– Не следует, не следует тебе самому идти! – Амала прижимает руки к груди в отчаянии и тоске, она и сама не желает своего решения. Оно пугает её, как пугало бы всякую мать.
– Мама, я же знаю дорогу! – но для Говинда всё иначе. Ему девять лет и он считает себя взрослым. Более того, он очень волнуется – впервые ему даётся настоящее поручение, поручение как взрослому! Неужели всё сорвётся? Все его друзья уже бывали у источника, и Индра, и Филипп, и даже Мала там была, правда, с отцом, но ведь была! Один он сидит всё дома, да во дворе. И помощь его ограничивается двором, а дальше ближней улицы он и не ступал.
– Да знаешь, – Амала не удерживается от улыбки. Конечно, он знает. Как все дети. Но только что это знание дороги? К самим её настоящим глубинам не прислушаешься – не узнаешь! И пока сам первым не пойдёшь, не поймёшь о пути ничего. Идти недолго, всего час туда и обратно ходит сама Амала, а у неё ноги больные. Она клянёт свой недуг – молода ещё, а уже развалина. Бесконечно можно искать виновных, но Амала не делает этого и на богов не злится, ведь делают они так, как надобно. Ей же, смертной, терпеть остаётся.
Она ещё умудряется танцевать в ночь костров. Не так уже ярко, не так уже страстно, как прежде, но всё же ещё есть силы! А Паула всё ещё утверждает, что с больной ногой Амала стала двигаться как-то изящнее, плавней. Ещё бы! Как не быть плавней, когда движение может болью отозваться?
– Ты могла бы ещё выйти замуж! – смеётся Паула.
Амале не до смеха. Прежнего мужа она ещё несёт в своём сердце, и сама понимает – с больною ногою на неё охотников много и не будет. Одна надежда на то, что сын будет защитником ей.
– Мама, я быстро! – Говинд не канючит, нет, не так он научен. Он всегда пытается воззвать к ней, донести свои мысли, и Амале нравится эта рассудительность. Она гордится своим сыном, и тем, что он по двору и дому ей помогает, и тем, что не расстраивает её, понимает, что ей с её ногой по улицам его не получится искать.
– Ну разве что быстро… – Амала ещё колеблется. Древние легенды, услышанные ею ещё от матери, всю жизнь сопровождавшие через старух, не отпускают тревогу. Но тут дела страхом не поправишь. Можно бояться ещё хоть два часа, но там уж совсем стемнеет.
А дело серьёзное.
За водою обычно им ходит Матео – юноша, что живёт по соседству. Он уже совсем рослый, на две головы обогнал своего отца, ему занести воды – дело плёвое, он и за дело-то не считает, славный юноша!
Да только не рассчитала Амала. За день вода быстро расходится – постирать, приготовить, убрать, и вроде бы и не было большого ведра. Но ничего – ночи стоят короткие, светлые, утро придёт быстро, и скоро придёт с утром и Матео.
Но не всё рассчитать можно. Щедро помыла Амала посуду после похлёбки и лепёшек, и шить уже собралась садиться, как вдруг заболело невыносимо. Нога!
Паула считает, что это ещё с детства идёт, когда Амала ногою попала в кустарник, да упала. Неделю нога распухшая была, потом разошлось, ничего.
– Теперь знать даёт, – мудро объясняет Паула.
Амала не знает, может это правда, а может и нет. Не знает она, и чем это кончится, и в город ехать возможности нет и не будет – откуда монеты лишние? И потом, кто позаботится о Говинде? А если что-то случится?
Паула, правда, убеждает иногда, даже злится, мол, присмотрят за Говиндом, а ему мать здоровая нужнее хилой!
И Амала соглашается вроде, а потом нога расходится и ничего уже, и даже по дому скачет, и вроде бы в город уже и не нужно?..
Но к вечеру вот схватило. И так схватило, что аж волком вой, да закусывай губы до боли и крови, лишь бы не вскрикнуть, не застонать. Больно, едкая это боль, точно всю ногу её – от колена до самой стопы, прошивает железным прутом.
