль то и правда сон — к себе зовёт безбрежный океан.
Кто знал бы, как туда я сердцем рвусь! Да только тщетно рвение моё, ведь волос мой не рыж, а светло-рус, в глазах не зелень, а хрусталь ручьёв, и со зверьём я не веду речей, и шепот трав не разберу, увы. И не взлететь мне в сумраке ночей, как не подняться выше головы…
Ты не дари мне, милый, ни серёг, ни бус янтарных, ни златых колец.
Сулит судьба мне тысячу дорог — и ни одну с тобою под венец. Не обессудь, мне горница что клеть, а чад свечей — то самый горький яд: и соловью в неволе не запеть, а там, гляди, не станет соловья.
Хоть как держи, я всё равно сбегу — туда, где волны катит океан, где радуга лежит на берегу, закат — кровавый, и рассвет — багрян, и солнце тонет каждый раз в воде, и где вода — как красочный витраж.
А милый мой сказал, что быть беде, коль я нести продолжу эту блажь.
Металл на коже — болью и тоской, и взгляды душат хуже, чем петля. Ведут меня, как ведьму, на костёр за жар волос и холод хрусталя в глазах, за то, что древний океан из ночи в ночь меня во сне зовёт, за то, что все слова мои — туман, а в полночь я решилась на полёт.
Сошел румянец, сорван крест с груди, вместо него — напротив сердца шрам. И милый мой стоял всех впереди, и первым бросил факел мне к ногам…
Меня не жжет святое серебро, и бечева не душит по ночам. Я не боюсь ни тюрем, ни костров, и не хожу к гадалкам и врачам*. Я не ношу ни пе?рстней, ни серёг, и обруч кожи лба не холодит. Не разобрать мне, что поёт цветок.
Пусть мной так много пройдено дорог,
да крестик-шрам всё ноет
на груди
…
Мой голос низок, будто рокот волн, слова — просты. К чему в словах туман? Лишь в редком сне — коль то и правда сон — к себе зовёт безбрежный океан.
Кто знал бы, как туда я сердцем рвусь! Да только тщетно рвение моё, ведь волос мой не рыж, а светло-рус, в глазах не зелень, а хрусталь ручьёв, и со зверьём я не веду речей, и шепот трав не разберу, увы. И не взлететь мне в сумраке ночей, как не подняться выше головы…
Ты не дари мне, милый, ни серёг, ни бус янтарных, ни златых колец.
Сулит судьба мне тысячу дорог — и ни одну с тобою под венец. Не обессудь, мне горница что клеть, а чад свечей — то самый горький яд: и соловью в неволе не запеть, а там, гляди, не станет соловья.
Хоть как держи, я всё равно сбегу — туда, где волны катит океан, где радуга лежит на берегу, закат — кровавый, и рассвет — багрян, и солнце тонет каждый раз в воде, и где вода — как красочный витраж.
А милый мой сказал, что быть беде, коль я нести продолжу эту блажь.
Металл на коже — болью и тоской, и взгляды душат хуже, чем петля. Ведут меня, как ведьму, на костёр за жар волос и холод хрусталя в глазах, за то, что древний океан из ночи в ночь меня во сне зовёт, за то, что все слова мои — туман, а в полночь я решилась на полёт.
Сошел румянец, сорван крест с груди, вместо него — напротив сердца шрам. И милый мой стоял всех впереди, и первым бросил факел мне к ногам…
***
Меня не жжет святое серебро, и бечева не душит по ночам. Я не боюсь ни тюрем, ни костров, и не хожу к гадалкам и врачам*. Я не ношу ни пе?рстней, ни серёг, и обруч кожи лба не холодит. Не разобрать мне, что поёт цветок.
Пусть мной так много пройдено дорог,
да крестик-шрам всё ноет
на груди
…
