Лесной сон самый крепкий на свету и во тьме. Деревья укроют тебя от тревоги, ветер зашерудит листвой да травой – сплетёт колыбельную. А земля – пахучая, древняя, знает как бок пригреть, периною стать, знает, если и ты помнить будешь, спать укладываясь.
Спи, лесной сон крепок. В лесу и время идёт иначе – густеет воздух с подступающей зимой, густеет и время, тащится, плетётся. А как пахнуло весной, как зарядило солнцем по продрогшим веточкам, так и время ускорилось, полетело ветром и птицей, взбодрилось.
Лесной сон крепок и сладок…когда тебя не будят.
Сначала я не хотела замечать деликатного тычка острым клювом в плечо. Сплю так сплю, уймитесь! Лишь плотнее прижала к себе листву-одеяло, мол, не чую.
Но повторился тычок, перестал быть деликатным, будь я человеком, и до крови бы прошлось, наверное.
– Ну ты обалдел, нет? – пришлось оставить одеяло, сесть среди живой и возмущённой не меньше меня листвы. – Чего стряслось-то, Ворон?
Строго говоря, я не удивилась, когда увидела огромную чёрную птицу, посмевшую побеспокоить меня. Во-первых, во всём лесном царстве только ему на это хватит наглости. Во-вторых, он мой разведчик, мои глаза, мой слух…
Разленилась я с ним, к слову, знатно. Но по лесам снова скакать, обращаться листвой и слухом лесным я больше не хочу, пусть уж лучше он летает, он меня на три сотни лет моложе. А может и четыре – тут смотря как считать.
– Кх…– не со всеми Ворон слово молвит, не те уж время пришли, чтобы так трепаться с кем пожелаешь, тут знать надо, где и с кем молчать. Отвыкает и он от речи, хрипит, пока речь не вспомнится. – Кх-х-ар!
– Ты в другой раз лучше сначала вспомни, а потом уж…– но тут только рукой махнуть, что толку от возмущений? Он не первую сотню лет живёт, будить ради потехи не станет. А если станет, то река ему бульоном будет, не меньше!
– Кх…тьфу! Окаянство какое! – Ворон похрипывает, прыгает на своих лапках, огромная чёрная тень, страж лесного царства, мой друг, мой советник. – Речь с тобой забудешь! Всё спишь и спишь.
Плечами пожать да и дело с концом. Что тут в упрёк-то мне ставить? Не я такая, а сама природа – у рек спросите, у морей, у гор – там все их дети спят всё больше и больше. Времена уже не те, не те! Раньше был простор и шум, раньше были песни и даже войны, а теперь всё больше ко сну нас клонит, и неважно где мы и откуда идём – от гор ли, от морей – одинаково тяжелеют наши веки и клонит нас в тягость, тело само не гнётся, хочет только безвольно лежать, укрытое…
– Но да ладно, ленись, я уж на страже побуду, – Ворон и впрямь скучает по речи, вон как его несёт-то! – Мне-то что, мне не привыкать, я всегда…
– Чего будил-то? – но мне этот поток не нужен. Я спать хочу. Долго спать, пока земля не будет прежней, а она будет – она всякий раз прежняя. И всякий раз одно и то же: шум, потом сонливость, потом забытье и холод – и тут главное не проснуться, а потом возвращаешься обновлённым, и снова в шум.
И снова простор, песни да войны.
– Беда тут, – Ворон мог бы на меня обидеться, если был бы в том смысл, но он знает, что смысла нет, и потому сносит мою грубость легко. – Прямо совсем близко, почти у границ твоих.
Границ у меня нет. Вернее – они то редеют, то восстанавливаются. Лес же, а в лесу всё подвижно. Но о каких границах он говорит, я, конечно, знаю. Перед сном своим я ограждаю чертой силы свою колыбель. Нет туда хода никому, кроме ветра, листвы да…Ворона.
– Ну?
– Девчонки две пошли за ягодами, да, боюсь, заметили их, – Ворон выдыхает суть быстро, знает, времени нет.
