–Не буянит, – возразил Савар, общество Пише стало ему неприятным. Общаться с Элигосом было отвратительно, и тот не вызывал никакого сострадания и сочувствия, он был сумасшедшим, определённо! Но почему на смену одному мерзавцу приходил другой?
–А жаль, – пригорюнился Пише, – я так и жду случая, чтобы законно ему выбить зубы!
Элигос улыбнулся, эти самые зубы демонстрируя. Целые, ровные. Богат был, видимо, мерзавец!
–Ты и так сна его лишал. И воды, – вспомнил Савар и снова, в который раз за день не сдержался. – Это не поступь законника. Это бесчестие для гвардейца.
–Бесчестие? Да это чудовище иного не заслужило! – Пише расхохотался, – что он тебе тут плел? Что, сочувствием заразился? Смотри, займёшь его место! Но да ладно, с тобой после…
Пише посерьёзнел. Он протянул бумагу Савару. В играющих огоньках Савар прочёл приказ – гвардейцам надлежало привести мерзавца Метивье в суд, видимо, корона утрясла все мелочи и теперь организовала процесс по его поводу.
Что ж, так даже лучше – Савару не придётся спускаться сюда вновь.
–Не сбегу, – обещал Элигос, когда Савар колебался, как бы открыть ему лучше и ловчее клетку. – Всё равно уже некуда. Мой бог скоро меня оставит.
Савар заставил себя не слушать. А ещё – заставил себя трусливо не заметить, как Пише заехал Элигосу кулаком под рёбра. Тот сдержал вскрик – явно ждал.
Толпа бушевала. Она готова была растерзать сама этого подлеца. Но это было незаконно, хотя и очень объяснимо. Слишком уж всколыхнулось королевство, напуганное разрытием дюжины могил, и десятком убийств невинных девушек.
Толпа бушевала. Она хотела увидеть покаяние, и тогда её буйство зашлось бы справедливостью. Но толпе отказали в этом – раскаяния не было. Человек, представший перед Королевским Судом и толпой, не ведал раскаяния.
Спокойно, словно его слова были всего лишь словами, а не свершившимися злодеяниями, этот человек вещал:
–Докажите мне, докажите кто-нибудь, что какая-нибудь из этих девушек принесла бы больше пользы своей жизнью, чем смертью! Между тем, именно мои ритуалы и помогли совершить несколько открытий, взять, например шестнадцатилетнюю Луизу Дюмон…какая судьба бы её ждала? Тоскливая работа, тоскливая жизнь и смерть? Но благодаря ей, и благодаря мне – мы можем теперь узнать о природе глаз. Если позволите, то в моём доме вы нашли несколько дневников…вы ставите мне их в вину, а я приношу вам их в дар. Вон в том, в красном, вы откройте! Вы увидите – сразу же подробный рисунок. Я был весьма и весьма щепетилен…
–Чудовище!
–Казнить его!
–Убить его! Четвертовать!
–Послушайте! – Элигосу приходилось напрягать своё горло, чтобы перекричать толпу, чтобы донести свою чудовищную мысль, которую он сам когда-то с тяжестью принял, – не все жизни одинаково полезны. Я постиг больше. Но сила, показавшая мне это «больше», требовала платы. Так виновен ли я?
Слова были чудовищны. Толпа даже усомнилась: произнес ли их человек? но нет, преступник походил на человека, он и был человеком – внешне, во всяком случае.
Толпа испытала огромное облегчение, услышав приказ:
–Четвертовать. Приговор привести в исполнение сегодня же, в полночь!
–Вы правда так считаете? – спросил Савар, когда Элигос вернулся в свою камеру, дожить последние часы перед обещанным короной четвертованием, – вы серьёзно? Вы считаете, что кто-то достоин жизни, а кто-то нет? и вы, вроде как, вправе решать кто именно?
–Вполне, – согласился Элигос. – Кто-то же должен. Короли решают. Солдаты решают. Почему я, целитель этого мира, постигающий суть вещей, решать не могу?
–Вы чудовище, – промолвил Савар, – надеюсь, вы будете долго умирать.
–Постигнутая мною суть вещей на этот счёт говорит что недолго, – усмехнулся преступник, – до четвертования не дойдёт.
–Вы же слышали приказ.
–Ну и что? мой бог обещал мне не допустить этого. Я заплатил ему последнюю цену. Когда меня взяли, я отдал жизнь той девушки, уже отдал, понимаете? Но постигнуть не успел. Знание не было получено. Но жертва была. Так что…
–Вас казнят, – мрачно сказал Савар. – И я приду посмотреть. Вы не просто безумны, вы опасны в своём безумии.
–Дайте мне воды, – попросил Элигос совершенно мирно, – не хочу умирать насухую.
Савар покорился. Преступник осушил его флягу на треть.
–Ты хороший гвардеец, Савар, но ты ещё молод. Ты не знаешь подлости. Нашей подлости.
