И в кратком руководстве к смертным душам, и в расширенном (в первом же томе – глава третья) сказано, что душа смертных живёт три раза.
Вообще-то так было не всегда, а только с тех самых пор, как Подземное Царство, забирающее к себе большую часть всех душ, перестало справляться с нагрузкой. Тогда, на редком заседании представителей трёх царств: Подземное, Небесное и Людское – и было выработано решение о перерождении душ. Предоставлялись какие-то расчёты, теоритически возможная тонкость души и прочие абсурдные оправдания, приводившие к одному итогу: душа может жить три раза. Так и записали в руководстве.
Итак, если обращаться к основному документу, что стал инструкцией для прислужников Царств (Людское, впрочем, куда-то посеяло не только руководство, но и самого представителя), то можно узнать, что душа не только живёт три раза, но и живёт каждый раз по-разному. Да, пришлось поработать и поменять устройство души (не всем смертным повезло иметь душу, что по-прежнему имеет старое устроение и меняется в течение его жизни), но дело пошло.
В первом своём явлении душа наивна. И человек, носящий её, как правило, лишён всякого порока и полон искренности.
Во второй раз, душа, вернувшаяся из мрака или из света, имеет уже не только опыт за собой и странную интуицию, но и циничность. Такой человек показывает зубы, умеет за себя постоять и не умеет верить. Если и поддаётся же он какой-то вере, то как бы стесняясь, и порою сам досадует на себя – откуда ему знать, что душа его уже жила и знала какое-то количество ошибок?..
В третий раз душа, возвращаясь, обретает гармонию. В людском мире такое состояние называют «дзеном» или «пофигизмом» – и об этом тоже есть сноска, правда, в расширенной инструкции, а не в краткой её выжимке.
И всё прекрасно, кроме одного маленького обстоятельства, который, однако, как и множество мелких фактов, имеет склонность к переворачиванию всего происходящего. Дело в том, что и краткое руководство, и расширенное написали теоретики. Да, прекрасные, отзывчивые, добрые, милосердные, но теоретики.
Они не стояли у врат Подземного или Небесного Царства, выдирая силой из своих владений душу, что не хотела идти снова к людям, а хотела иметь покой.
Они не спрессовывали мятежные души в наказание за сопротивление в ужасный, шевелящийся брикет, чтобы послать этот ужасный кусок в Подземное Царство, где грубые руки и лапы низших демонов дробили бы эти спрессованные души по своему усмотрению, отрывая куски от одной души, приставляя их к другой, и спаивая и сшивая грубыми нитками мироздания за одну только попытку выпросить покоя.
Эти теоретики, в конце концов, не знали, чего стоит заложить в существующем мире, производство новых душ! И их плановая, опять же теоритическая расчётливость в том, сколько и кого нужно явить, тоже терпела крах…
И пришлось выкручиваться. И пришлось нарушать написанные инструкции и посылать души в людское Царство, перерождать их не только в третий, но и в четвёртый, и даже в пятые разы, чтобы хоть как-то перекрывать неожиданные провалы производства.
И тогда появились люди, которые уставали уже едва проснувшись – так возвращались четвертые души. И ничего не радовало этих людей, и всюду давил на них мир, и казался необычайно сер.
И тогда появились на редкость неудачливые люди – это возвращение души в пятый раз. Люди, на которых не было написано и уготовано счастья. Люди, чьи души были настолько тонки, что не давали ни силы, ни гармонии, ни веры – ничего.
Всё это было недолгий период, но, однако, было. И история трёх Царств знает это, знает, как грубо нарушался самый важный документ – инструкция по эксплуатации души, пока не были выработаны сегодняшние нормы производства и утилизации душ на вечный покой.
История помнит, и не воздаст.
Последней душой, заставшей нарушения инструкции главного руководства по эксплуатации смертной души, была душа Ортвина Менно. Его имя внесено в справочный раздел расширенного руководства, но едва ли Ортвин Менно мечтал об этой славе и был бы ею успокоен.