Я тоже знаю. За ягодами много их гибнет в тенях – всегда так было. Лес он такой, почтения требует, правил. Люди в пору шума и песен это помнят – несут в первые дни лесного пробуждения угощения, кланяются первому кусту, а потом забывают, и начинается полное небрежение. И тогда приходят чёрные тени. Злые, голодные, слепые в нашем мире, они зрят в том, вечном мире, куда все мы однажды провалимся, когда кругам шума и сна придёт конец.
Не всех спасёшь, не за всеми угонишься, а иной раз и спишь, не добудится Ворон. А тут его тронуло, прилетел…
– Молоденькие совсем, – у Ворона блестят чернотой глаза, но его чернота живая, как земля, а не бесплотная, как у теней. – Одной лет десять, другой восемь. Сёстры, пошли в лес. Решили к приходу матери пирог ягодный сообразить, места, мол, знакомые!
Ворон кряхтит, ругается по-своему, по-птичьи, на непроходящую гордыню людскую, на наивность и на веру людей в собственное знание.
– Не сказавши пошли, – продолжает Ворон, отряхнувшись от брани, – никому не сказавши. А тени сильные…
Сама знаю, чую, вот и тянет на сон. Было б далече, не пошла бы даже – я не хранитель людей, я дочь лесная! Но тут если у меня, у самой моей границы, почему не помочь бы? Если, конечно, успею.
Хотя тут по-всякому может сложиться. У ягод, не у всех, а у тех, что красного цвета, связь с чернотой безжизненной и тенями чёрными своя. По старой легенде лесной пошли красные ягоды от пролитой крови первых лесных детей, а до того были ягоды сплошь белые и синие.
А кровь в древнюю землю стекла, поднялась краснотой, вот и тянет, тянет! Ворон говорил когда-то, что за год ему подсчитать удалось до трёхсот пропаж людских в лесном царстве. И все по ягоды шли или же за ними свернули вдруг с дороги.
Безумные…
– Красные вкусные, так они говорят и считают, – когда-то объяснял мне Ворон, недаром летает он у домов, всё слушает разговоры чужие. – Спелые, мол, да витамины в них.
Чушь. Сока и сладости в них столько же, просто ум человеческий не за сладостью гонится, а за цветом. Впрочем, чего я ворчу? Есть красное не возбраняется – хоть клюква, хоть вишня, хоть брусника или ещё чего…
Там, где кровь пролилась, давно уж земля закаменела, да снова прахом разошлась.
– Поможешь? – с надеждой спрашивает Ворон.
Помогу если смогу, если успею. Не зверь я.
– Показывай их…– отвечаю я.
Ворон закрывает всевидящие очи, представляет их мысленно, так, чтобы и я увидела. Мгновение, другое и я уже вижу – две русые головки, два напуганных личика (чуют что-то?) и…красные платья и ленты в волосах.
Блаженки! Две блаженки! Почему забывают слова предков? Их предки, в лес ступая, всегда старались одеться неприметнее – серое или коричневое, а на худой конец – зелёное. И знали, что желтому да красному в лес нельзя!
Заметят. Заметят и уволокут, не найдут потом даже волки. Хорошо если кости вынесет – уже белые, гладкие, без налёта мясного. А чаще всего и того не будет. Были и не были – и со взрослыми так, а про девчонок чего говорить?
Но попытаться надо. Не хранитель я людям, но и не камень ведь. Должна попробовать. Клонит тело к земле, тяжелеют веки, одеяло придавливает, куда, мол, идёшь, безумная, останься! А я поднимаюсь, иду, но не надеюсь.
– Ганк-а-а, мне страшно! – Дина маленькая и быстрее чувствует неладное. Ганка ещё злится поначалу, вот же взяла на свою голову, надо было одной в лес метнуться, уже б дома была да тесто б месили! Но нет, потянула сестрицу!
Но проходит раздражение быстро, сменяется страхом – кажется, смотрит кто-то. а кто? Ганка оглядывается – кусты, вон и тропа, по которой шли, там, за нею, за поворотом, такие редкие деревья, что и разглядеть дома можно.
Ничего страшного! Да и набрать-то им немного нужно, на пирог! Зато мать обрадуется. Вернется с поля усталая, красная вся от солнца и труда, а они ей пирог. Улыбнется…
Ганка даже скорей зашагала ободрённая, но бодрость эта легко сошла. Страшно, страшно! Права Дина – страшно по лесу идти. Хотя, казалось, далеко ли ушли? Вон, тропа, вон и поворот, сделай шагов двадцать, и…
И?