Савар не успел спохватиться, не успел понять, что происходит и какую глупость он совершил. Между тем Элигос явно умирал. Его лицо заострялось, схваченное подступающей смертью, его глаза вваливались, и горло стягивало что-то невидимое…
–Яд! Здесь яд! – Савар поднял тревогу, отшатнулся от прутьев, но было уже поздно. И пусть спешили уже гвардейцы и во главе, конечно, злой Пише, который без разбору дал по уху нерадивому охраннику.
Савар даже не ощутил боли. Лишь ужас, потому что падая на каменистый пол и безжалостно пропарывая этими камнями ладони, он поднял глаза на умирающего и увидел стоящий за его спиной чёрный силуэт…
Совершенно непохожий на тень!
Красно сверкнули глаза, вдруг вспыхнув посреди черноты, и тень рассыпалась, как не было её.
Пише рывком поднял Савара с пола, затряс его. Выражения Пише не выбирал, и по самому легкому из них Савара ожидала отставка за скудоумие и вредительство.
Но Савара не трогали крики Пише. Он был потрясён фигурой, вставшей на миг и исчезнувшей в камере. Неужели то был бог, которого так почитал Элигос? Неужели так он его не оставил?
–Болван! – Пише оттолкнул Савара в сторону. Уже без гнева и силы, с досадой. – ты хоть понимаешь, что сделает толпа? А суд? Оба пойдём. Тьфу! Придурок ты, Савар!
Но что можно было сделать против смерти?
Савар впервые задумался об этом и ответ, приходящий ему в голову, не нравился. Против смерти можно было стать чудовищем. Или постичь природу смерти.
Савар отогнал дурные мысли и виновато взглянул на Пише.
–Как он это провернул? Это ведь была моя фляга.
–Это не яд, – коротко ответил Пише. – Это… я не знаю. Колдовство? Один чёрт. Нас не похвалят, это точно. Он что-нибудь говорил на этот счёт? Можем сказать что-то? В своё оправдание?
–Только то, что он был безумен, – сказал Савар тихо, а про себя подумал, что безумен, скорее всего, он сам, потому что своего бога он так и не видел, хотя взывал к нему.
Пише выругался. Савар равнодушно пожал плечами: мысль Элигоса Метивье о том, что не все достойны жизни понемногу всплывала в его сознании с новой отчётливостью. И он задумался впервые о том достоин ли он жить? И, не находя ответа для себя, точно решил, что такой человек как Пише из-за своей грубости и жестокости жизни точно не достоин.
–Чего стоишь? Пошли доклад делать! – напомнил Пише и первым пошёл вверх, всё еще бранясь.
–Безумен, – бормотнул, ни к кому не обращаясь Савар, глядя на мертвое тело Элигоса, и поспешил наверх. Он не боялся отставки. Он боялся размышлений, которые против воли ползли по его душе, превращая его в чудовище.
–А жаль, – пригорюнился Пише, – я так и жду случая, чтобы законно ему выбить зубы!
Элигос улыбнулся, эти самые зубы демонстрируя. Целые, ровные. Богат был, видимо, мерзавец!
–Ты и так сна его лишал. И воды, – вспомнил Савар и снова, в который раз за день не сдержался. – Это не поступь законника. Это бесчестие для гвардейца.
–Бесчестие? Да это чудовище иного не заслужило! – Пише расхохотался, – что он тебе тут плел? Что, сочувствием заразился? Смотри, займёшь его место! Но да ладно, с тобой после…
Пише посерьёзнел. Он протянул бумагу Савару. В играющих огоньках Савар прочёл приказ – гвардейцам надлежало привести мерзавца Метивье в суд, видимо, корона утрясла все мелочи и теперь организовала процесс по его поводу.
Что ж, так даже лучше – Савару не придётся спускаться сюда вновь.
–Не сбегу, – обещал Элигос, когда Савар колебался, как бы открыть ему лучше и ловчее клетку. – Всё равно уже некуда. Мой бог скоро меня оставит.
Савар заставил себя не слушать. А ещё – заставил себя трусливо не заметить, как Пише заехал Элигосу кулаком под рёбра. Тот сдержал вскрик – явно ждал.
***
Толпа бушевала. Она готова была растерзать сама этого подлеца. Но это было незаконно, хотя и очень объяснимо. Слишком уж всколыхнулось королевство, напуганное разрытием дюжины могил, и десятком убийств невинных девушек.
Толпа бушевала. Она хотела увидеть покаяние, и тогда её буйство зашлось бы справедливостью. Но толпе отказали в этом – раскаяния не было. Человек, представший перед Королевским Судом и толпой, не ведал раскаяния.
Спокойно, словно его слова были всего лишь словами, а не свершившимися злодеяниями, этот человек вещал:
–Докажите мне, докажите кто-нибудь, что какая-нибудь из этих девушек принесла бы больше пользы своей жизнью, чем смертью! Между тем, именно мои ритуалы и помогли совершить несколько открытий, взять, например шестнадцатилетнюю Луизу Дюмон…какая судьба бы её ждала? Тоскливая работа, тоскливая жизнь и смерть? Но благодаря ей, и благодаря мне – мы можем теперь узнать о природе глаз. Если позволите, то в моём доме вы нашли несколько дневников…вы ставите мне их в вину, а я приношу вам их в дар. Вон в том, в красном, вы откройте! Вы увидите – сразу же подробный рисунок. Я был весьма и весьма щепетилен…
–Чудовище!