Его душа была возвращена в пятый раз, и если бы смертные видели её, то поразились бы неприглядному её виду: это было необычно тонкое полотно, будто бы повторяющее контуры человека, с той только разницей, что со всех сторон и кое-где в самом контуре были будто бы вырваны безжалостной властью целые куски. Если сравнивать душу с одеждой, то можно было бы сказать честно – вид был как у лохмотьев бродяги.
Но смертным не дано видеть души, и потому душа – измученная, слабая, лишённая всякого внутреннего стержня, с тяжелым шлепком расползлась по сути Ортвина Менно, и понемногу впиталась в него…
Но Ортвину Менно не было назначено ещё судьбы. И души ему тоже толком не было назначено, и чтобы поддержать его существование, и дали ему эту душу, которую надо было по инструкции списать. Но готовой души на замену под рукой не было, и отправили то, что было.
И так определили жизнь Ортвина.
Надо, однако, сказать, что до того как излохматиться и остаться в таком жалком виде, эта душа – уже душа Менно – принадлежала до этого людям решительным и смелым. Душа смутно помнила, что была в сути какого-то военного, затем какого-то политика, потом в каком-то непризнанном гении…четвёртой жизни она не помнила – усталость побеждала, но в этот раз, доведённая до небывалого состояния, душа почему-то помнила и хранила свои лихие жизни.
И, может быть, этим заразила Ортвина Менно, которому не было уготовано ничего, кроме разочарования и неудач.
Ортвин Менно был обречён с самого рождения. Его мать, сама не зная от кого беременна, едва разрешившись, отдала его в первые попавшиеся руки и, отлежавшись, отправилась на поиски выпивки в смутные и мрачные трущобы города.
Руки же, забравшие дитя, принадлежали цыганке и кто знает, чем кончилась бы жизнь Ортвина – стал бы он попрошайкой или вором, или вовсе бы умер где-нибудь в скитаниях с табором, но в ту ночь была облава жандармов и Ортвину, можно сказать, повезло против установки на неудачи: табор погнали из города, а светлокожего слабого и молчаливого ребёнка передали под покровительство приюта «Святого сердца».
Дальше Ортвину помнились одинаковые будни, состоящие из голода, холода, никакой практически учёбы (учили читать, писать и немного считать), да из побоев.
Приют «Святого сердца» был на остаточном довольствии. Город, позволивший его стенам встать здесь, ещё не имел точного представления о необходимости этого заведения, и потому оставалось жить на малые гроши да перебиваться мелкими заработками. И, может быть, даже это не было бы критично, но Ортвину не везло, и приютом, в годы его детства, заведовала госпожа Бюке – сварливая, хоть и молодая ещё женщина, экономившая на пище и тепле для воспитанников.
Но душа Ортвина была воинственной. Этим он и хранился среди неудач. Измученная суть его, ещё до его рождения измученная, отдавала последние капельки силы Ортвину и он принимал их и не сдавался: научился хитрить и научился подворовывать на кухне, научился читать и не ныл, когда дубели в классной комнате пальцы, отказываясь выводить палочки для подсчёта выполненных работ, чаще всего мелких: пошив игрушек или изготовление свечей – всё это продавала госпожа Бюке в столице, отъезжая раз в месяц из их городка, и продав, получала обеспечение их серому и убогому мирку сирот на ещё какое-то время. Жалкое, скудное обеспечение, но Ортвин и здесь научился выдерживать. Его не пугали голод и холод, а ребятам постарше, подобранным с улиц или также – ненужных своим родителям, всё ещё пытался дать отпор.
А те невзлюбили Ортвина. На его участь не выпало удач и всё вызывало раздражение в нём у других сирот, а раздражение выливалось в побои, но Ортвин всегда пытался драться, и никогда не был просто жертвой. Он не плакал, не просил пощады, он брал ближайший предмет и отбивался, пока не побеждала толпа.