Крепилась Амала, терпела, потом собралась. Бледная, старалась говорить ласково, позвала к себе Говинда. Тот прибежал со двора. Знал он этот голос, и дрожь в этом голосе тоже разведал.
– Сынок, мне нужна твоя помощь…
Помощь! Как легко сказать. Но Говинд уже знает что делать. Подтаскивает остатки воды, ловко перетирает знакомые ему коренья чёрной капусты в малоаппетитную кашицу, толчет с травами, что давала Амале в мешочке целительница из соседней деревни, проходившая ещё весною их тропой на огляд больных, подогревает…
У Амалы дрожат руки, когда она накладывает пропахшую болотным запахом мазь на ногу, потом заматывает чистым полотенцем, про себя отмечая, что полотенце ей проще завести бы своё, отдельное, для таких дел, и не марать рук в стирке. Боль понемногу отпускает.
– Вдруг ночью ещё будет? – боится Говинд, боится этого и Амала. Но она и озвучивать не станет, не научилась она, хотя живёт уже сколько? – а всё одно, нет в ней практической хватки, расторопности какой-то хозяйской. Совсем юной пошла она замуж, а с тех пор, как муж её слёг в могилу, так она и не научилась ещё сама по себе быть, да просчитывать наперёд. Ладно хоть с мукой обходиться наловчилась, а раньше каждый месяц в последнюю неделю занимать приходилось!
Говинд в этом на неё не похож.
– Да может обойдётся, – отмахивается Амала. Боль отпускает её, и мир становится легче и проще.
– А если нет? давай я за водой схожу…
Так и начинается колебание. С одной стороны, сказано ведь было ещё матерью Амалы, а до неё – бабкой, и многими старухами, что нельзя ходить к источнику в часы после полудня. Но с другой стороны, что будет-то? мало ли в их краю суеверий и легенд? Чего уж теперь? И сама Амала с больной ногой за час оборачивается, а мальчик-то?
– Я с кувшином пойду, – продолжает Говинд, – так, чтобы на ночь осталось. Мало ли чего случится? А у нас и вода уже есть.
Плохо, ой, плохо жить на отшибе! Но когда только вошла в этот дом Амала, всё иначе ей казалось, не страшно. А теперь уже и не поменяешь ничего. могло и хуже быть – дома и в чащу уходят.
– Ну хорошо, – сдаётся Амала. – Только один раз, и быстро. С друзьями не болтай, я волноваться буду и ждать.
В самом деле, вдруг ночью опять прихватит? Назавтра она попросит Матео побольше принести, он добрый, не откажет, ему это и не в тягость. А сегодня уж как-нибудь надо обойтись. Раньше она сама тягала вёдра. Теперь не может. Вернее, может, но один раз нога на улице ей отказала, колено как лопнуло, и подкосились ноги, упала. Вся облилась, обидно и унизительно.
Паула с Матео её поднимали.
– Вы лучше одна не ходите, – решил Матео, – я вам поутру буду приносить, раз такое дело. каждый день буду.
Так и пошло. И вроде неловко, а страшно. А ну как опять отстегнется нога?
– недолго, недолго! – наставляет Амала, в третий раз повторяет одно и то же. Говинд сносит всё терпеливо, что он, маленький? Не понимает разве? Всё сделает быстро и аккуратно. А те страшилки, что говорят по улицам, так он знает! Они для маленьких, чтоб по ночам не шатались, да к воде не лезли, там и утонуть можно!
Торопится Говинд, сам себе обещает бежать. во-первых, чтобы мать не беспокоилась. Во-вторых, чтобы поняла – есть у неё опора! Там, глядишь, и будет отпускать его к источнику как Индру отпускают и Филиппа. А уж когда он скажет, да как невзначай, что после полудня был, уже к вечернему часу… ну и что, что ещё не темно? Всё равно, их так не отпустят!
В деревнях, особенно в забытых, неприметных ни торговлей, ни ремёслами, долго живут средневековые сказки.
От воды веяло спасительной прохладой. На улице уже спадала жара, но всё же Говинд и впрямь бежал до источника, так что упарился, и прежде, чем набрать кувшин, омыл лицо и, зачерпнув прохладной воды в ладонь, испил её. Дышать стало легче.
