(*)
И не видеть Алане больше моря, и не касаться его рукою, и не чувствовать солёного горя на губах, и не знать его – Сигер хочет, чтобы она умерла без моря. Что ж, она и правда без него умрёт.
И умрёт очень быстро и нелепо. Кожа её, кожа дочери морской, станет сухой без морской влаги, и проступит через всю её душу соль морская, ещё больше забирая последние частицы живительной влаги. И зачахнет тело от того, что скорбит душа. Можно отнять человека от дома, ведь несёт он дом свой внутри себя. Но что будет с отнятым? Разрушится всё то немногое, что в памяти есть, и пойдёт погибелью по телу от души.
Алану провожают шумно, весело. В этом веселье есть и изумление многих – на кой, мол, чёрт морской, далось Царю отправлять сестру свою к сухопутным? Перемирия хочет? Боится за них? В дружбе ли заверяет?
Алана молчит, по сторонам не смотрит, точно ни платья роскошные, ни жемчуга, которые ранить её будут памятью, щедро и издевательски отсыпанные братом её, к ней значения не имеют.
Кто прозорче, так понял: наказывает её Царь! Жестоко карает за неповиновение… и ещё за что-то. Из прошлого, быть может, обиды детской лишь достойной, но Царь на то и Царь, чтобы любую обиду помнить и к ответу призвать тогда, когда меньше всякого ждёшь, зато никто про него не скажет, что, мол, Сигер прощает всех.
Кого там – даже сестру свою гонит!
А Алана молчит, точно проводы эти и не её ума дело. Точно не к ней ладью тянут руками придворные – торопятся, шутят, смеются, а в глазах смеха нет: всем ясно, что без моря погибель. Неважно, о мире так просит Сигер, сестру свою к сухопутным гоня, или карает её – а девочке ведь не спастись, погибнет она, иссохнет, изойдёт на тоску, и ляжет как сухопутная, в землю гнить. Разойтись пеной морской – это значит вернуться в памяти потомков, в их кровь войти частичкой моря да Океана, а как сухопутные-то? А? как лягут в землю, так ничего от них и не остаётся.
Жалеют Алану. А та молчит. Платье ей соткано изумрудно-синее, в цвет морской тишины, расшито мелкой белой жемчужной сеткой – в честь пены морской, памяти, что от предков идёт.
Идёт, плывет, а Алану оставит.
Даже царевна Эва – мятежная, к которой по-разному относятся люди, с затаением и ужасом, с презрением и надеждой ли, а и та в лице поменялась. Ещё бы – она-то в море остаётся, и её уж Сигер от себя не отпустит, опасно.
А Алану, стало быть, прочь.
Цепенеет Эва, может на себя примеряет наряд мученический, может быть сестру жалеет а может дивится жестокости братской?
– А ты попроси за неё, – шепчет Сигер и никто, кроме Эвы, его слов не слышит. – Попроси за сестрицу, или гордыня шею ломит?
Эва качает головой. Она бы и попросила, не преломилась бы шея, да только проку-то какого будет? Что изменится? Сигер её не помилует, даже ждать не надо. Только порадуется за то, что одним решением больно делает сразу двоим.
Но есть и ещё одна причина, по которой Эва молчит. Она просто не чувствует необходимости в Алане. Да, жалость, да, сочувствие, но разве Алана ей нужна? Разве проявила она себя как незаменимый советник? Да и была ли она ей нужна как сестра? Может быть Эва даже в чём-то выигрывала, когда избавлялась от очередного препятствия к трону.
Алана лишняя, Алана чужая, Алана – мир, а не дитя войны. Ей нужно петь песни, плести венки, даром, что она уже ни к тому, ни к другому не способна, но здесь ей быть нельзя. Здесь кипят волны.
Впрочем, не будь эва погружена больше в мысли о собственном будущем, она могла бы предположить, что публичное заступничество за сестру, отправляющуюся в изгнание, будет принято с пониманием и даже сочувствием среди народа. Поглазеть на царевну морскую, что отправляется к сухопутным по воле своего брата и Царя Морского, собралось множество. Трудно было найти хоть одно свободное местечко – в нетерпении люд подталкивал друг друга, перешёптывался, приподнимался, пытаясь разглядеть побольше.
