–Я велик! – смеется Клод и в эту минуту он страшен.
–Ты никогда не был велик! – спорит разум Клода. – Иначе, ты бы стал таким раньше! Раньше начал бы…
А чёрное перо выводит его рукою чужие слова, не даёт ему спать и толком есть – зачем вся эта бессмысленная возня, если можно взять в руки чёрно перо и писать? Вернее, взять, и пусть оно пишет!
–Избавься от него! Ты же сам на себя не похож! – Гастон возникает неожиданно, но в этот раз Клод его ненавидит – он ведь не в отчаянии, так чего надо Гастону?
Но почему-то он рассказывает ему всё.
–Ты бледен, худ, у тебя впали щёки и глаза…– они блестят, но не жизнью, а лихорадкой, и у Гастона слова застревают в горле.
Гастон хочет донести: ты друг мне, я за тебя беспокоюсь, и лучше бы ты был таким же беспутным как раньше, но не был похожим на сумасшедшего!
Но Клод слышит иное: Гастон завистник. Гастон хочет лишить его единственного сокровища, единственного, ради чего стоит жить, и…
–Убирайся! – сил в Клоде немного, но они все направлены в ярость, и он выгоняет с криками и скандалом Гастона, не заботясь о том, как выглядит всё это с точки зрения дружбы и порядочности.
Гастон немеет и покидает его.
Клод хохочет ему вслед, но недолго – чёрное перо его заждалось!
Лишь потеряв сознание от голода, и придя в себя заботою комнатной прислуги, Клод понимает всю правоту Гастона. Чёрное перо истомило его и впервые Клод не узнает себя в мутном зеркале.
Исхудавший, бледный, даже сероватый… почему-то он сам себе напоминает иссохшийся пергамент, только глаза горят дико и бешено.
–Нет! хватит!
Он идёт к столу, берёт чёрное перо, проклятое, ненавистное перо, и уже хочет расстаться с ним, вышвырнуть его в окно. Как раз под проток канавы, но…
Ещё один стих. Последний стих. Один, чтобы сделать хоть что-то, чтобы написать о самом пере, чтобы предостеречь, чтобы не было всё зря. И выбросить! И в новую (прежнюю) жизнь. Извиниться перед Гастоном, вернуть ему долги, написать грубый памфлет, послать к известной матери всех гостей-просителей, что так жаждут его строк.
Пусть нет никакого просвета в его жизни, это нестрашно. По крайней мере, в прежней жизни он сам выбрал ничего не значить для всей природы вещей.
Ещё один стих и всё. Навсегда!
Клод тянет из стола кусочек пергамента и чернильный прибор. Чернил мало – даже хорошо! Не получится написать много даже если захочется!
Первые два дня Гастон злился. Злился, потому что был он очень напуган, а злость она проще для восприятия, чем страх. В злости можно сказать, что кто-то другой виноват и на него всё плохое перевести.
Первые два дня у Гастона получалось. Он вспоминал все трактирные обеды, скормленные Клоду, и все слова поддержки, все шансы, что он ему предлагал, и злился на грубость и неблагодарность этого человека, который до того низвёл всю жизнь свою, что одному Гастону, похоже и дело до него оставалось.
–Ну, до того момента, как он меня из дома не выкинул, – уточнял Гастон сам себе и снова злился.
На третий день злость сошла и обнажила страх. Клод не был похож сам на себя, и то перо… всё это было слишком страшно и ещё два дня Гастон боролся со страхом. Наконец стыд пересилил и Гастон, проклиная себя за трусость, пошёл в дом Клода, поражаясь, что у Клода есть хотя бы адрес!
В кои-то веки!
Может и хорошо, что у него есть перо? Ну занесло от ветра славы и новых возможностей, так бывает, вот сейчас они поговорят, и…
Говорить оказалось не с кем. Плачущая комнатная прислуга провела его в комнату Клода.
–Ещё не убрали, ждём стражу, – объяснили ему, но заходить не решились.
Гастон, уже зная, что ничего хорошего он не увидит, вошёл внутрь, и его отшатнуло к стене. Он видел смерти и видел выцветшие, лишённые жизни тела. Но никогда прежде он не видел такой ужасной смерти и столько крови, никогда до этой минуты.