Ганка обернулась в очередной раз, чтобы доказать себе, что они у самой кромки, и поняла с ужасом, что тропы за спиною нет. Сгинула! Клясться была готова Ганка, что не сходили они с тропы, а она сгинула! Сама собою что ли? Или по колдовству?
– Ганка, – выдохнула Дина и прижалась к сестре, – Ганка…
Уж лучше бы она кричала, лучше бы плакала – что угодно было бы лучше этого обреченного голоса, в котором не было и тени от надежды. Кажется, Дина в один момент поняла то, что ещё боялась признать Ганка и смирилась. Легко и просто смирилась. Незнакомая со смертью, она знала о ней мало – где-то на задворках памяти плакали мама и тётушки, а потом куда-то все долго шли и ещё были пироги – и с капустой, и с ягодой, и маленькие – с рисом, и тёплые, но шершавые руки гладили её по голове да подкладывали кусочек.
Ганка помнила больше – и простой деревянный гроб, который покоился на двух лавках, и три ночи, которые она боялась ходить мимо большой комнаты и постоянные слёзы матери, и дурной запах, замаскированный, слабо, надо сказать, замаскированный другим – терпким, горьким…
– Всё ладно! Ладно! – Ганка была старше, она знала это и понимала, что всё зависит от её спокойствия. А так хотелось сесть на траву и заплакать! Трава щипала ноги, а прежде приятно щекотала, и земля вдруг стала колючей и неприятной. Всё вокруг изменилось с той самой секундой как исчезла та самая тропа.
Ганка решительно взяла Дину за руку и потащила назад. Важнее всего вернуться на тропу. Это первое дело!
Тропа не поддалась. Она должна была быть прямо тут, под ногами, да и исчезнуть не могла, они так и двигались по кромке леса, так чего же?..
Но тропы не было. И деревья – неприветливые, грубые, с мёртвыми, лишёнными листвы сучьями, кренились перед ними, образуя непролазные ходы и петли. Такого не было! Все деревья были живые, а тут вдруг как омертвели разом. Ганка обернулась, дернула Дину в другую сторону, через кустарники тоже можно было пролезть, но те – ещё недавно живые, наполненные зеленой силой, теперь были серыми, колючими.
Паника подступала быстро. Ганка боролась с нею из последних сил. Маленькая рука Дины в её руке взмокла, но понять, кого бросило в жар – её или сестру – было нельзя. Ганку начало мелко знобить, а ведь день был такой жаркий!
Дина тихо дышала, не плакала. Она поняла какой-то частью себя, что случилось нечто страшное. Такое, что уж точно изменит всё вокруг и не будет больше ничего. Но неужели совсем ничего?
«Боже, боже, помоги нам…» – пронеслось в мыслях у Ганки, хотя она прежде никогда не обращалась к богу с такой интонацией. Не было в ней просительности детства, было что-то чужое, совсем Ганке несвойственное.
– Тихо! – шикнула Ганка на и без того тихую Дину, но та кивнула, да, мол, буду ещё тише.
Надо было слушать. Слушать лес, сучья, треск, птиц…
Пусто, как же пусто было! Мир без звуков, выбитый тишиной, был неприятным, чужим, холодным. Оказалось, что тишина – абсолютная тишина – это неприятно и дико, и что когда вокруг так тихо, что ты слышишь, как стучит кровь в твоих венах, это даже страшно.
– Мамка вернется, а нас нет! – вдруг охнула Дина и Ганка посмотрела на неё как-то безумно, словно впервые увидела. Не думала в этот момент Ганка о маме – это было слишком невыносимо представлять, как войдёт она в пустую избу, как увидит муку, что они оставили, спохватившись, что ягод в доме осталось мало, и как поймёт, что ушли в лес.
А они кому-нибудь сказали? Нет. Знали, остановят. Не послушались наказа в лес одним не ходить, решили, что беды не будет – толпою же ходят со старшими девчонками, песни поют, венки плетут, и ничего! Со старухами ходят – медленно плетутся, каждому кусту кланяясь по их примеру, посмеиваясь за их спинами – ничего!