–Казнить его!
–Убить его! Четвертовать!
–Послушайте! – Элигосу приходилось напрягать своё горло, чтобы перекричать толпу, чтобы донести свою чудовищную мысль, которую он сам когда-то с тяжестью принял, – не все жизни одинаково полезны. Я постиг больше. Но сила, показавшая мне это «больше», требовала платы. Так виновен ли я?
Слова были чудовищны. Толпа даже усомнилась: произнес ли их человек? но нет, преступник походил на человека, он и был человеком – внешне, во всяком случае.
Толпа испытала огромное облегчение, услышав приказ:
–Четвертовать. Приговор привести в исполнение сегодня же, в полночь!
***
–Вы правда так считаете? – спросил Савар, когда Элигос вернулся в свою камеру, дожить последние часы перед обещанным короной четвертованием, – вы серьёзно? Вы считаете, что кто-то достоин жизни, а кто-то нет? и вы, вроде как, вправе решать кто именно?
–Вполне, – согласился Элигос. – Кто-то же должен. Короли решают. Солдаты решают. Почему я, целитель этого мира, постигающий суть вещей, решать не могу?
–Вы чудовище, – промолвил Савар, – надеюсь, вы будете долго умирать.
–Постигнутая мною суть вещей на этот счёт говорит что недолго, – усмехнулся преступник, – до четвертования не дойдёт.
–Вы же слышали приказ.
–Ну и что? мой бог обещал мне не допустить этого. Я заплатил ему последнюю цену. Когда меня взяли, я отдал жизнь той девушки, уже отдал, понимаете? Но постигнуть не успел. Знание не было получено. Но жертва была. Так что…
–Вас казнят, – мрачно сказал Савар. – И я приду посмотреть. Вы не просто безумны, вы опасны в своём безумии.
–Дайте мне воды, – попросил Элигос совершенно мирно, – не хочу умирать насухую.
Савар покорился. Преступник осушил его флягу на треть.
–Ты хороший гвардеец, Савар, но ты ещё молод. Ты не знаешь подлости. Нашей подлости.
Савар не успел спохватиться, не успел понять, что происходит и какую глупость он совершил. Между тем Элигос явно умирал. Его лицо заострялось, схваченное подступающей смертью, его глаза вваливались, и горло стягивало что-то невидимое…
–Яд! Здесь яд! – Савар поднял тревогу, отшатнулся от прутьев, но было уже поздно. И пусть спешили уже гвардейцы и во главе, конечно, злой Пише, который без разбору дал по уху нерадивому охраннику.
Савар даже не ощутил боли. Лишь ужас, потому что падая на каменистый пол и безжалостно пропарывая этими камнями ладони, он поднял глаза на умирающего и увидел стоящий за его спиной чёрный силуэт…
Совершенно непохожий на тень!
Красно сверкнули глаза, вдруг вспыхнув посреди черноты, и тень рассыпалась, как не было её.
Пише рывком поднял Савара с пола, затряс его. Выражения Пише не выбирал, и по самому легкому из них Савара ожидала отставка за скудоумие и вредительство.
Но Савара не трогали крики Пише. Он был потрясён фигурой, вставшей на миг и исчезнувшей в камере. Неужели то был бог, которого так почитал Элигос? Неужели так он его не оставил?
–Болван! – Пише оттолкнул Савара в сторону. Уже без гнева и силы, с досадой. – ты хоть понимаешь, что сделает толпа? А суд? Оба пойдём. Тьфу! Придурок ты, Савар!
Но что можно было сделать против смерти?
Савар впервые задумался об этом и ответ, приходящий ему в голову, не нравился. Против смерти можно было стать чудовищем. Или постичь природу смерти.
Савар отогнал дурные мысли и виновато взглянул на Пише.
–Как он это провернул? Это ведь была моя фляга.
–Это не яд, – коротко ответил Пише. – Это… я не знаю. Колдовство? Один чёрт. Нас не похвалят, это точно. Он что-нибудь говорил на этот счёт? Можем сказать что-то? В своё оправдание?
–Только то, что он был безумен, – сказал Савар тихо, а про себя подумал, что безумен, скорее всего, он сам, потому что своего бога он так и не видел, хотя взывал к нему.
Пише выругался. Савар равнодушно пожал плечами: мысль Элигоса Метивье о том, что не все достойны жизни понемногу всплывала в его сознании с новой отчётливостью. И он задумался впервые о том достоин ли он жить? И, не находя ответа для себя, точно решил, что такой человек как Пише из-за своей грубости и жестокости жизни точно не достоин.
–Чего стоишь? Пошли доклад делать! – напомнил Пише и первым пошёл вверх, всё еще бранясь.
–Безумен, – бормотнул, ни к кому не обращаясь Савар, глядя на мертвое тело Элигоса, и поспешил наверх. Он не боялся отставки. Он боялся размышлений, которые против воли ползли по его душе, превращая его в чудовище.