И даже когда он схватил палку, а та в его руках под веянием какой-то силы сломалась (на его судьбу не было припасено удач), Ортвин не сдался. И тлела его измученная перерождениями душа, и не грела, конечно, но ещё могла поддерживать жизнь.
Сплетались годы серости и жалости мира. Но Ортвин не отчаивался. Ему не везло во всём: он протыкал пальцы иголкой, легкой заболевал, был много раз бит, у него воровали единственные худые ботинки, за это он снова был бит, но уже госпожой Бюке, и всё же…
Всё же суть его души была сильна. Он выживал, выкручивался, поднимался из лихорадок и горячек, не травился насмерть, отбивался, не продувало насквозь его лёгкие… а всё от души, которая отдавала последние свои лохмотья в этом проклятом перерождении, помня смутно о том, что прежде принадлежала воинственным и сильным людям. Наверное, те люди, не знавшие друг друга, давно уже ушедшие и сгнившие в земле, были бы удивлены и горды их общей душой, что изживала себя, отдавая последние тлеющие угольки какому-то обречённому на неудачи мальчику.
Кончился приют – Ортвин Менно вопреки всем неудачам вышел в мир, совершенно неудачный для него и совершенно враждебный. Но он шёл по нему, по его дорогам и искал себе жизни. Его не взяли в подмастерья – это было бы удачей, не приняли в корабельные юнги – это было бы счастьем, и не ждали нигде, кроме самых плохих мест.
И нашлось такое. В забитом кабачке, в трущобах, где приличному человеку и появляться не стоит, позволили мыть посуду и выполнять всю грязную работу, убирая за пьяными и мерзкими посетителями.
Это была неудача. Потому что здесь любой человек, пожалуй, мог сломаться. Убирать вонь и мерзость, тошноту и терпеть запахи немытых тел местных посетителей; видеть гнильё тел забредающих сюда выпить попрошаек; терпеть брань от всех, начиная от нанимателя и заканчивая последним посетителем…
Да, это была неудача. Но Ортвин Менно поддерживался своей душой, которая оставила в нём счастливую мысль:
–Эй, зато у тебя есть работа!
И приунывший Ортвин Менно принимался за неё с огромным рвением и научился не дышать, выбирая самую дрянь, и научился даже улыбаться…
И даже ещё одна неудача – встреча с потерявшей человеческий облик матерью, неизвестно как дожившей до этого дня, и неизвестно как узнавшей его (ещё одна неудача?), не сломила Ортвина. Он молча вытащил тело матери со всей её компанией из кабачка, под уличную стужу, и принялся убирать за ними.
–Подожди…– вдруг бросилась к нему та, что должна была стать ему самым близким человеком, но так и не стала, – какой ты стал… а если б не я? Где б ты был?
И пьяно захохотала. И этот хохот, и эта фраза, являющиеся ещё одной неудачей, могли бы тоже приложить руку к разрушению Ортвина, но…не разрушили, лишь качнули. На месте его удержала душа, которая не должна была уже существовать в Людском Царстве согласно всем инструкциям.
«Тот, кто хочет, тот добьётся», – думал Ортвин, стискивал зубы и брался день ото дня за тряпку, полоскал её в ледяной воде, торопливо мочил доски, чтобы те разбухали, а затем, подгоняемый окриками и бранью с кухни, торопился наносить воды, перемыть посуду, затопить печь, и выполнить ещё тысячу и одно дел, чтобы к приходу первого посетителя уже иметь всю усталость.
Но душа отзывалась благодарностью на его мысли и поддерживала молодое, вечно голодное тело, и Ортвин ощущал небывалый жар в груди. Жар, который никак не могла дать самая юная душа, и который отдавала из последних сил душа уже увядшая, а по инструкциям, Ортвину невиданным, и вовсе списанная с работы.