Если бы Эва вступилась сейчас, её бы могли и услышать, и проявилось бы уважение к ней с новой силой, но Эва была поглощена собственными размышлениями и не было ей дела до Аланы в полной мере. Так, немного сочувствия и даже ужас, и отвращение, и жалость…
Но больше мыслей все же о себе. О себе и о том, что сговорилась она против брата своего с болотниками – давними врагами моря.
Варно тоже здесь. Стоит спокойный, преданный Царю… внешне. Не может быть древний враг предан быть своему угнетателю. А море для болотников иначе и ее воспринимается. Тревожно от этого Эве. Опасается она, что продаст её Варно. Но разум своё берёт, спорит: зачем ему это? Не оценит Сигер такого поступка, её казнит или также сошлёт, попытается сослать – а вот Варно как был болотником в услужении. Так и останется.
Эва же предлагает иное. Пусть будут болотники сами по себе, морю не подчиняясь, живут так, как нравится. И дань не платят. Зачем? Море только чище станет. Моря и без того много, проживёт оно, древнее, без их лужиц, что они домом рекут. Жило же раньше, пока не заметило интерес болотников – рядом живущего народца, морем неучтённого прежде? Жило! И сейчас поживёт. А за жизнь свою свободную пусть Эве заплатит, поможет.
Разум-то понимает, а кровь стучит тревожно, морем отзывается. Болотникам верить нельзя! Так учили книжки. Болотники лгут – так говорил и отец её, а до него и его отец. Болотники – это только грязь, предательство, ложь и враг!
Да, им позволено жить рядом с морскими людьми. Позволено даже занимать какие-то высокие должности, но это от милости, и по одиночке, а так? Не любят их и любить не будут. Другие они, болотники! Всё этим сказано ясно.
Вот от того-то Эва и нервничает. Стоит, на Алану смотрит, а сама её и почти не видит. О себе думает. О том, как предаст или не предаст Варно. О том, что будет кровь среди своих, ведь даже своим не понравится то, что она болотников отпустит, а прежде от них помощи ждать будет. А она будет. И они помогут. И даже те, кто ненавидит Сигера сейчас, припомнят ей это, когда будут под её властью. И придётся лить кровь.
Кровь и соль.
Эва косится на Варно, знает, что смотреть нельзя, вдруг кто ещё её интерес подглядит, угадает чего, а всё одно – косится. Но тот спокоен. Внешне спокоен, а внутрь к нему не пролезть. Да и не хочется лезть, если честно уж! Болото оно всегда болото!
Не знает Эва, что видит её взгляды Варно, усмехается про себя: не доверяет, боится! Что ж, это правильно, пусть боится. Пусть трижды царевна, а теперь она им будет должна. Помогут, тут ничего не стынет и с них спроса не будет – с болотного-то народца. Но своё возьмут, ни лужи не упустят, и будет Эва им должна за годы угнетения, за годы чужой власти, за всё, что вытерпели они от моря.
Его сородичи не очень-то и верят, но это потому что не видели они бледности Эвы, и страха её сейчас не видят. Варно тоже сомневался вначале, думал даже, что провокация, не более, а сейчас понимает – они ей нужны!
А значит своего им уже не упустить.
И Варно стоит спокойно, стараясь скрыть в себе торжество. За всё приходится платить в своё время, и неважно, что время в воде идёт иначе, и долг древних предков рушится на головы и плечи потомков – ничего, расплатятся, ведь задолжали изрядно!
А девочку эту Варно всё же жаль… виновата она в юности своей, да в лёгкости неуместной, от которой уже и тени не осталось. Что с нею будет? Что сделает с ней суша? Примут её люди? Обидят ли? Станут ли припоминать её слабости? Будут ли злорадствовать, когда станет она иссыхать?
Жаль ему девочку, жаль, но вступаться за неё он не будет – пока царевна Эва не даст ему гарантий, ему лично, он преданный слуга своего Царя Сигера, а Сигер свою сестру отправляет к сухопутным, стало быть, хороший слуга должен это намерение всячески поддержать.