Он довольно улыбнулся. Сейчас он обернётся! Как ветер! И воду принесёт. Он уже взрослый, мама это поймёт.
Зачерпнуть воду в кувшин было делом трёх минут. Говинд очень постарался не запачкать кувшин в мелкой бережковой грязи. Ещё бы! Тут каждый день вертелись множество ног, ставили на землю корзины с кувшинами, тащили вёдра, а то и бочки. Вода проливалась на землю, и земля размягчела, запачкаться легко, а Говинду очень хотелось доказать, что он не только быстрый, но ещё и рассудительный и потому кувшина не запачкал и длинное горлышко его, ловко и лихо вбирающее воду, от грязи удержал!
Он поднялся, бережно прижимая к себе кувшин, и тут тревога сжала его у самого горла. Тишина, которую он не заметил в своих мыслях, обступила его. со всех сторон навалилась точно одеяло, исчезли голоса жителей, далёкие, неразборчивые, но множественные. Исчез стрекот птиц и возня скотных дворов. Всё исчезло.
Он медленно оглянулся. Ничего не произошло вроде бы, но разум ему подсказал, что дело нечистое.
Впрочем, он быстро отбросил эту мысль от себя. Следовало спешить домой. С полным кувшином особенно не побегаешь, так что идти следовало быстро, но осторожно. Досадно, конечно! Но вода и правда может расплескаться, и сам он может упасть. А ведь видел Говинд у других кувшины удобные, и крышка у них закрывалась…
Он подумал о том, что обязательно спросит у Матео где взять такой и сколько такой может стоить. Матео, конечно, посмеётся над ним, и опять скажет, что Говинд ещё мал для какой-нибудь серьёзной работы, но берёт же он иногда его помощником по мелким делам. Больше из развлечения конечно же, но всё же! и платит монетками. Мелкими, и Говинд держит это пока в тайне, хочет накопить хоть сколько-нибудь и отдать матери.
Первые двадцать шагов он прошёл бодро, а потом вдруг остановился. Неладное почудилось ему на дороге. Вернее, не в дороге даже было дело. а в тени.
С тенями Говинд дело имел давно. В детстве, когда он считал ещё себя ребёнком, он и правда боялся теней. Оставался долгими вечерами один-одинешенек, пока мать его работала за себя и умершего отца в поле, и наблюдал, как тени вырастают на стенах… его тени, тени от Паулы, что приходила его покормить, тени от печушки.
Причудливые, страшные. Они долго преследовали Говинда, пока он не заметил, что тени подчиняются ему и подвластны. Паула показала ему пальцами животных, и тени повторили её, и если пальцы мало напоминали животных, то тени были совсем похожи! Не отличишь!
С тех пор Говинд не боялся теней. Но знал он одно: тень всегда противоположна источнику света, будь то солнце или свет от печушки.
Но сейчас тени не было. Солнце ещё алело в небе, было светло, хотя и не так ярко, как днём, но светло, и всё было видно отчётливо, а тени не было. От него тени не было. Кувшин был, даже травинки, растущие по бокам тропы, тень отбрасывали, а он нет. Получалась великая глупость: кувшин сам собою идёт по тропе.
Говинд почувствовал, что что-то ненормальное, необычное творится вокруг него и весь сжался. Ужас сковал его. он не знал как поступить. Заметить? Остановиться? А делать что?
Упрямо мотнув головою и впившись глазами в горлышко кувшина, он шёл вперёд, заставляя себя не замечать отсутствия тени. В конце концов, кому нужна эта тень? Кому сдалась?
Что она, есть или пить просит? Ну и всё! А ему домой надо, домой.
– Рядом же! – в отчаянии повторяла Амала. – Дорогу он знает…
На улице уже было темно. Ночи стояли короткие, светлые, но находила темень очень быстро и неумолимо.
– С друзьями заболтался, – без особого убеждения попыталась успокоить Паула, хотя обе они прекрасно знали, что все друзья Говинда уже дома. Не могло быть иначе. Не в силах вынести тревоги Амалы, Паула напустилась на неё: – разве не знаешь ты, что нельзя ходить к источнику после полудня?