«Тот, кто хочет, тот добьётся. Я хочу жить иначе. Я буду…» – и с этими мыслями Ортвин снова в работе. И снова носит вёдра, и снова убивает огрубелые руки в ледяной воде, и снова выгоняет совсем расшумевшихся посетителей…
–Далеко пойдёшь, парень, – наконец, с задумчивостью сказал ему хозяин, и всё внутри Ортвина затрепетало: неужели удача?! Неужели оценили?..
–Не зарывайся, – сурово продолжил хозяин, – через пару дней станешь моим помощником. Но это на испытательный срок. Не справишься – будешь вечной поломойкой. Понял меня?
Ортвин закивал. Его измученная душа впервые ликовала.
О что это, милый Боже? Неужели долгожданная удача? Да нет, напротив. Неудача. Да ещё какая! Изощрённая, подкреплённая несбывшейся надеждой, первой и самой чистой радостью. Она была дана, чтобы сломить Ортвина, и, пожалуй, сломила.
А кто бы, впрочем, не сломился бы, проживая никчёмную и жалкую голодную, холодную жизнь, из которой, казалось, открывается хоть какая-то дверь наверх, и всё вдруг кончено?
Пожар. Циничный и жестокий пожар, устроенный пьяницами или обстоятельствами – не суть. Суть в сгоревшем кабаке, в задохнувшемся в дыму хозяине, в обгоревшем Ортвине и в его измученной душе, которая легла где-то на самое дно его сути и сказала что сдаётся.
Хватит с неё, с души, пятой этой жизни. всё бессмысленно, выхода нет. Исхода нет. Всё кончено и сил нет к борьбе.
–Пожалейте, люди, среди вас сироту,
Что стоит на холодном ветру,
Не имея ни гроша в кармане,
Пожалейте, а ему теплее станет …– заунывно тянул некрасивый неопределённого возраста, грязный и измученный человек, сидя у хлебного прилавка на голой земле. За прилавком бойко шла торговля, хлеб нужен был всем, и место было выбрано правильно.
–Ортвин, клянусь богом, я тебя завтра отсюда выкину! – громко пообещал булочник, подавая румяной и сияющей женщине сразу же два белых хлеба.
Но Ортвин будто бы не услышал грозного предостережения. Он сидел у прилавка, не мешая покупателям, но попадаясь им на глаза, делал вид, что никого не замечает, а может и впрямь не замечал, и, как сумасшедший, покачивался взад-вперёд, заунывно протягивая тоскливую свою песню о сироте. И даже когда кидали ему монетку, он не поднимал головы и не открывал глаз, так и продолжал сидеть, раскачиваясь.
Публика была привыкшая. Попрошайки не были редкостью в этом году и в этом городе так что Ортвина всерьёз не гнали.
–Тяжёлый случай, – промолвил представитель Небесного Царства, глядя на Ортвина Менно с небывалым вниманием. Такого, пожалуй, ни один попрошайка ещё не удостаивался.
–Тяжёлый, – согласился представитель Подземного Царства, тоже глядя на Ортвина.
оба они были невидимы для Людского Царства, для их представителей. Но не за этими представителями и был их визит.
–После пожара его прохватила лёгочная болезнь. Денег не было, плевал кровью, пока не пришла весна. Там легче стало. Нашёл кое-какую работу в деревне, там же и подпаивать начали. Потом погнали. Перебивался песнями, воровством, пытался наняться на работу, однажды упал пьяный в снег и пролежал до утра, отморозил ногу…–зачитал краткую сводку представитель Небесного.
–Довольно, – попросил его спутник. – И без того ясно, что неудачник.
–А не надо нарушать инструкцию! – попытался обидеться представитель Небесного Царства, но всякая его обида была тотчас отброшена насмешливым вопросом другого представителя:
–И вы тоже руку к этому приложили!
Помолчали, глядя на неудачника Ортвина Менно, который, не зная, что за ним наблюдают, продолжал выводить своё:
–Нет матери и нет отца,
Он не был нужен никому.
И до самого конца
Ему стоять на ветру.
–Зато сейчас его жизнь может измениться, – неуверенно попытался подбодрить представитель Небесного Царства не то себя, не то Ортвина, который не мог его видеть.