Разноцветный песок морского дна устилает дорогу, из водорослей сложены венки – прощание. Пеной морской поднимается море – плачет горькими слезами всех поколений. Уходит Алана к сухопутным, уходит в ладье резной, как дар сухопутным, как наказание.
– Моя сестра, прощай же! Вспоминай нас добрым словом и молись за нас, как мы за тебя молиться будем. Примири своим светом два народа, напомни им о щедрости морского дна, о силе нашей, да о воле! – Сигер торжественен. Его речь пышна, как и его наряд, как и её платье. Но в каждой фразе – иголка.
Вспоминай? А как не вспомнить тех, с кем связан морем?
Добрым словом? Едва ли выйдет.
Молиться за них? За себя только разве, да на погибель свою, как на облегчение!
Примирение, щедрость морская – всё туда же, в бездну морскую, в издевательство, в насмешку над Аланой, да над теми, кто умеет понимать меж слов.
Молчит Алана. Эва выныривает из своих мыслей. Она бы не молчала, сказала бы что-нибудь, сделала бы что-нибудь, пусть даже грубое, неуместное, но действие! Потому что лучше сгинуть в море, чем на суше жить и сохнуть, не имея возможности вернуться.
«Я верну её!» – думает Эва коротко, и тут же забывает. Когда придёт время, она подумает, да, но сейчас ведь время ещё не пришло, и это преступление можно использовать против Сигера, показать его жестокость. И ускорить его падение.
Но Алана ничего не делает. Она встаёт в ладью. Море касается её последний раз, обнимает. Обнимает её и Сигер. Это какое-то особенно изощрённое издевательство – обнять на последнюю дорогу и Алану впервые пробивает дрожью. Отвращение? Ужас? Что ж, во всяком случае, она живая, раз ещё может дёргаться.
– Желаю удачи, и благодарю тебя за твой смиренный путь, – вещает Сигер, и глаза у него смеются. Он хочет, чтобы Алана заплакала. Он ждёт её слёз, её мольбы. Но та молчит. Все слёзы уже оставлены, жизнь уже закончена и никакой надежды нет.
Вдобавок, Алана интуитивно чувствует, что Сигер хочет видеть её слёзы и боль. Не потому даже, что она его смертельно оскорбила, не потому, что сопротивлялась и сочувствовала Эве. А потому, что она дочь своего отца, и сестра ему. И потому, что отец и её любил. Потому, что был у Аланы весёлый нрав, что была она молода, весела, смешлива. И раздражал его этим.
На месте своего отца он бы держал её подальше и не пускал ни на Советы, ни к себе. Не должно быть у моря такой царевны! Да ещё и подле трона. Но отец её любил, и её общество приходилось терпеть слишком часто, чтобы сейчас так легко простить.
«Заплачь…» – думает Сигер с раздражённым удовольствием. Ему нужны её слёзы, а она молчит.
– Может быть, твоя сестра желает что-нибудь сказать? – Сигер поворачивается к Эве. Та вздрагивает, вздрагивает и Алана.
Мгновение – в глазах Аланы мольба, надежда! Но мгновение проходит, и взгляд тускнеет. Эва её не спасёт. Кто бы спас саму Эву!
– Как угодно, мой Царь, – Эва даже склоняет голову, дескать, почитаю тебя, братец! Но в её тоне плещет яд. Такой, какой уже хорошо знаком Сигеру. – Я желаю тебе, Алана, дожить до моря.
Фраза короткая, но очевидная – Эва бунтует. За себя и сестру. Сигер качает головой:
– Алана отправляется к людям. Навсегда. На сушу, как мой дар. Или ты хочешь пойти против моего слова?
Эва смеётся. Хрипло, некрасиво кривит рот.
– Наш отец говорил, что однажды всюду будет море. И я желаю своей сестре, чтобы она дожила до этого дня, чтобы увидела, как весь мир, даже тот, что на суше уходит в наше владение, – она выкручивается, потому что это легко и привычно.