Амала застонала, обхватив голову руками. Знала! знала, всю жизнь знала, и не верила. А как поверить в сказку, что после полудня древний бог – чёрный пернатый змей Кукулькан властвует в каком-то озерце и не любит, когда его покой тревожат? Это же просто вода. И в богов Амала уже не верила так, как надо было верить. Она их ни разу не видела. Почитать-почитала по привычке, но не верила в то, что богам сдалась их неприметная жизнь. Тем более, Кукулькану – великому змею! Есть ему дело до них, как же!
– Не надо уже, – мягко заметил Матео, – он был тут, пришёл первым, как узнал, что Говинда нет дома. – Я пойду его разыщу.
Амала в отчаянии взглянула на него. Он был надеждой и спасением.
– Опомнись! – Паула перехватила руки Матео. – Куда? Ночь на дворе!
– Я старше и сильнее, – Матео отодвинул её в сторону и взглянул на Амалу. – Не волнуйтесь, я приведу его домой. Сразу надо было пойти…
Он замялся. Ему тоже говорили о легендах источника. Но он считал, что чёрному пернатому богу он сам не сгодится, а вот Говинд может быть и заблудился, пусть плутать и негде было, тропа-то прямая, или упал…
Хотя – увидели бы люди.
Но нужно было действовать. Что-то делать, идти, спасать ребёнка. А от чего спасать – от легенды ли, от бытовой неурядицы – вопрос второй. И Матео не сомневался, что у него больше всего сил для этого спасения.
Говинд задремал незаметно для себя. Сначала он шёл бодро, не замечая отсутствие тени. Забеспокоился через двадцать минут. Дорога не заканчивалась. Она не сменялась. Не сменялся пейзаж, не менялись деревья и даже те же кустарники, которые он должен был давно миновать, и на которые избегал даже смотреть, оставались прежними.
Страх сжал его горло окончательно. Не чувствуя тяжести в руках, он побежал и даже что-то крикнул, вроде бы: «эй!», но и бег его не увенчался успехом. Дорога удлинялась, шла прежней знакомой вроде бы тропою, только вот не шла дальше, она остановилась, ты мог по ней бежать, но едва ли делал хоть один настоящий шаг, иначе Говинд давно уже увидел бы свой дом, если бы не пришёл к нему.
Силы оставили его и паника пришла мгновенно, заполняя каждую клеточку его тела. Говинд обессилел и держа в руках кувшин, как единственную вещь, связывающую его с прежним, домашним миром, опустился прямо на тропу. Он считал себя большим и думал, что не имеет права рыдать, но слёзы пошли против воли из его глаз.
Он зарыдал. Он хотел домой. Всё пугало его, особенно эта чёртова дорога. Его ждали дома, а он не мог дойти до него, причём даже не по своей воле!
– Боги, помогите мне… – шептал он в перерывах между судорогами хрипов и слёз, и силы его иссякали. В небе стояло всё то же золотистое предзакатное солнце, а он не мог идти домой, его не пускала какая-то злая сила.
И вскоре плечи его перестали вздрагивать от рыданий и он обмяк, всё также обнимая кувшин, как великую ценность. Холодный бочок кувшина успокаивал разгорячённый лоб и утешал, но не мог совсем избавить от тоскливого безысходного отчаяния. Говинд закрыл глаза и не заметил, как на тело его навалилась тяжесть.
Не видел он и того, как вокруг него заклубился сероватый туман, поднявшийся из источника, от которого он не отошёл и двух шагов, хотя пытался и идти, и бежать…
– Надо собирать жителей, – мрачно произнёс Матео, осмотрев бережок. У источника было темно, но он взял с собою свечу и оглядел высокие заросли травы. Ни следа Говинда. Ни тени, ни шага его, ни полшага.
У Матео было предположение, что Говинд мог поскользнуться на грязной мокрой земле и упасть в воду. Тогда уже только местные смогут найти его тело, да и то наутро. Какой в темноте обыск?
Амала, которая плелась с Паулой, поддерживаемая ею, в отчаянии упала коленями в землю, забыв напрочь про больную свою ногу, и зарыдала. Отчаянное рыдание могло бы разжалобить и камень, но здесь не было камней, а вода была ещё более жестока в своём молчании.