Обвыклись вроде. Лес знали. А тут тропа исчезла и не вернуться на неё.
Ганка посмотрела вверх – над ними растиралось серое небо. Ещё недавно оно было голубым и легко было под ними шагать, а теперь небо было плотным, да и просвечивало лишь слегка через тяжёлые макушки мёртвых чужих деревьев.
– Ганка, мы умрём, да? – голос у Дины был спокойным. Она не понимала ещё, что «умрем» – это навсегда. Не чуяла, что это самое «навсегда» значит.
Ганка плотно сжала зубы, собралась с духом, и, наконец, ответила, справившись с паникой:
– Нет! Нас будут искать, поняла?
Дина кивнула. Может и не поверила, но спорить не стала. Ганка устало привалилась к траве, которая была серой и колючей, она старалась не думать о том как быстро их хватятся. А как скоро поймут, что они ушли именно в лес, а не к реке? И потом, что это за лес такой, что тропу спрятал? Не было этих мест, не было прежде!
А они глубоко не уходили, это Ганка точно знала.
Дина привалилась к Ганке, вдвоём было тепло. Ганка знала, что у неё нет права на слабость, но надо было подумать, что делать дальше. У неё возникла даже мысль залезть на дерево и так осмотреться, но нужны были силы. И с духом нужно было собраться, а её знобило. Тепло сестры, хотя какое там тепло, её также потряхивало, было скорее символическим, но Ганка ни за что бы не отпустила её от себя. Ей было жутко, страшно и неприятно от тишины, от чужого леса, от непроглядного серого неба.
– Ганка, – Дина, притихшая, было, на её плече, вдруг шевельнулась, и это тоже стало неприятно. Ганке так хорошо сиделось на чужой, совершенно серой земле, холодной и неприветливой, наливающей её ноги усталостью и каменной тяжестью, а тут шевеление!
–Чего? – с трудом размыкая немеющие губы, спросила Ганка.
– Они смотрят на нас, – Дина была права.
Да, она была права. Они смотрели на них. Чёрные, безликие, они выходили тенями из-за мертвых деревьев ,и нельзя было сказать, сколько их на самом деле тут появилось. Они не двигались, но у Ганки было стойкое чувство, что «они» действительно смотрят.
И ещё ей почудилось, что они липкие, хотя никто из «них» ещё не притронулся к ней, не потянулся. Но Ганка понимала – это не друзья. Друзья такими не бывают.
Обречение приковало девочек друг к другу, они не смогли и крикнуть – только тоненько сорвалось с их губ и оборвалось в серости:
– Помо…
Потонуло.
Тени удлинились. Теперь они оказались ближе. У Ганки мелькнуло в уме про несчастную маму и про дом, про Динку, которую следовало оставить дома, и тут же померкло. Чернота, которая удлинялась вокруг них, поедая серость, выедала ещё и мысли.
Ганка зажмурилась, плотнее прижала к себе Дину и приготовилась умереть.
Искать заблудших в лесу – занятие дурное. Лес любит пошутить и показать две одинаковые тропы. Благо, меня лес ещё помнил, хотя и спала я долго, но пошутить всё ещё пытался.
– На щепу разберу! – буркнула я, когда лесное царство выбросило мне под ноги кустарник.
Царство обиделось и признало меня окончательно.
– Сур-рово! – каркнул Ворон. Ему никак не удавалось уняться. Он то улетал вперёд, то поднимался надо мной и кружил, искал, переживал.
– Чего ты тревожишься? – не выдержала я, – ну люди и люди, сколько их пропадает?
– Жаль их стало, – коротко ответил Ворон, – одни они на свете будут.
– Мало ли одиночек.
– Жаль, – повторил Ворон.
Что ж, жалость бывает и у древних. Она приходит непрошенной гостьей тогда, когда ты её не ждёшь и нападает. И поминай как звали. И стоишь ты – древнее существо, знающее, видевшее, а в душе бледнеет жалостью и кровит.
– В окружении они! – сообщил Ворон, вернувшись с разведки. Его голос срывался, был нервным. – Тени подступили!