Сигер мрачнеет. Он знает, что Эва не перестанет бунтовать и искать владений. Но Эва не Алана, её не сошлёшь, не выбросишь. Её надо изолировать, сделать безумной, показать слабой, ничтожной, неспособной.
И Сигер уже начал этот путь. Одного не учёл – решительность своей дорогой сестры, ту решительность, что на суше есть лишь у фанатиков, а в море есть лишь у тех, кто идёт от древнего Океана памятью.
– Долгих лет, Алана! – Сигер обращается к изгнаннице, ответа для Эвы у него нет, она как-то умудрилась застать его врасплох. Даже сейчас, когда у неё нет такого права! Но с ней он разберётся позже. А пока – очередная насмешка, живи, Алана, долго, живи, и тебе понравится твоя новая жизнь, полная далёких воспоминаний!
Звучит прощальная песнь, её выводят и знать, и простолюдины – сейчас утрата общая, кому-то неясная, кому-то удивительная, а кому-то очевидная. Эва повторяет слова чужой песни, но разум не схватывает смысла далёких слов, ставших чёрной традицией для изгнанников.
– Воды светлые, воды, что соль впитали,
Проводите её, проводите к берегам.
Ведите ту, что как дочь принимали,
К чужим островам, к чужакам…
Впрочем, Алана и сама уже чужая. Эва повторяет слова старой песни, написанной ещё в годы, когда изгнана была первая царевна. Тогда была война. Тогда было всё ясно, и царевна отправилась из морских в земные. Плакала, билась, кляла – но покорилась и иссохла на суше быстрее цветка.
Сейчас война не с сушей, а в море. И враг остаётся подле Сигера, а его раздражение покидает море. Для его удовольствия, ведь он – Царь, и это значит, что он может поступать так, как сочтёт нужным.
– Воды светлые, укажите ей путь,
Начертите его волной.
И гоните хмарь, грусть, ложь и муть,
Приведите в дом другой стороной.
У неё не будет дома. Ни старого, ни нового. Одно отлучение, одно изгнание. Но Алана только оглядывается в последний раз, и не плачет, всё равно не плачет. Слёзы – это только слёзы, их никто не заметит, а Сигер даже ждёт. Но она не доставит ему такого удовольствия. Да, она бросится скорее со сколы, или…
Чёрная злость проступает за горем, когда Алана видит тихое перешёптывание любимой сестры Эвы с болотником Варны. Оба сосредоточены, видимо, у них есть дело, важное дело! И Алана знает – дело не о ней.
Её уже вычеркнули. И Эва тоже. И Сигер. И Бардо – этот вообще всю церемонию стоит с равнодушным видом, точно лично его отбытие Аланы и вовсе не тревожит! Хотя, так оно и есть, не тревожит. Его тревожит только собственное благо, и возможность быть в покое и тепле, перечеркнула для Бардо всё. Полукровка! И если у Аланы будут дети они что, будут такими же полукровками?
Злость, чёрная злость хлещет в сердце непривычной колючей волной. Мысль, сложенная в единственное слово, в единственное определение для всех этих близких и далёких людей, которые так легко выкидывают её из моря: кто из страха, кто из удовольствия, кто из равнодушия – очерняет всю её суть. И слово проступает в душе красной вязью: «предатели!»
Потому что все они предатели. Они предали не её. Они предали часть моря. Она – море, а они её на сушу. Умирать. И будь что будет. И никому из них не будет дела!
Алана не любит ненависть и гнев, это чужие силы, ей они чужие, она не воин, она всего лишь певунья, которую усиленно лишают голоса и, кажется, наконец, лишили совсем. Но ненависть и гнев помогают ей не рыдать. Она поднимается всё выше и выше, ладья всплывает, и уже проступает над водою живость обликов и теней.
Сейчас будут люди. Сухопутные люди. Она хочет кричать от отчаяния, и только ненависть и гнев помогают держаться. Алана впивается всё прочнее в сильнее в ладью, пальцам давно больно, но она не чувствует. Она дышит ненавистью и гневом, потому что дышать морем ей уже не придётся.
Алана всё-таки теряет сознание. У самой поверхности её организм, непривычный к сухому воздуху, выбивает из неё силы.