– Мама, я же знаю дорогу! – но для Говинда всё иначе. Ему девять лет и он считает себя взрослым. Более того, он очень волнуется – впервые ему даётся настоящее поручение, поручение как взрослому! Неужели всё сорвётся? Все его друзья уже бывали у источника, и Индра, и Филипп, и даже Мала там была, правда, с отцом, но ведь была! Один он сидит всё дома, да во дворе. И помощь его ограничивается двором, а дальше ближней улицы он и не ступал.
– Да знаешь, – Амала не удерживается от улыбки. Конечно, он знает. Как все дети. Но только что это знание дороги? К самим её настоящим глубинам не прислушаешься – не узнаешь! И пока сам первым не пойдёшь, не поймёшь о пути ничего. Идти недолго, всего час туда и обратно ходит сама Амала, а у неё ноги больные. Она клянёт свой недуг – молода ещё, а уже развалина. Бесконечно можно искать виновных, но Амала не делает этого и на богов не злится, ведь делают они так, как надобно. Ей же, смертной, терпеть остаётся.
Она ещё умудряется танцевать в ночь костров. Не так уже ярко, не так уже страстно, как прежде, но всё же ещё есть силы! А Паула всё ещё утверждает, что с больной ногой Амала стала двигаться как-то изящнее, плавней. Ещё бы! Как не быть плавней, когда движение может болью отозваться?
– Ты могла бы ещё выйти замуж! – смеётся Паула.
Амале не до смеха. Прежнего мужа она ещё несёт в своём сердце, и сама понимает – с больною ногою на неё охотников много и не будет. Одна надежда на то, что сын будет защитником ей.
– Мама, я быстро! – Говинд не канючит, нет, не так он научен. Он всегда пытается воззвать к ней, донести свои мысли, и Амале нравится эта рассудительность. Она гордится своим сыном, и тем, что он по двору и дому ей помогает, и тем, что не расстраивает её, понимает, что ей с её ногой по улицам его не получится искать.
– Ну разве что быстро… – Амала ещё колеблется. Древние легенды, услышанные ею ещё от матери, всю жизнь сопровождавшие через старух, не отпускают тревогу. Но тут дела страхом не поправишь. Можно бояться ещё хоть два часа, но там уж совсем стемнеет.
А дело серьёзное.
За водою обычно им ходит Матео – юноша, что живёт по соседству. Он уже совсем рослый, на две головы обогнал своего отца, ему занести воды – дело плёвое, он и за дело-то не считает, славный юноша!
Да только не рассчитала Амала. За день вода быстро расходится – постирать, приготовить, убрать, и вроде бы и не было большого ведра. Но ничего – ночи стоят короткие, светлые, утро придёт быстро, и скоро придёт с утром и Матео.
Но не всё рассчитать можно. Щедро помыла Амала посуду после похлёбки и лепёшек, и шить уже собралась садиться, как вдруг заболело невыносимо. Нога!
Паула считает, что это ещё с детства идёт, когда Амала ногою попала в кустарник, да упала. Неделю нога распухшая была, потом разошлось, ничего.
– Теперь знать даёт, – мудро объясняет Паула.
Амала не знает, может это правда, а может и нет. Не знает она, и чем это кончится, и в город ехать возможности нет и не будет – откуда монеты лишние? И потом, кто позаботится о Говинде? А если что-то случится?
Паула, правда, убеждает иногда, даже злится, мол, присмотрят за Говиндом, а ему мать здоровая нужнее хилой!
И Амала соглашается вроде, а потом нога расходится и ничего уже, и даже по дому скачет, и вроде бы в город уже и не нужно?..
Но к вечеру вот схватило. И так схватило, что аж волком вой, да закусывай губы до боли и крови, лишь бы не вскрикнуть, не застонать. Больно, едкая это боль, точно всю ногу её – от колена до самой стопы, прошивает железным прутом.
Крепилась Амала, терпела, потом собралась. Бледная, старалась говорить ласково, позвала к себе Говинда. Тот прибежал со двора. Знал он этот голос, и дрожь в этом голосе тоже разведал.
