этот призрак, этот нелепый призрак не имел никакого выбора. А я? Я был жив, я мог делать то, что хочу и писать о том, о чём хочу. И издеваться над кем хочу. А им остались иллюзии, что их желания ещё что-то значат.
– Знаете, Томас…– Виктор обрёл слова, и они наполнились почти живой горечью, – с вами, с живыми, невозможно иметь дела. Прощайте!
Я не успел его остановить, да и как бы я это сделал, если он просто растворился, растекся серостью по всему пространству и серость осыпалась мгновенной, тлеющей веселой искрой на пол, оставляя во мне только горечь. Я не почувствовал себя отомщённым или, о, странное дело, нужным! А ведь ещё несколько минут назад я и не знал про то, что меня читают после жизни.
Наверное, надо было быть мягче. Кто знает, может, это и правда мой шанс написать что-то именно о том, посмертном состоянии, разузнать, чтобы было вернее, отчётливее, острее? Или это моё личное сумасшествие, или…
– Вы извините, Томас, – Виктор снова возник из пустоты, серость не обрела себя до конца, вылепляя его облик, но различить его фигуру было вполне возможно, – извините нас. мы просто скучаем, вы пишите, ладно? Мы всё равно будем ждать.
– Ладно, – на этот раз я согласился искренне, без всяких «подумаем» и умиротворенная серость окончательно оставила меня, и краем сознания я понимал – не придут они ко мне, не рискнут, но, по меньшей мере, будут ждать меня, живого, сгорая от невысказанной, дающей осколки живости чувства – желания критиковать и всё равно оставаться рядом.
– Знаете, Томас…– Виктор обрёл слова, и они наполнились почти живой горечью, – с вами, с живыми, невозможно иметь дела. Прощайте!
Я не успел его остановить, да и как бы я это сделал, если он просто растворился, растекся серостью по всему пространству и серость осыпалась мгновенной, тлеющей веселой искрой на пол, оставляя во мне только горечь. Я не почувствовал себя отомщённым или, о, странное дело, нужным! А ведь ещё несколько минут назад я и не знал про то, что меня читают после жизни.
Наверное, надо было быть мягче. Кто знает, может, это и правда мой шанс написать что-то именно о том, посмертном состоянии, разузнать, чтобы было вернее, отчётливее, острее? Или это моё личное сумасшествие, или…
– Вы извините, Томас, – Виктор снова возник из пустоты, серость не обрела себя до конца, вылепляя его облик, но различить его фигуру было вполне возможно, – извините нас. мы просто скучаем, вы пишите, ладно? Мы всё равно будем ждать.
– Ладно, – на этот раз я согласился искренне, без всяких «подумаем» и умиротворенная серость окончательно оставила меня, и краем сознания я понимал – не придут они ко мне, не рискнут, но, по меньшей мере, будут ждать меня, живого, сгорая от невысказанной, дающей осколки живости чувства – желания критиковать и всё равно оставаться рядом.