И не видеть Алане больше моря, и не касаться его рукою, и не чувствовать солёного горя на губах, и не знать его – Сигер хочет, чтобы она умерла без моря. Что ж, она и правда без него умрёт.
И умрёт очень быстро и нелепо. Кожа её, кожа дочери морской, станет сухой без морской влаги, и проступит через всю её душу соль морская, ещё больше забирая последние частицы живительной влаги. И зачахнет тело от того, что скорбит душа. Можно отнять человека от дома, ведь несёт он дом свой внутри себя. Но что будет с отнятым? Разрушится всё то немногое, что в памяти есть, и пойдёт погибелью по телу от души.
Алану провожают шумно, весело. В этом веселье есть и изумление многих – на кой, мол, чёрт морской, далось Царю отправлять сестру свою к сухопутным? Перемирия хочет? Боится за них? В дружбе ли заверяет?
Алана молчит, по сторонам не смотрит, точно ни платья роскошные, ни жемчуга, которые ранить её будут памятью, щедро и издевательски отсыпанные братом её, к ней значения не имеют.
Кто прозорче, так понял: наказывает её Царь! Жестоко карает за неповиновение… и ещё за что-то. Из прошлого, быть может, обиды детской лишь достойной, но Царь на то и Царь, чтобы любую обиду помнить и к ответу призвать тогда, когда меньше всякого ждёшь, зато никто про него не скажет, что, мол, Сигер прощает всех.
Кого там – даже сестру свою гонит!
А Алана молчит, точно проводы эти и не её ума дело. Точно не к ней ладью тянут руками придворные – торопятся, шутят, смеются, а в глазах смеха нет: всем ясно, что без моря погибель. Неважно, о мире так просит Сигер, сестру свою к сухопутным гоня, или карает её – а девочке ведь не спастись, погибнет она, иссохнет, изойдёт на тоску, и ляжет как сухопутная, в землю гнить. Разойтись пеной морской – это значит вернуться в памяти потомков, в их кровь войти частичкой моря да Океана, а как сухопутные-то? А? как лягут в землю, так ничего от них и не остаётся.
Жалеют Алану. А та молчит. Платье ей соткано изумрудно-синее, в цвет морской тишины, расшито мелкой белой жемчужной сеткой – в честь пены морской, памяти, что от предков идёт.
Идёт, плывет, а Алану оставит.
Даже царевна Эва – мятежная, к которой по-разному относятся люди, с затаением и ужасом, с презрением и надеждой ли, а и та в лице поменялась. Ещё бы – она-то в море остаётся, и её уж Сигер от себя не отпустит, опасно.
А Алану, стало быть, прочь.
Цепенеет Эва, может на себя примеряет наряд мученический, может быть сестру жалеет а может дивится жестокости братской?
– А ты попроси за неё, – шепчет Сигер и никто, кроме Эвы, его слов не слышит. – Попроси за сестрицу, или гордыня шею ломит?
Эва качает головой. Она бы и попросила, не преломилась бы шея, да только проку-то какого будет? Что изменится? Сигер её не помилует, даже ждать не надо. Только порадуется за то, что одним решением больно делает сразу двоим.
Но есть и ещё одна причина, по которой Эва молчит. Она просто не чувствует необходимости в Алане. Да, жалость, да, сочувствие, но разве Алана ей нужна? Разве проявила она себя как незаменимый советник? Да и была ли она ей нужна как сестра? Может быть Эва даже в чём-то выигрывала, когда избавлялась от очередного препятствия к трону.
Алана лишняя, Алана чужая, Алана – мир, а не дитя войны. Ей нужно петь песни, плести венки, даром, что она уже ни к тому, ни к другому не способна, но здесь ей быть нельзя. Здесь кипят волны.
Впрочем, не будь эва погружена больше в мысли о собственном будущем, она могла бы предположить, что публичное заступничество за сестру, отправляющуюся в изгнание, будет принято с пониманием и даже сочувствием среди народа. Поглазеть на царевну морскую, что отправляется к сухопутным по воле своего брата и Царя Морского, собралось множество. Трудно было найти хоть одно свободное местечко – в нетерпении люд подталкивал друг друга, перешёптывался, приподнимался, пытаясь разглядеть побольше.