– Сынок, мне нужна твоя помощь…
Помощь! Как легко сказать. Но Говинд уже знает что делать. Подтаскивает остатки воды, ловко перетирает знакомые ему коренья чёрной капусты в малоаппетитную кашицу, толчет с травами, что давала Амале в мешочке целительница из соседней деревни, проходившая ещё весною их тропой на огляд больных, подогревает…
У Амалы дрожат руки, когда она накладывает пропахшую болотным запахом мазь на ногу, потом заматывает чистым полотенцем, про себя отмечая, что полотенце ей проще завести бы своё, отдельное, для таких дел, и не марать рук в стирке. Боль понемногу отпускает.
– Вдруг ночью ещё будет? – боится Говинд, боится этого и Амала. Но она и озвучивать не станет, не научилась она, хотя живёт уже сколько? – а всё одно, нет в ней практической хватки, расторопности какой-то хозяйской. Совсем юной пошла она замуж, а с тех пор, как муж её слёг в могилу, так она и не научилась ещё сама по себе быть, да просчитывать наперёд. Ладно хоть с мукой обходиться наловчилась, а раньше каждый месяц в последнюю неделю занимать приходилось!
Говинд в этом на неё не похож.
– Да может обойдётся, – отмахивается Амала. Боль отпускает её, и мир становится легче и проще.
– А если нет? давай я за водой схожу…
Так и начинается колебание. С одной стороны, сказано ведь было ещё матерью Амалы, а до неё – бабкой, и многими старухами, что нельзя ходить к источнику в часы после полудня. Но с другой стороны, что будет-то? мало ли в их краю суеверий и легенд? Чего уж теперь? И сама Амала с больной ногой за час оборачивается, а мальчик-то?
– Я с кувшином пойду, – продолжает Говинд, – так, чтобы на ночь осталось. Мало ли чего случится? А у нас и вода уже есть.
Плохо, ой, плохо жить на отшибе! Но когда только вошла в этот дом Амала, всё иначе ей казалось, не страшно. А теперь уже и не поменяешь ничего. могло и хуже быть – дома и в чащу уходят.
– Ну хорошо, – сдаётся Амала. – Только один раз, и быстро. С друзьями не болтай, я волноваться буду и ждать.
В самом деле, вдруг ночью опять прихватит? Назавтра она попросит Матео побольше принести, он добрый, не откажет, ему это и не в тягость. А сегодня уж как-нибудь надо обойтись. Раньше она сама тягала вёдра. Теперь не может. Вернее, может, но один раз нога на улице ей отказала, колено как лопнуло, и подкосились ноги, упала. Вся облилась, обидно и унизительно.
Паула с Матео её поднимали.
– Вы лучше одна не ходите, – решил Матео, – я вам поутру буду приносить, раз такое дело. каждый день буду.
Так и пошло. И вроде неловко, а страшно. А ну как опять отстегнется нога?
– недолго, недолго! – наставляет Амала, в третий раз повторяет одно и то же. Говинд сносит всё терпеливо, что он, маленький? Не понимает разве? Всё сделает быстро и аккуратно. А те страшилки, что говорят по улицам, так он знает! Они для маленьких, чтоб по ночам не шатались, да к воде не лезли, там и утонуть можно!
Торопится Говинд, сам себе обещает бежать. во-первых, чтобы мать не беспокоилась. Во-вторых, чтобы поняла – есть у неё опора! Там, глядишь, и будет отпускать его к источнику как Индру отпускают и Филиппа. А уж когда он скажет, да как невзначай, что после полудня был, уже к вечернему часу… ну и что, что ещё не темно? Всё равно, их так не отпустят!
В деревнях, особенно в забытых, неприметных ни торговлей, ни ремёслами, долго живут средневековые сказки.
***
От воды веяло спасительной прохладой. На улице уже спадала жара, но всё же Говинд и впрямь бежал до источника, так что упарился, и прежде, чем набрать кувшин, омыл лицо и, зачерпнув прохладной воды в ладонь, испил её. Дышать стало легче.
Он довольно улыбнулся. Сейчас он обернётся! Как ветер! И воду принесёт. Он уже взрослый, мама это поймёт.