Вообще-то так было не всегда, а только с тех самых пор, как Подземное Царство, забирающее к себе большую часть всех душ, перестало справляться с нагрузкой. Тогда, на редком заседании представителей трёх царств: Подземное, Небесное и Людское – и было выработано решение о перерождении душ. Предоставлялись какие-то расчёты, теоритически возможная тонкость души и прочие абсурдные оправдания, приводившие к одному итогу: душа может жить три раза. Так и записали в руководстве.
Итак, если обращаться к основному документу, что стал инструкцией для прислужников Царств (Людское, впрочем, куда-то посеяло не только руководство, но и самого представителя), то можно узнать, что душа не только живёт три раза, но и живёт каждый раз по-разному. Да, пришлось поработать и поменять устройство души (не всем смертным повезло иметь душу, что по-прежнему имеет старое устроение и меняется в течение его жизни), но дело пошло.
В первом своём явлении душа наивна. И человек, носящий её, как правило, лишён всякого порока и полон искренности.
Во второй раз, душа, вернувшаяся из мрака или из света, имеет уже не только опыт за собой и странную интуицию, но и циничность. Такой человек показывает зубы, умеет за себя постоять и не умеет верить. Если и поддаётся же он какой-то вере, то как бы стесняясь, и порою сам досадует на себя – откуда ему знать, что душа его уже жила и знала какое-то количество ошибок?..
В третий раз душа, возвращаясь, обретает гармонию. В людском мире такое состояние называют «дзеном» или «пофигизмом» – и об этом тоже есть сноска, правда, в расширенной инструкции, а не в краткой её выжимке.
И всё прекрасно, кроме одного маленького обстоятельства, который, однако, как и множество мелких фактов, имеет склонность к переворачиванию всего происходящего. Дело в том, что и краткое руководство, и расширенное написали теоретики. Да, прекрасные, отзывчивые, добрые, милосердные, но теоретики.
Они не стояли у врат Подземного или Небесного Царства, выдирая силой из своих владений душу, что не хотела идти снова к людям, а хотела иметь покой.
Они не спрессовывали мятежные души в наказание за сопротивление в ужасный, шевелящийся брикет, чтобы послать этот ужасный кусок в Подземное Царство, где грубые руки и лапы низших демонов дробили бы эти спрессованные души по своему усмотрению, отрывая куски от одной души, приставляя их к другой, и спаивая и сшивая грубыми нитками мироздания за одну только попытку выпросить покоя.
Эти теоретики, в конце концов, не знали, чего стоит заложить в существующем мире, производство новых душ! И их плановая, опять же теоритическая расчётливость в том, сколько и кого нужно явить, тоже терпела крах…
И пришлось выкручиваться. И пришлось нарушать написанные инструкции и посылать души в людское Царство, перерождать их не только в третий, но и в четвёртый, и даже в пятые разы, чтобы хоть как-то перекрывать неожиданные провалы производства.
И тогда появились люди, которые уставали уже едва проснувшись – так возвращались четвертые души. И ничего не радовало этих людей, и всюду давил на них мир, и казался необычайно сер.
И тогда появились на редкость неудачливые люди – это возвращение души в пятый раз. Люди, на которых не было написано и уготовано счастья. Люди, чьи души были настолько тонки, что не давали ни силы, ни гармонии, ни веры – ничего.
Всё это было недолгий период, но, однако, было. И история трёх Царств знает это, знает, как грубо нарушался самый важный документ – инструкция по эксплуатации души, пока не были выработаны сегодняшние нормы производства и утилизации душ на вечный покой.
История помнит, и не воздаст.
***
Последней душой, заставшей нарушения инструкции главного руководства по эксплуатации смертной души, была душа Ортвина Менно. Его имя внесено в справочный раздел расширенного руководства, но едва ли Ортвин Менно мечтал об этой славе и был бы ею успокоен.