Если бы Эва вступилась сейчас, её бы могли и услышать, и проявилось бы уважение к ней с новой силой, но Эва была поглощена собственными размышлениями и не было ей дела до Аланы в полной мере. Так, немного сочувствия и даже ужас, и отвращение, и жалость…
Но больше мыслей все же о себе. О себе и о том, что сговорилась она против брата своего с болотниками – давними врагами моря.
Варно тоже здесь. Стоит спокойный, преданный Царю… внешне. Не может быть древний враг предан быть своему угнетателю. А море для болотников иначе и ее воспринимается. Тревожно от этого Эве. Опасается она, что продаст её Варно. Но разум своё берёт, спорит: зачем ему это? Не оценит Сигер такого поступка, её казнит или также сошлёт, попытается сослать – а вот Варно как был болотником в услужении. Так и останется.
Эва же предлагает иное. Пусть будут болотники сами по себе, морю не подчиняясь, живут так, как нравится. И дань не платят. Зачем? Море только чище станет. Моря и без того много, проживёт оно, древнее, без их лужиц, что они домом рекут. Жило же раньше, пока не заметило интерес болотников – рядом живущего народца, морем неучтённого прежде? Жило! И сейчас поживёт. А за жизнь свою свободную пусть Эве заплатит, поможет.
Разум-то понимает, а кровь стучит тревожно, морем отзывается. Болотникам верить нельзя! Так учили книжки. Болотники лгут – так говорил и отец её, а до него и его отец. Болотники – это только грязь, предательство, ложь и враг!
Да, им позволено жить рядом с морскими людьми. Позволено даже занимать какие-то высокие должности, но это от милости, и по одиночке, а так? Не любят их и любить не будут. Другие они, болотники! Всё этим сказано ясно.
Вот от того-то Эва и нервничает. Стоит, на Алану смотрит, а сама её и почти не видит. О себе думает. О том, как предаст или не предаст Варно. О том, что будет кровь среди своих, ведь даже своим не понравится то, что она болотников отпустит, а прежде от них помощи ждать будет. А она будет. И они помогут. И даже те, кто ненавидит Сигера сейчас, припомнят ей это, когда будут под её властью. И придётся лить кровь.
Кровь и соль.
Эва косится на Варно, знает, что смотреть нельзя, вдруг кто ещё её интерес подглядит, угадает чего, а всё одно – косится. Но тот спокоен. Внешне спокоен, а внутрь к нему не пролезть. Да и не хочется лезть, если честно уж! Болото оно всегда болото!
Не знает Эва, что видит её взгляды Варно, усмехается про себя: не доверяет, боится! Что ж, это правильно, пусть боится. Пусть трижды царевна, а теперь она им будет должна. Помогут, тут ничего не стынет и с них спроса не будет – с болотного-то народца. Но своё возьмут, ни лужи не упустят, и будет Эва им должна за годы угнетения, за годы чужой власти, за всё, что вытерпели они от моря.
Его сородичи не очень-то и верят, но это потому что не видели они бледности Эвы, и страха её сейчас не видят. Варно тоже сомневался вначале, думал даже, что провокация, не более, а сейчас понимает – они ей нужны!
А значит своего им уже не упустить.
И Варно стоит спокойно, стараясь скрыть в себе торжество. За всё приходится платить в своё время, и неважно, что время в воде идёт иначе, и долг древних предков рушится на головы и плечи потомков – ничего, расплатятся, ведь задолжали изрядно!
А девочку эту Варно всё же жаль… виновата она в юности своей, да в лёгкости неуместной, от которой уже и тени не осталось. Что с нею будет? Что сделает с ней суша? Примут её люди? Обидят ли? Станут ли припоминать её слабости? Будут ли злорадствовать, когда станет она иссыхать?
Жаль ему девочку, жаль, но вступаться за неё он не будет – пока царевна Эва не даст ему гарантий, ему лично, он преданный слуга своего Царя Сигера, а Сигер свою сестру отправляет к сухопутным, стало быть, хороший слуга должен это намерение всячески поддержать.