Клод лежал в неестественной позе, но это понятно для смерти. А вот то, что вся кожа его живота и руки были покрыты мелкими разрезами, которые при внимательном рассмотрении складывались в строки…
Это было уже непонятно Гастону. Он не понимал, что Клод, попав в последний раз по проклятие свое пера, исписал пергамент и закончил чернила, но мысль не покинула его. Тогда он встал у зеркала и в его мути, глядя на себя, принялся вырезать острым наконечником чёрного пера слова.
Прочесть которые, впрочем, было невозможно. Буквы плыли, заливались кровью.
Чувствуя себя близким к помешательству, Гастон отошёл от стены и медленно, стараясь удержать в желудке своём обед, наклонился над телом мёртвого безумного поэта. Двумя пальцами, с брезгливостью, он вырвал из окоченевших пальцев Клода проклятое чёрное перо, и, не примериваясь, рванул к окну, и в скором времени с облегчением разжал руку.
Чёрное перо, подхваченное ветром, изящно закрутилось в воздухе, точно не перо, а крыло маленького злого существа. Гастон высунул голову на улицу, стал дышать ртом, ему не хватало воздуха, не хватало ветра, не хватало жизни, чтобы осмыслить произошедшее.
Он знал, что Клод закончит плохо, но не представлял, что так нелепо и страшно. Хуже того – Гастону не хотелось выяснять даже – было ли чёрное перо заколдованным или дело было в самом Клоде? Ему хотелось, чтобы всё исчезло само собой, чтобы всё растворилось, исчезло с его глаз, как перо, которое куда-то нес ветер.
«Последние твои стихи… о чём они, Клод?» – думал Гастон, когда пришлось вернуть голову в душную, пропахшую безумием, кровью и смертью комнату. – «Что ты сделал, Клод? Кому ты писал? Себе, в посмертие? Думаешь, там есть стихи?»
Клод не мог отозваться на мысленные призывы старого друга, которого считал вестником и подтверждением своего отчаяния и падения. Он лежал тихий, настигнутый пустотой смерти, пойманной ею на остатки вечности.
На лице его был покой.
–Ты никогда не был велик! – спорит разум Клода. – Иначе, ты бы стал таким раньше! Раньше начал бы…
А чёрное перо выводит его рукою чужие слова, не даёт ему спать и толком есть – зачем вся эта бессмысленная возня, если можно взять в руки чёрно перо и писать? Вернее, взять, и пусть оно пишет!
–Избавься от него! Ты же сам на себя не похож! – Гастон возникает неожиданно, но в этот раз Клод его ненавидит – он ведь не в отчаянии, так чего надо Гастону?
Но почему-то он рассказывает ему всё.
–Ты бледен, худ, у тебя впали щёки и глаза…– они блестят, но не жизнью, а лихорадкой, и у Гастона слова застревают в горле.
Гастон хочет донести: ты друг мне, я за тебя беспокоюсь, и лучше бы ты был таким же беспутным как раньше, но не был похожим на сумасшедшего!
Но Клод слышит иное: Гастон завистник. Гастон хочет лишить его единственного сокровища, единственного, ради чего стоит жить, и…
–Убирайся! – сил в Клоде немного, но они все направлены в ярость, и он выгоняет с криками и скандалом Гастона, не заботясь о том, как выглядит всё это с точки зрения дружбы и порядочности.
Гастон немеет и покидает его.
Клод хохочет ему вслед, но недолго – чёрное перо его заждалось!
Лишь потеряв сознание от голода, и придя в себя заботою комнатной прислуги, Клод понимает всю правоту Гастона. Чёрное перо истомило его и впервые Клод не узнает себя в мутном зеркале.
Исхудавший, бледный, даже сероватый… почему-то он сам себе напоминает иссохшийся пергамент, только глаза горят дико и бешено.
–Нет! хватит!
Он идёт к столу, берёт чёрное перо, проклятое, ненавистное перо, и уже хочет расстаться с ним, вышвырнуть его в окно. Как раз под проток канавы, но…
Ещё один стих. Последний стих. Один, чтобы сделать хоть что-то, чтобы написать о самом пере, чтобы предостеречь, чтобы не было всё зря. И выбросить! И в новую (прежнюю) жизнь. Извиниться перед Гастоном, вернуть ему долги, написать грубый памфлет, послать к известной матери всех гостей-просителей, что так жаждут его строк.
