Доула

       Но Ильда умница. Она закрывает глаза, она не смотрит на меня, она лежит, хотя последние усилия и толкают её на то, чтобы смотреть – глупые рефлексы! – она лежит, борется. Но не за жизнь, а за смерть.
       – Сейчас всё закончится, Ильда.
              Я встаю. Моё дело сделано. Смерти я никогда не вижу – она слишком неуловима, слишком быстра и совершенна, чтобы быть заметной для меня, несчастной и глупой доулы, осознавшей себя много раз, и много раз стёртой, когда смысл превратился в рутину.
              Я вижу как рядом со мной на мгновение проступает отпечаток. душа помнит себя молодой Ильдой, это так. Её рот, сейчас уже иссохший, посинелый, в моём истинном зрении ещё молод, но распахнут в ужасном беззвучном крике.
              Разделение души и тела – это всегда боль. Быстрая, но боль.
              Всё заканчивается. Смерть исчезает, унося в своих могучих крыльях очередную лёгшую под перо крыла, душу. Душу, которую никто не хватится, потому что будут провожать тело. И я тоже исчезаю, оставляя морозный воздух в комнате – посмертие надо выветрить.
              И пусть Мария кроет бранью доулу, присланную агентством, заморозившую мать. Это ничего. свежий воздух ей полезен, а её мать умерла не из-за окна, а из-за вышедшего срока.
              Я возвращаюсь в рутинный мир, в серую комнату новых назначений, когда ощущаю новое присутствие позади себя. Почти невесомое, лёгкое. Мне не нужно даже оборачиваться, чтобы знать – мой срок тоже подходит.
              И новая, очередная я говорю себе – старой, заблудшей в рутине, нуждающейся в обновлении возрождения смысла:
       – Ты сегодня умрёшь.
              И киваю сама себе, споря и смиряясь.