Разноцветный песок морского дна устилает дорогу, из водорослей сложены венки – прощание. Пеной морской поднимается море – плачет горькими слезами всех поколений. Уходит Алана к сухопутным, уходит в ладье резной, как дар сухопутным, как наказание.
– Моя сестра, прощай же! Вспоминай нас добрым словом и молись за нас, как мы за тебя молиться будем. Примири своим светом два народа, напомни им о щедрости морского дна, о силе нашей, да о воле! – Сигер торжественен. Его речь пышна, как и его наряд, как и её платье. Но в каждой фразе – иголка.
Вспоминай? А как не вспомнить тех, с кем связан морем?
Добрым словом? Едва ли выйдет.
Молиться за них? За себя только разве, да на погибель свою, как на облегчение!
Примирение, щедрость морская – всё туда же, в бездну морскую, в издевательство, в насмешку над Аланой, да над теми, кто умеет понимать меж слов.
Молчит Алана. Эва выныривает из своих мыслей. Она бы не молчала, сказала бы что-нибудь, сделала бы что-нибудь, пусть даже грубое, неуместное, но действие! Потому что лучше сгинуть в море, чем на суше жить и сохнуть, не имея возможности вернуться.
«Я верну её!» – думает Эва коротко, и тут же забывает. Когда придёт время, она подумает, да, но сейчас ведь время ещё не пришло, и это преступление можно использовать против Сигера, показать его жестокость. И ускорить его падение.
Но Алана ничего не делает. Она встаёт в ладью. Море касается её последний раз, обнимает. Обнимает её и Сигер. Это какое-то особенно изощрённое издевательство – обнять на последнюю дорогу и Алану впервые пробивает дрожью. Отвращение? Ужас? Что ж, во всяком случае, она живая, раз ещё может дёргаться.
– Желаю удачи, и благодарю тебя за твой смиренный путь, – вещает Сигер, и глаза у него смеются. Он хочет, чтобы Алана заплакала. Он ждёт её слёз, её мольбы. Но та молчит. Все слёзы уже оставлены, жизнь уже закончена и никакой надежды нет.
Вдобавок, Алана интуитивно чувствует, что Сигер хочет видеть её слёзы и боль. Не потому даже, что она его смертельно оскорбила, не потому, что сопротивлялась и сочувствовала Эве. А потому, что она дочь своего отца, и сестра ему. И потому, что отец и её любил. Потому, что был у Аланы весёлый нрав, что была она молода, весела, смешлива. И раздражал его этим.
На месте своего отца он бы держал её подальше и не пускал ни на Советы, ни к себе. Не должно быть у моря такой царевны! Да ещё и подле трона. Но отец её любил, и её общество приходилось терпеть слишком часто, чтобы сейчас так легко простить.
«Заплачь…» – думает Сигер с раздражённым удовольствием. Ему нужны её слёзы, а она молчит.
– Может быть, твоя сестра желает что-нибудь сказать? – Сигер поворачивается к Эве. Та вздрагивает, вздрагивает и Алана.
Мгновение – в глазах Аланы мольба, надежда! Но мгновение проходит, и взгляд тускнеет. Эва её не спасёт. Кто бы спас саму Эву!
– Как угодно, мой Царь, – Эва даже склоняет голову, дескать, почитаю тебя, братец! Но в её тоне плещет яд. Такой, какой уже хорошо знаком Сигеру. – Я желаю тебе, Алана, дожить до моря.
Фраза короткая, но очевидная – Эва бунтует. За себя и сестру. Сигер качает головой:
– Алана отправляется к людям. Навсегда. На сушу, как мой дар. Или ты хочешь пойти против моего слова?
Эва смеётся. Хрипло, некрасиво кривит рот.
– Наш отец говорил, что однажды всюду будет море. И я желаю своей сестре, чтобы она дожила до этого дня, чтобы увидела, как весь мир, даже тот, что на суше уходит в наше владение, – она выкручивается, потому что это легко и привычно.