Его душа была возвращена в пятый раз, и если бы смертные видели её, то поразились бы неприглядному её виду: это было необычно тонкое полотно, будто бы повторяющее контуры человека, с той только разницей, что со всех сторон и кое-где в самом контуре были будто бы вырваны безжалостной властью целые куски. Если сравнивать душу с одеждой, то можно было бы сказать честно – вид был как у лохмотьев бродяги.
Но смертным не дано видеть души, и потому душа – измученная, слабая, лишённая всякого внутреннего стержня, с тяжелым шлепком расползлась по сути Ортвина Менно, и понемногу впиталась в него…
Но Ортвину Менно не было назначено ещё судьбы. И души ему тоже толком не было назначено, и чтобы поддержать его существование, и дали ему эту душу, которую надо было по инструкции списать. Но готовой души на замену под рукой не было, и отправили то, что было.
И так определили жизнь Ортвина.
Надо, однако, сказать, что до того как излохматиться и остаться в таком жалком виде, эта душа – уже душа Менно – принадлежала до этого людям решительным и смелым. Душа смутно помнила, что была в сути какого-то военного, затем какого-то политика, потом в каком-то непризнанном гении…четвёртой жизни она не помнила – усталость побеждала, но в этот раз, доведённая до небывалого состояния, душа почему-то помнила и хранила свои лихие жизни.
И, может быть, этим заразила Ортвина Менно, которому не было уготовано ничего, кроме разочарования и неудач.
Ортвин Менно был обречён с самого рождения. Его мать, сама не зная от кого беременна, едва разрешившись, отдала его в первые попавшиеся руки и, отлежавшись, отправилась на поиски выпивки в смутные и мрачные трущобы города.
Руки же, забравшие дитя, принадлежали цыганке и кто знает, чем кончилась бы жизнь Ортвина – стал бы он попрошайкой или вором, или вовсе бы умер где-нибудь в скитаниях с табором, но в ту ночь была облава жандармов и Ортвину, можно сказать, повезло против установки на неудачи: табор погнали из города, а светлокожего слабого и молчаливого ребёнка передали под покровительство приюта «Святого сердца».
Дальше Ортвину помнились одинаковые будни, состоящие из голода, холода, никакой практически учёбы (учили читать, писать и немного считать), да из побоев.
Приют «Святого сердца» был на остаточном довольствии. Город, позволивший его стенам встать здесь, ещё не имел точного представления о необходимости этого заведения, и потому оставалось жить на малые гроши да перебиваться мелкими заработками. И, может быть, даже это не было бы критично, но Ортвину не везло, и приютом, в годы его детства, заведовала госпожа Бюке – сварливая, хоть и молодая ещё женщина, экономившая на пище и тепле для воспитанников.
Но душа Ортвина была воинственной. Этим он и хранился среди неудач. Измученная суть его, ещё до его рождения измученная, отдавала последние капельки силы Ортвину и он принимал их и не сдавался: научился хитрить и научился подворовывать на кухне, научился читать и не ныл, когда дубели в классной комнате пальцы, отказываясь выводить палочки для подсчёта выполненных работ, чаще всего мелких: пошив игрушек или изготовление свечей – всё это продавала госпожа Бюке в столице, отъезжая раз в месяц из их городка, и продав, получала обеспечение их серому и убогому мирку сирот на ещё какое-то время. Жалкое, скудное обеспечение, но Ортвин и здесь научился выдерживать. Его не пугали голод и холод, а ребятам постарше, подобранным с улиц или также – ненужных своим родителям, всё ещё пытался дать отпор.
А те невзлюбили Ортвина. На его участь не выпало удач и всё вызывало раздражение в нём у других сирот, а раздражение выливалось в побои, но Ортвин всегда пытался драться, и никогда не был просто жертвой. Он не плакал, не просил пощады, он брал ближайший предмет и отбивался, пока не побеждала толпа.