Я не собиралась бежать. я живу уже столько, что видела не один сон природы и не первое уже пробуждение людей, но всё равно побежала. Я не хранитель людей, я всего лишь дитя леса, и я не была рождена им для того, чтобы оберегать людишек.
Спи, лесной сон крепок. В лесу и время идёт иначе – густеет воздух с подступающей зимой, густеет и время, тащится, плетётся. А как пахнуло весной, как зарядило солнцем по продрогшим веточкам, так и время ускорилось, полетело ветром и птицей, взбодрилось.
Лесной сон крепок и сладок…когда тебя не будят.
Сначала я не хотела замечать деликатного тычка острым клювом в плечо. Сплю так сплю, уймитесь! Лишь плотнее прижала к себе листву-одеяло, мол, не чую.
Но повторился тычок, перестал быть деликатным, будь я человеком, и до крови бы прошлось, наверное.
– Ну ты обалдел, нет? – пришлось оставить одеяло, сесть среди живой и возмущённой не меньше меня листвы. – Чего стряслось-то, Ворон?
Строго говоря, я не удивилась, когда увидела огромную чёрную птицу, посмевшую побеспокоить меня. Во-первых, во всём лесном царстве только ему на это хватит наглости. Во-вторых, он мой разведчик, мои глаза, мой слух…
Разленилась я с ним, к слову, знатно. Но по лесам снова скакать, обращаться листвой и слухом лесным я больше не хочу, пусть уж лучше он летает, он меня на три сотни лет моложе. А может и четыре – тут смотря как считать.
– Кх…– не со всеми Ворон слово молвит, не те уж время пришли, чтобы так трепаться с кем пожелаешь, тут знать надо, где и с кем молчать. Отвыкает и он от речи, хрипит, пока речь не вспомнится. – Кх-х-ар!
– Ты в другой раз лучше сначала вспомни, а потом уж…– но тут только рукой махнуть, что толку от возмущений? Он не первую сотню лет живёт, будить ради потехи не станет. А если станет, то река ему бульоном будет, не меньше!
– Кх…тьфу! Окаянство какое! – Ворон похрипывает, прыгает на своих лапках, огромная чёрная тень, страж лесного царства, мой друг, мой советник. – Речь с тобой забудешь! Всё спишь и спишь.
Плечами пожать да и дело с концом. Что тут в упрёк-то мне ставить? Не я такая, а сама природа – у рек спросите, у морей, у гор – там все их дети спят всё больше и больше. Времена уже не те, не те! Раньше был простор и шум, раньше были песни и даже войны, а теперь всё больше ко сну нас клонит, и неважно где мы и откуда идём – от гор ли, от морей – одинаково тяжелеют наши веки и клонит нас в тягость, тело само не гнётся, хочет только безвольно лежать, укрытое…
– Но да ладно, ленись, я уж на страже побуду, – Ворон и впрямь скучает по речи, вон как его несёт-то! – Мне-то что, мне не привыкать, я всегда…
– Чего будил-то? – но мне этот поток не нужен. Я спать хочу. Долго спать, пока земля не будет прежней, а она будет – она всякий раз прежняя. И всякий раз одно и то же: шум, потом сонливость, потом забытье и холод – и тут главное не проснуться, а потом возвращаешься обновлённым, и снова в шум.
И снова простор, песни да войны.
– Беда тут, – Ворон мог бы на меня обидеться, если был бы в том смысл, но он знает, что смысла нет, и потому сносит мою грубость легко. – Прямо совсем близко, почти у границ твоих.
Границ у меня нет. Вернее – они то редеют, то восстанавливаются. Лес же, а в лесу всё подвижно. Но о каких границах он говорит, я, конечно, знаю. Перед сном своим я ограждаю чертой силы свою колыбель. Нет туда хода никому, кроме ветра, листвы да…Ворона.
– Ну?
– Девчонки две пошли за ягодами, да, боюсь, заметили их, – Ворон выдыхает суть быстро, знает, времени нет.
Я тоже знаю. За ягодами много их гибнет в тенях – всегда так было. Лес он такой, почтения требует, правил. Люди в пору шума и песен это помнят – несут в первые дни лесного пробуждения угощения, кланяются первому кусту, а потом забывают, и начинается полное небрежение. И тогда приходят чёрные тени. Злые, голодные, слепые в нашем мире, они зрят в том, вечном мире, куда все мы однажды провалимся, когда кругам шума и сна придёт конец.