Сигер мрачнеет. Он знает, что Эва не перестанет бунтовать и искать владений. Но Эва не Алана, её не сошлёшь, не выбросишь. Её надо изолировать, сделать безумной, показать слабой, ничтожной, неспособной.
И Сигер уже начал этот путь. Одного не учёл – решительность своей дорогой сестры, ту решительность, что на суше есть лишь у фанатиков, а в море есть лишь у тех, кто идёт от древнего Океана памятью.
– Долгих лет, Алана! – Сигер обращается к изгнаннице, ответа для Эвы у него нет, она как-то умудрилась застать его врасплох. Даже сейчас, когда у неё нет такого права! Но с ней он разберётся позже. А пока – очередная насмешка, живи, Алана, долго, живи, и тебе понравится твоя новая жизнь, полная далёких воспоминаний!
Звучит прощальная песнь, её выводят и знать, и простолюдины – сейчас утрата общая, кому-то неясная, кому-то удивительная, а кому-то очевидная. Эва повторяет слова чужой песни, но разум не схватывает смысла далёких слов, ставших чёрной традицией для изгнанников.
– Воды светлые, воды, что соль впитали,
Проводите её, проводите к берегам.
Ведите ту, что как дочь принимали,
К чужим островам, к чужакам…
Впрочем, Алана и сама уже чужая. Эва повторяет слова старой песни, написанной ещё в годы, когда изгнана была первая царевна. Тогда была война. Тогда было всё ясно, и царевна отправилась из морских в земные. Плакала, билась, кляла – но покорилась и иссохла на суше быстрее цветка.
Сейчас война не с сушей, а в море. И враг остаётся подле Сигера, а его раздражение покидает море. Для его удовольствия, ведь он – Царь, и это значит, что он может поступать так, как сочтёт нужным.
– Воды светлые, укажите ей путь,
Начертите его волной.
И гоните хмарь, грусть, ложь и муть,
Приведите в дом другой стороной.
У неё не будет дома. Ни старого, ни нового. Одно отлучение, одно изгнание. Но Алана только оглядывается в последний раз, и не плачет, всё равно не плачет. Слёзы – это только слёзы, их никто не заметит, а Сигер даже ждёт. Но она не доставит ему такого удовольствия. Да, она бросится скорее со сколы, или…
Чёрная злость проступает за горем, когда Алана видит тихое перешёптывание любимой сестры Эвы с болотником Варны. Оба сосредоточены, видимо, у них есть дело, важное дело! И Алана знает – дело не о ней.
Её уже вычеркнули. И Эва тоже. И Сигер. И Бардо – этот вообще всю церемонию стоит с равнодушным видом, точно лично его отбытие Аланы и вовсе не тревожит! Хотя, так оно и есть, не тревожит. Его тревожит только собственное благо, и возможность быть в покое и тепле, перечеркнула для Бардо всё. Полукровка! И если у Аланы будут дети они что, будут такими же полукровками?
Злость, чёрная злость хлещет в сердце непривычной колючей волной. Мысль, сложенная в единственное слово, в единственное определение для всех этих близких и далёких людей, которые так легко выкидывают её из моря: кто из страха, кто из удовольствия, кто из равнодушия – очерняет всю её суть. И слово проступает в душе красной вязью: «предатели!»
Потому что все они предатели. Они предали не её. Они предали часть моря. Она – море, а они её на сушу. Умирать. И будь что будет. И никому из них не будет дела!
Алана не любит ненависть и гнев, это чужие силы, ей они чужие, она не воин, она всего лишь певунья, которую усиленно лишают голоса и, кажется, наконец, лишили совсем. Но ненависть и гнев помогают ей не рыдать. Она поднимается всё выше и выше, ладья всплывает, и уже проступает над водою живость обликов и теней.
Сейчас будут люди. Сухопутные люди. Она хочет кричать от отчаяния, и только ненависть и гнев помогают держаться. Алана впивается всё прочнее в сильнее в ладью, пальцам давно больно, но она не чувствует. Она дышит ненавистью и гневом, потому что дышать морем ей уже не придётся.
***
Алана всё-таки теряет сознание. У самой поверхности её организм, непривычный к сухому воздуху, выбивает из неё силы.