И даже когда он схватил палку, а та в его руках под веянием какой-то силы сломалась (на его судьбу не было припасено удач), Ортвин не сдался. И тлела его измученная перерождениями душа, и не грела, конечно, но ещё могла поддерживать жизнь.
Сплетались годы серости и жалости мира. Но Ортвин не отчаивался. Ему не везло во всём: он протыкал пальцы иголкой, легкой заболевал, был много раз бит, у него воровали единственные худые ботинки, за это он снова был бит, но уже госпожой Бюке, и всё же…
Всё же суть его души была сильна. Он выживал, выкручивался, поднимался из лихорадок и горячек, не травился насмерть, отбивался, не продувало насквозь его лёгкие… а всё от души, которая отдавала последние свои лохмотья в этом проклятом перерождении, помня смутно о том, что прежде принадлежала воинственным и сильным людям. Наверное, те люди, не знавшие друг друга, давно уже ушедшие и сгнившие в земле, были бы удивлены и горды их общей душой, что изживала себя, отдавая последние тлеющие угольки какому-то обречённому на неудачи мальчику.
Кончился приют – Ортвин Менно вопреки всем неудачам вышел в мир, совершенно неудачный для него и совершенно враждебный. Но он шёл по нему, по его дорогам и искал себе жизни. Его не взяли в подмастерья – это было бы удачей, не приняли в корабельные юнги – это было бы счастьем, и не ждали нигде, кроме самых плохих мест.
И нашлось такое. В забитом кабачке, в трущобах, где приличному человеку и появляться не стоит, позволили мыть посуду и выполнять всю грязную работу, убирая за пьяными и мерзкими посетителями.
Это была неудача. Потому что здесь любой человек, пожалуй, мог сломаться. Убирать вонь и мерзость, тошноту и терпеть запахи немытых тел местных посетителей; видеть гнильё тел забредающих сюда выпить попрошаек; терпеть брань от всех, начиная от нанимателя и заканчивая последним посетителем…
Да, это была неудача. Но Ортвин Менно поддерживался своей душой, которая оставила в нём счастливую мысль:
–Эй, зато у тебя есть работа!
И приунывший Ортвин Менно принимался за неё с огромным рвением и научился не дышать, выбирая самую дрянь, и научился даже улыбаться…
И даже ещё одна неудача – встреча с потерявшей человеческий облик матерью, неизвестно как дожившей до этого дня, и неизвестно как узнавшей его (ещё одна неудача?), не сломила Ортвина. Он молча вытащил тело матери со всей её компанией из кабачка, под уличную стужу, и принялся убирать за ними.
–Подожди…– вдруг бросилась к нему та, что должна была стать ему самым близким человеком, но так и не стала, – какой ты стал… а если б не я? Где б ты был?
И пьяно захохотала. И этот хохот, и эта фраза, являющиеся ещё одной неудачей, могли бы тоже приложить руку к разрушению Ортвина, но…не разрушили, лишь качнули. На месте его удержала душа, которая не должна была уже существовать в Людском Царстве согласно всем инструкциям.
«Тот, кто хочет, тот добьётся», – думал Ортвин, стискивал зубы и брался день ото дня за тряпку, полоскал её в ледяной воде, торопливо мочил доски, чтобы те разбухали, а затем, подгоняемый окриками и бранью с кухни, торопился наносить воды, перемыть посуду, затопить печь, и выполнить ещё тысячу и одно дел, чтобы к приходу первого посетителя уже иметь всю усталость.
Но душа отзывалась благодарностью на его мысли и поддерживала молодое, вечно голодное тело, и Ортвин ощущал небывалый жар в груди. Жар, который никак не могла дать самая юная душа, и который отдавала из последних сил душа уже увядшая, а по инструкциям, Ортвину невиданным, и вовсе списанная с работы.
«Тот, кто хочет, тот добьётся. Я хочу жить иначе. Я буду…» – и с этими мыслями Ортвин снова в работе. И снова носит вёдра, и снова убивает огрубелые руки в ледяной воде, и снова выгоняет совсем расшумевшихся посетителей…
–Далеко пойдёшь, парень, – наконец, с задумчивостью сказал ему хозяин, и всё внутри Ортвина затрепетало: неужели удача?! Неужели оценили?..