Не всех спасёшь, не за всеми угонишься, а иной раз и спишь, не добудится Ворон. А тут его тронуло, прилетел…
– Молоденькие совсем, – у Ворона блестят чернотой глаза, но его чернота живая, как земля, а не бесплотная, как у теней. – Одной лет десять, другой восемь. Сёстры, пошли в лес. Решили к приходу матери пирог ягодный сообразить, места, мол, знакомые!
Ворон кряхтит, ругается по-своему, по-птичьи, на непроходящую гордыню людскую, на наивность и на веру людей в собственное знание.
– Не сказавши пошли, – продолжает Ворон, отряхнувшись от брани, – никому не сказавши. А тени сильные…
Сама знаю, чую, вот и тянет на сон. Было б далече, не пошла бы даже – я не хранитель людей, я дочь лесная! Но тут если у меня, у самой моей границы, почему не помочь бы? Если, конечно, успею.
Хотя тут по-всякому может сложиться. У ягод, не у всех, а у тех, что красного цвета, связь с чернотой безжизненной и тенями чёрными своя. По старой легенде лесной пошли красные ягоды от пролитой крови первых лесных детей, а до того были ягоды сплошь белые и синие.
А кровь в древнюю землю стекла, поднялась краснотой, вот и тянет, тянет! Ворон говорил когда-то, что за год ему подсчитать удалось до трёхсот пропаж людских в лесном царстве. И все по ягоды шли или же за ними свернули вдруг с дороги.
Безумные…
– Красные вкусные, так они говорят и считают, – когда-то объяснял мне Ворон, недаром летает он у домов, всё слушает разговоры чужие. – Спелые, мол, да витамины в них.
Чушь. Сока и сладости в них столько же, просто ум человеческий не за сладостью гонится, а за цветом. Впрочем, чего я ворчу? Есть красное не возбраняется – хоть клюква, хоть вишня, хоть брусника или ещё чего…
Там, где кровь пролилась, давно уж земля закаменела, да снова прахом разошлась.
– Поможешь? – с надеждой спрашивает Ворон.
Помогу если смогу, если успею. Не зверь я.
– Показывай их…– отвечаю я.
Ворон закрывает всевидящие очи, представляет их мысленно, так, чтобы и я увидела. Мгновение, другое и я уже вижу – две русые головки, два напуганных личика (чуют что-то?) и…красные платья и ленты в волосах.
Блаженки! Две блаженки! Почему забывают слова предков? Их предки, в лес ступая, всегда старались одеться неприметнее – серое или коричневое, а на худой конец – зелёное. И знали, что желтому да красному в лес нельзя!
Заметят. Заметят и уволокут, не найдут потом даже волки. Хорошо если кости вынесет – уже белые, гладкие, без налёта мясного. А чаще всего и того не будет. Были и не были – и со взрослыми так, а про девчонок чего говорить?
Но попытаться надо. Не хранитель я людям, но и не камень ведь. Должна попробовать. Клонит тело к земле, тяжелеют веки, одеяло придавливает, куда, мол, идёшь, безумная, останься! А я поднимаюсь, иду, но не надеюсь.
***
– Ганк-а-а, мне страшно! – Дина маленькая и быстрее чувствует неладное. Ганка ещё злится поначалу, вот же взяла на свою голову, надо было одной в лес метнуться, уже б дома была да тесто б месили! Но нет, потянула сестрицу!
Но проходит раздражение быстро, сменяется страхом – кажется, смотрит кто-то. а кто? Ганка оглядывается – кусты, вон и тропа, по которой шли, там, за нею, за поворотом, такие редкие деревья, что и разглядеть дома можно.
Ничего страшного! Да и набрать-то им немного нужно, на пирог! Зато мать обрадуется. Вернется с поля усталая, красная вся от солнца и труда, а они ей пирог. Улыбнется…
Ганка даже скорей зашагала ободрённая, но бодрость эта легко сошла. Страшно, страшно! Права Дина – страшно по лесу идти. Хотя, казалось, далеко ли ушли? Вон, тропа, вон и поворот, сделай шагов двадцать, и…
И?