Зачерпнуть воду в кувшин было делом трёх минут. Говинд очень постарался не запачкать кувшин в мелкой бережковой грязи. Ещё бы! Тут каждый день вертелись множество ног, ставили на землю корзины с кувшинами, тащили вёдра, а то и бочки. Вода проливалась на землю, и земля размягчела, запачкаться легко, а Говинду очень хотелось доказать, что он не только быстрый, но ещё и рассудительный и потому кувшина не запачкал и длинное горлышко его, ловко и лихо вбирающее воду, от грязи удержал!
Он поднялся, бережно прижимая к себе кувшин, и тут тревога сжала его у самого горла. Тишина, которую он не заметил в своих мыслях, обступила его. со всех сторон навалилась точно одеяло, исчезли голоса жителей, далёкие, неразборчивые, но множественные. Исчез стрекот птиц и возня скотных дворов. Всё исчезло.
Он медленно оглянулся. Ничего не произошло вроде бы, но разум ему подсказал, что дело нечистое.
Впрочем, он быстро отбросил эту мысль от себя. Следовало спешить домой. С полным кувшином особенно не побегаешь, так что идти следовало быстро, но осторожно. Досадно, конечно! Но вода и правда может расплескаться, и сам он может упасть. А ведь видел Говинд у других кувшины удобные, и крышка у них закрывалась…
Он подумал о том, что обязательно спросит у Матео где взять такой и сколько такой может стоить. Матео, конечно, посмеётся над ним, и опять скажет, что Говинд ещё мал для какой-нибудь серьёзной работы, но берёт же он иногда его помощником по мелким делам. Больше из развлечения конечно же, но всё же! и платит монетками. Мелкими, и Говинд держит это пока в тайне, хочет накопить хоть сколько-нибудь и отдать матери.
Первые двадцать шагов он прошёл бодро, а потом вдруг остановился. Неладное почудилось ему на дороге. Вернее, не в дороге даже было дело. а в тени.
С тенями Говинд дело имел давно. В детстве, когда он считал ещё себя ребёнком, он и правда боялся теней. Оставался долгими вечерами один-одинешенек, пока мать его работала за себя и умершего отца в поле, и наблюдал, как тени вырастают на стенах… его тени, тени от Паулы, что приходила его покормить, тени от печушки.
Причудливые, страшные. Они долго преследовали Говинда, пока он не заметил, что тени подчиняются ему и подвластны. Паула показала ему пальцами животных, и тени повторили её, и если пальцы мало напоминали животных, то тени были совсем похожи! Не отличишь!
С тех пор Говинд не боялся теней. Но знал он одно: тень всегда противоположна источнику света, будь то солнце или свет от печушки.
Но сейчас тени не было. Солнце ещё алело в небе, было светло, хотя и не так ярко, как днём, но светло, и всё было видно отчётливо, а тени не было. От него тени не было. Кувшин был, даже травинки, растущие по бокам тропы, тень отбрасывали, а он нет. Получалась великая глупость: кувшин сам собою идёт по тропе.
Говинд почувствовал, что что-то ненормальное, необычное творится вокруг него и весь сжался. Ужас сковал его. он не знал как поступить. Заметить? Остановиться? А делать что?
Упрямо мотнув головою и впившись глазами в горлышко кувшина, он шёл вперёд, заставляя себя не замечать отсутствия тени. В конце концов, кому нужна эта тень? Кому сдалась?
Что она, есть или пить просит? Ну и всё! А ему домой надо, домой.
***
– Рядом же! – в отчаянии повторяла Амала. – Дорогу он знает…
На улице уже было темно. Ночи стояли короткие, светлые, но находила темень очень быстро и неумолимо.
– С друзьями заболтался, – без особого убеждения попыталась успокоить Паула, хотя обе они прекрасно знали, что все друзья Говинда уже дома. Не могло быть иначе. Не в силах вынести тревоги Амалы, Паула напустилась на неё: – разве не знаешь ты, что нельзя ходить к источнику после полудня?