–Не зарывайся, – сурово продолжил хозяин, – через пару дней станешь моим помощником. Но это на испытательный срок. Не справишься – будешь вечной поломойкой. Понял меня?
Ортвин закивал. Его измученная душа впервые ликовала.
О что это, милый Боже? Неужели долгожданная удача? Да нет, напротив. Неудача. Да ещё какая! Изощрённая, подкреплённая несбывшейся надеждой, первой и самой чистой радостью. Она была дана, чтобы сломить Ортвина, и, пожалуй, сломила.
А кто бы, впрочем, не сломился бы, проживая никчёмную и жалкую голодную, холодную жизнь, из которой, казалось, открывается хоть какая-то дверь наверх, и всё вдруг кончено?
Пожар. Циничный и жестокий пожар, устроенный пьяницами или обстоятельствами – не суть. Суть в сгоревшем кабаке, в задохнувшемся в дыму хозяине, в обгоревшем Ортвине и в его измученной душе, которая легла где-то на самое дно его сути и сказала что сдаётся.
Хватит с неё, с души, пятой этой жизни. всё бессмысленно, выхода нет. Исхода нет. Всё кончено и сил нет к борьбе.
***
–Пожалейте, люди, среди вас сироту,
Что стоит на холодном ветру,
Не имея ни гроша в кармане,
Пожалейте, а ему теплее станет …– заунывно тянул некрасивый неопределённого возраста, грязный и измученный человек, сидя у хлебного прилавка на голой земле. За прилавком бойко шла торговля, хлеб нужен был всем, и место было выбрано правильно.
–Ортвин, клянусь богом, я тебя завтра отсюда выкину! – громко пообещал булочник, подавая румяной и сияющей женщине сразу же два белых хлеба.
Но Ортвин будто бы не услышал грозного предостережения. Он сидел у прилавка, не мешая покупателям, но попадаясь им на глаза, делал вид, что никого не замечает, а может и впрямь не замечал, и, как сумасшедший, покачивался взад-вперёд, заунывно протягивая тоскливую свою песню о сироте. И даже когда кидали ему монетку, он не поднимал головы и не открывал глаз, так и продолжал сидеть, раскачиваясь.
Публика была привыкшая. Попрошайки не были редкостью в этом году и в этом городе так что Ортвина всерьёз не гнали.
–Тяжёлый случай, – промолвил представитель Небесного Царства, глядя на Ортвина Менно с небывалым вниманием. Такого, пожалуй, ни один попрошайка ещё не удостаивался.
–Тяжёлый, – согласился представитель Подземного Царства, тоже глядя на Ортвина.
оба они были невидимы для Людского Царства, для их представителей. Но не за этими представителями и был их визит.
–После пожара его прохватила лёгочная болезнь. Денег не было, плевал кровью, пока не пришла весна. Там легче стало. Нашёл кое-какую работу в деревне, там же и подпаивать начали. Потом погнали. Перебивался песнями, воровством, пытался наняться на работу, однажды упал пьяный в снег и пролежал до утра, отморозил ногу…–зачитал краткую сводку представитель Небесного.
–Довольно, – попросил его спутник. – И без того ясно, что неудачник.
–А не надо нарушать инструкцию! – попытался обидеться представитель Небесного Царства, но всякая его обида была тотчас отброшена насмешливым вопросом другого представителя:
–И вы тоже руку к этому приложили!
Помолчали, глядя на неудачника Ортвина Менно, который, не зная, что за ним наблюдают, продолжал выводить своё:
–Нет матери и нет отца,
Он не был нужен никому.
И до самого конца
Ему стоять на ветру.
–Зато сейчас его жизнь может измениться, – неуверенно попытался подбодрить представитель Небесного Царства не то себя, не то Ортвина, который не мог его видеть.