Ганка обернулась в очередной раз, чтобы доказать себе, что они у самой кромки, и поняла с ужасом, что тропы за спиною нет. Сгинула! Клясться была готова Ганка, что не сходили они с тропы, а она сгинула! Сама собою что ли? Или по колдовству?
– Ганка, – выдохнула Дина и прижалась к сестре, – Ганка…
Уж лучше бы она кричала, лучше бы плакала – что угодно было бы лучше этого обреченного голоса, в котором не было и тени от надежды. Кажется, Дина в один момент поняла то, что ещё боялась признать Ганка и смирилась. Легко и просто смирилась. Незнакомая со смертью, она знала о ней мало – где-то на задворках памяти плакали мама и тётушки, а потом куда-то все долго шли и ещё были пироги – и с капустой, и с ягодой, и маленькие – с рисом, и тёплые, но шершавые руки гладили её по голове да подкладывали кусочек.
Ганка помнила больше – и простой деревянный гроб, который покоился на двух лавках, и три ночи, которые она боялась ходить мимо большой комнаты и постоянные слёзы матери, и дурной запах, замаскированный, слабо, надо сказать, замаскированный другим – терпким, горьким…
– Всё ладно! Ладно! – Ганка была старше, она знала это и понимала, что всё зависит от её спокойствия. А так хотелось сесть на траву и заплакать! Трава щипала ноги, а прежде приятно щекотала, и земля вдруг стала колючей и неприятной. Всё вокруг изменилось с той самой секундой как исчезла та самая тропа.
Ганка решительно взяла Дину за руку и потащила назад. Важнее всего вернуться на тропу. Это первое дело!
Тропа не поддалась. Она должна была быть прямо тут, под ногами, да и исчезнуть не могла, они так и двигались по кромке леса, так чего же?..
Но тропы не было. И деревья – неприветливые, грубые, с мёртвыми, лишёнными листвы сучьями, кренились перед ними, образуя непролазные ходы и петли. Такого не было! Все деревья были живые, а тут вдруг как омертвели разом. Ганка обернулась, дернула Дину в другую сторону, через кустарники тоже можно было пролезть, но те – ещё недавно живые, наполненные зеленой силой, теперь были серыми, колючими.
Паника подступала быстро. Ганка боролась с нею из последних сил. Маленькая рука Дины в её руке взмокла, но понять, кого бросило в жар – её или сестру – было нельзя. Ганку начало мелко знобить, а ведь день был такой жаркий!
Дина тихо дышала, не плакала. Она поняла какой-то частью себя, что случилось нечто страшное. Такое, что уж точно изменит всё вокруг и не будет больше ничего. Но неужели совсем ничего?
«Боже, боже, помоги нам…» – пронеслось в мыслях у Ганки, хотя она прежде никогда не обращалась к богу с такой интонацией. Не было в ней просительности детства, было что-то чужое, совсем Ганке несвойственное.
– Тихо! – шикнула Ганка на и без того тихую Дину, но та кивнула, да, мол, буду ещё тише.
Надо было слушать. Слушать лес, сучья, треск, птиц…
Пусто, как же пусто было! Мир без звуков, выбитый тишиной, был неприятным, чужим, холодным. Оказалось, что тишина – абсолютная тишина – это неприятно и дико, и что когда вокруг так тихо, что ты слышишь, как стучит кровь в твоих венах, это даже страшно.
– Мамка вернется, а нас нет! – вдруг охнула Дина и Ганка посмотрела на неё как-то безумно, словно впервые увидела. Не думала в этот момент Ганка о маме – это было слишком невыносимо представлять, как войдёт она в пустую избу, как увидит муку, что они оставили, спохватившись, что ягод в доме осталось мало, и как поймёт, что ушли в лес.
А они кому-нибудь сказали? Нет. Знали, остановят. Не послушались наказа в лес одним не ходить, решили, что беды не будет – толпою же ходят со старшими девчонками, песни поют, венки плетут, и ничего! Со старухами ходят – медленно плетутся, каждому кусту кланяясь по их примеру, посмеиваясь за их спинами – ничего!
Обвыклись вроде. Лес знали. А тут тропа исчезла и не вернуться на неё.