Пусть нет никакого просвета в его жизни, это нестрашно. По крайней мере, в прежней жизни он сам выбрал ничего не значить для всей природы вещей.
Ещё один стих и всё. Навсегда!
Клод тянет из стола кусочек пергамента и чернильный прибор. Чернил мало – даже хорошо! Не получится написать много даже если захочется!
***
Первые два дня Гастон злился. Злился, потому что был он очень напуган, а злость она проще для восприятия, чем страх. В злости можно сказать, что кто-то другой виноват и на него всё плохое перевести.
Первые два дня у Гастона получалось. Он вспоминал все трактирные обеды, скормленные Клоду, и все слова поддержки, все шансы, что он ему предлагал, и злился на грубость и неблагодарность этого человека, который до того низвёл всю жизнь свою, что одному Гастону, похоже и дело до него оставалось.
–Ну, до того момента, как он меня из дома не выкинул, – уточнял Гастон сам себе и снова злился.
На третий день злость сошла и обнажила страх. Клод не был похож сам на себя, и то перо… всё это было слишком страшно и ещё два дня Гастон боролся со страхом. Наконец стыд пересилил и Гастон, проклиная себя за трусость, пошёл в дом Клода, поражаясь, что у Клода есть хотя бы адрес!
В кои-то веки!
Может и хорошо, что у него есть перо? Ну занесло от ветра славы и новых возможностей, так бывает, вот сейчас они поговорят, и…
Говорить оказалось не с кем. Плачущая комнатная прислуга провела его в комнату Клода.
–Ещё не убрали, ждём стражу, – объяснили ему, но заходить не решились.
Гастон, уже зная, что ничего хорошего он не увидит, вошёл внутрь, и его отшатнуло к стене. Он видел смерти и видел выцветшие, лишённые жизни тела. Но никогда прежде он не видел такой ужасной смерти и столько крови, никогда до этой минуты.
Клод лежал в неестественной позе, но это понятно для смерти. А вот то, что вся кожа его живота и руки были покрыты мелкими разрезами, которые при внимательном рассмотрении складывались в строки…
Это было уже непонятно Гастону. Он не понимал, что Клод, попав в последний раз по проклятие свое пера, исписал пергамент и закончил чернила, но мысль не покинула его. Тогда он встал у зеркала и в его мути, глядя на себя, принялся вырезать острым наконечником чёрного пера слова.
Прочесть которые, впрочем, было невозможно. Буквы плыли, заливались кровью.
Чувствуя себя близким к помешательству, Гастон отошёл от стены и медленно, стараясь удержать в желудке своём обед, наклонился над телом мёртвого безумного поэта. Двумя пальцами, с брезгливостью, он вырвал из окоченевших пальцев Клода проклятое чёрное перо, и, не примериваясь, рванул к окну, и в скором времени с облегчением разжал руку.
Чёрное перо, подхваченное ветром, изящно закрутилось в воздухе, точно не перо, а крыло маленького злого существа. Гастон высунул голову на улицу, стал дышать ртом, ему не хватало воздуха, не хватало ветра, не хватало жизни, чтобы осмыслить произошедшее.
Он знал, что Клод закончит плохо, но не представлял, что так нелепо и страшно. Хуже того – Гастону не хотелось выяснять даже – было ли чёрное перо заколдованным или дело было в самом Клоде? Ему хотелось, чтобы всё исчезло само собой, чтобы всё растворилось, исчезло с его глаз, как перо, которое куда-то нес ветер.
«Последние твои стихи… о чём они, Клод?» – думал Гастон, когда пришлось вернуть голову в душную, пропахшую безумием, кровью и смертью комнату. – «Что ты сделал, Клод? Кому ты писал? Себе, в посмертие? Думаешь, там есть стихи?»
Клод не мог отозваться на мысленные призывы старого друга, которого считал вестником и подтверждением своего отчаяния и падения. Он лежал тихий, настигнутый пустотой смерти, пойманной ею на остатки вечности.
На лице его был покой.