Амала застонала, обхватив голову руками. Знала! знала, всю жизнь знала, и не верила. А как поверить в сказку, что после полудня древний бог – чёрный пернатый змей Кукулькан властвует в каком-то озерце и не любит, когда его покой тревожат? Это же просто вода. И в богов Амала уже не верила так, как надо было верить. Она их ни разу не видела. Почитать-почитала по привычке, но не верила в то, что богам сдалась их неприметная жизнь. Тем более, Кукулькану – великому змею! Есть ему дело до них, как же!
– Не надо уже, – мягко заметил Матео, – он был тут, пришёл первым, как узнал, что Говинда нет дома. – Я пойду его разыщу.
Амала в отчаянии взглянула на него. Он был надеждой и спасением.
– Опомнись! – Паула перехватила руки Матео. – Куда? Ночь на дворе!
– Я старше и сильнее, – Матео отодвинул её в сторону и взглянул на Амалу. – Не волнуйтесь, я приведу его домой. Сразу надо было пойти…
Он замялся. Ему тоже говорили о легендах источника. Но он считал, что чёрному пернатому богу он сам не сгодится, а вот Говинд может быть и заблудился, пусть плутать и негде было, тропа-то прямая, или упал…
Хотя – увидели бы люди.
Но нужно было действовать. Что-то делать, идти, спасать ребёнка. А от чего спасать – от легенды ли, от бытовой неурядицы – вопрос второй. И Матео не сомневался, что у него больше всего сил для этого спасения.
***
Говинд задремал незаметно для себя. Сначала он шёл бодро, не замечая отсутствие тени. Забеспокоился через двадцать минут. Дорога не заканчивалась. Она не сменялась. Не сменялся пейзаж, не менялись деревья и даже те же кустарники, которые он должен был давно миновать, и на которые избегал даже смотреть, оставались прежними.
Страх сжал его горло окончательно. Не чувствуя тяжести в руках, он побежал и даже что-то крикнул, вроде бы: «эй!», но и бег его не увенчался успехом. Дорога удлинялась, шла прежней знакомой вроде бы тропою, только вот не шла дальше, она остановилась, ты мог по ней бежать, но едва ли делал хоть один настоящий шаг, иначе Говинд давно уже увидел бы свой дом, если бы не пришёл к нему.
Силы оставили его и паника пришла мгновенно, заполняя каждую клеточку его тела. Говинд обессилел и держа в руках кувшин, как единственную вещь, связывающую его с прежним, домашним миром, опустился прямо на тропу. Он считал себя большим и думал, что не имеет права рыдать, но слёзы пошли против воли из его глаз.
Он зарыдал. Он хотел домой. Всё пугало его, особенно эта чёртова дорога. Его ждали дома, а он не мог дойти до него, причём даже не по своей воле!
– Боги, помогите мне… – шептал он в перерывах между судорогами хрипов и слёз, и силы его иссякали. В небе стояло всё то же золотистое предзакатное солнце, а он не мог идти домой, его не пускала какая-то злая сила.
И вскоре плечи его перестали вздрагивать от рыданий и он обмяк, всё также обнимая кувшин, как великую ценность. Холодный бочок кувшина успокаивал разгорячённый лоб и утешал, но не мог совсем избавить от тоскливого безысходного отчаяния. Говинд закрыл глаза и не заметил, как на тело его навалилась тяжесть.
Не видел он и того, как вокруг него заклубился сероватый туман, поднявшийся из источника, от которого он не отошёл и двух шагов, хотя пытался и идти, и бежать…
***
– Надо собирать жителей, – мрачно произнёс Матео, осмотрев бережок. У источника было темно, но он взял с собою свечу и оглядел высокие заросли травы. Ни следа Говинда. Ни тени, ни шага его, ни полшага.
У Матео было предположение, что Говинд мог поскользнуться на грязной мокрой земле и упасть в воду. Тогда уже только местные смогут найти его тело, да и то наутро. Какой в темноте обыск?
Амала, которая плелась с Паулой, поддерживаемая ею, в отчаянии упала коленями в землю, забыв напрочь про больную свою ногу, и зарыдала. Отчаянное рыдание могло бы разжалобить и камень, но здесь не было камней, а вода была ещё более жестока в своём молчании.