Ганка посмотрела вверх – над ними растиралось серое небо. Ещё недавно оно было голубым и легко было под ними шагать, а теперь небо было плотным, да и просвечивало лишь слегка через тяжёлые макушки мёртвых чужих деревьев.
– Ганка, мы умрём, да? – голос у Дины был спокойным. Она не понимала ещё, что «умрем» – это навсегда. Не чуяла, что это самое «навсегда» значит.
Ганка плотно сжала зубы, собралась с духом, и, наконец, ответила, справившись с паникой:
– Нет! Нас будут искать, поняла?
Дина кивнула. Может и не поверила, но спорить не стала. Ганка устало привалилась к траве, которая была серой и колючей, она старалась не думать о том как быстро их хватятся. А как скоро поймут, что они ушли именно в лес, а не к реке? И потом, что это за лес такой, что тропу спрятал? Не было этих мест, не было прежде!
А они глубоко не уходили, это Ганка точно знала.
Дина привалилась к Ганке, вдвоём было тепло. Ганка знала, что у неё нет права на слабость, но надо было подумать, что делать дальше. У неё возникла даже мысль залезть на дерево и так осмотреться, но нужны были силы. И с духом нужно было собраться, а её знобило. Тепло сестры, хотя какое там тепло, её также потряхивало, было скорее символическим, но Ганка ни за что бы не отпустила её от себя. Ей было жутко, страшно и неприятно от тишины, от чужого леса, от непроглядного серого неба.
– Ганка, – Дина, притихшая, было, на её плече, вдруг шевельнулась, и это тоже стало неприятно. Ганке так хорошо сиделось на чужой, совершенно серой земле, холодной и неприветливой, наливающей её ноги усталостью и каменной тяжестью, а тут шевеление!
–Чего? – с трудом размыкая немеющие губы, спросила Ганка.
– Они смотрят на нас, – Дина была права.
Да, она была права. Они смотрели на них. Чёрные, безликие, они выходили тенями из-за мертвых деревьев ,и нельзя было сказать, сколько их на самом деле тут появилось. Они не двигались, но у Ганки было стойкое чувство, что «они» действительно смотрят.
И ещё ей почудилось, что они липкие, хотя никто из «них» ещё не притронулся к ней, не потянулся. Но Ганка понимала – это не друзья. Друзья такими не бывают.
Обречение приковало девочек друг к другу, они не смогли и крикнуть – только тоненько сорвалось с их губ и оборвалось в серости:
– Помо…
Потонуло.
Тени удлинились. Теперь они оказались ближе. У Ганки мелькнуло в уме про несчастную маму и про дом, про Динку, которую следовало оставить дома, и тут же померкло. Чернота, которая удлинялась вокруг них, поедая серость, выедала ещё и мысли.
Ганка зажмурилась, плотнее прижала к себе Дину и приготовилась умереть.
***
Искать заблудших в лесу – занятие дурное. Лес любит пошутить и показать две одинаковые тропы. Благо, меня лес ещё помнил, хотя и спала я долго, но пошутить всё ещё пытался.
– На щепу разберу! – буркнула я, когда лесное царство выбросило мне под ноги кустарник.
Царство обиделось и признало меня окончательно.
– Сур-рово! – каркнул Ворон. Ему никак не удавалось уняться. Он то улетал вперёд, то поднимался надо мной и кружил, искал, переживал.
– Чего ты тревожишься? – не выдержала я, – ну люди и люди, сколько их пропадает?
– Жаль их стало, – коротко ответил Ворон, – одни они на свете будут.
– Мало ли одиночек.
– Жаль, – повторил Ворон.
Что ж, жалость бывает и у древних. Она приходит непрошенной гостьей тогда, когда ты её не ждёшь и нападает. И поминай как звали. И стоишь ты – древнее существо, знающее, видевшее, а в душе бледнеет жалостью и кровит.
– В окружении они! – сообщил Ворон, вернувшись с разведки. Его голос срывался, был нервным. – Тени подступили!
Я не собиралась бежать. я живу уже столько, что видела не один сон природы и не первое уже пробуждение людей, но всё равно побежала. Я не хранитель людей, я всего лишь дитя леса, и я не была рождена им для того, чтобы оберегать людишек.
