Госпожа Пажо заботится о них. Правда, так как прибыль они больше не приносят, забота её бледнеет. Здесь подаётся холодная каша. Здесь не бывает хлеба. И здесь не бывает курицы.
Но и на каше можно было бы жить, если было бы хоть ради чего. А так – почти полная темень в глазах, беспросветные годы.
Впрочем, почему-то госпожа Пажо замечает, что юные девушки, попавшие сюда, не живут долго. Кто-то уходит в попрошайки и теряется. А кто-то, даже будучи в юном возрасте и в расцвете лет, неожиданно умирает.
Ей не дано понять сердцем, что такое горе.
Она не знает что здесь уже не плачут. Здесь воют. И нельзя понять даже кто. И сложно найти, только если ползти на звук, кого утешить.
Это место дожития. Клодин лежит здесь, одна из многих, и не знает как докатилась до этого. Всё ведь было нормально. Ну сушило глаза – так это у каждой кружевницы! Но не каждая слепнет. Потом мушки какие-то перед глазами. Так то от духоты наверное. Потом как тень и Клодин попортила кружевной узор, чем вызвала разочарование госпожи Пажо.
А затем? Как же это? Просто краски стали не чёткими. Сбились руки. Раз и опять. И снова.
–Кажется, я больна, – сказала Клодин госпоже Пажо.
–Доктора ныне стоят дорого,– заметила госпожа Пажо, но вызвала его, рассудив, что вообще-то можно и побаловать немного одну из лучших кружевниц своей мастерской.
Доктор сказал откровенно:
–если продолжит в том же духе, ослепнет.
Сказал он это самой госпоже Пажо в отсутствие Клодин.
–Ей нужен отдых? – предположила госпожа Пажо и прикинула про себя, сколько она готова подождать.
–Ей нужно отказаться от этого! – возразили ей.
Этого госпожа Пажо уже снести не могла. Из Клодин Эрне, очевидно, вышла хорошая кружевница. Но хорошая кружевница и ценная кружевами, а не отлёжкой и отлыниванием. Госпожа Пажо решила, что хоть какие-то остатки, но получит от Клодин. А потом к тем, кому не повезло. Это будет выгодней, чем сейчас отстранять девчонку и отпускать её.
–да и куда ей деваться? – рассуждала госпожа Пажо, – к родителям? Она там не будет нужна больная. Она и здоровая там не очень-то была нужна!
На вопрос Клодин о том, что с ней, госпожа Пажо ответила:
–Тебе надо просто чаще отрываться от работы. Через каждые четверть часа-полчаса.
Клодин поверила. А теперь она лежала на соломенном тюфяке в забытьи и безысходности. Лежала и вспоминала маму, уверенную в том, что дочь их если не спасёт семейство из нищеты, то сама уж точно вылезет; отца, замученного работой; сестёр…
Вспоминала тех, кого видела здесь в мастерской из девочек и девушек. Вспоминала обеды – хоть и простые, но сытные. Как же они отличались от сегодняшних!
Её пальцы, неподвластные болезни и памяти, шевелились. Как будто бы с воспоминаниями Клодин плела и кружево. Кружево жизни, кружево событий. Её кружево, за которое и монетки ломаной никто не даст. Кружево, которое ничего не стоит.
Кто-то тихо плакал недалеко от неё, но Клодин не замечала этого. Как и мерный перестук иголок, так и этот тихий плач стал несыгранной на площади музыкой жизни, о которой большой мир не знал.
Раз-два…Мари умерла. Три-четыре, Поль ушла в швеи. Пять-шесть, Тереза ослепла…
Пальцы шевелятся, а глаза недвижимы. К чему им движение? Темнота, темнота подступает. Клодин закрывает глаза, её пальцы ещё шевелятся, переплетая события её жизни в невидимое ненужное кружево. Но толку? Его не продать. И ничего уже не сделать.
Остаётся только нищета, забытье, полуголодное состояние, какая-нибудь убогая работа, прозябание и тоскливая смерть.
Кружево жизни, кружево смерти. так сложилось. Таковы обстоятельства, которые Клодин никому не сможет предъявить как обвинение.
Клодин Эрне не улыбалась уже около семи лет. это не было её выбором. Просто большую часть из этих лет улыбаться было нечему. Поначалу ещё можно было улыбнуться на похвалу от госпожи Пажо, но потом работа, работа…
А теперь безысходность. И теперь Клодин Эрне улыбнулась бы только своей смерти.
Но и на каше можно было бы жить, если было бы хоть ради чего. А так – почти полная темень в глазах, беспросветные годы.
Впрочем, почему-то госпожа Пажо замечает, что юные девушки, попавшие сюда, не живут долго. Кто-то уходит в попрошайки и теряется. А кто-то, даже будучи в юном возрасте и в расцвете лет, неожиданно умирает.
Ей не дано понять сердцем, что такое горе.
Она не знает что здесь уже не плачут. Здесь воют. И нельзя понять даже кто. И сложно найти, только если ползти на звук, кого утешить.
Это место дожития. Клодин лежит здесь, одна из многих, и не знает как докатилась до этого. Всё ведь было нормально. Ну сушило глаза – так это у каждой кружевницы! Но не каждая слепнет. Потом мушки какие-то перед глазами. Так то от духоты наверное. Потом как тень и Клодин попортила кружевной узор, чем вызвала разочарование госпожи Пажо.
А затем? Как же это? Просто краски стали не чёткими. Сбились руки. Раз и опять. И снова.
–Кажется, я больна, – сказала Клодин госпоже Пажо.
–Доктора ныне стоят дорого,– заметила госпожа Пажо, но вызвала его, рассудив, что вообще-то можно и побаловать немного одну из лучших кружевниц своей мастерской.
Доктор сказал откровенно:
–если продолжит в том же духе, ослепнет.
Сказал он это самой госпоже Пажо в отсутствие Клодин.
–Ей нужен отдых? – предположила госпожа Пажо и прикинула про себя, сколько она готова подождать.
–Ей нужно отказаться от этого! – возразили ей.
Этого госпожа Пажо уже снести не могла. Из Клодин Эрне, очевидно, вышла хорошая кружевница. Но хорошая кружевница и ценная кружевами, а не отлёжкой и отлыниванием. Госпожа Пажо решила, что хоть какие-то остатки, но получит от Клодин. А потом к тем, кому не повезло. Это будет выгодней, чем сейчас отстранять девчонку и отпускать её.
–да и куда ей деваться? – рассуждала госпожа Пажо, – к родителям? Она там не будет нужна больная. Она и здоровая там не очень-то была нужна!
На вопрос Клодин о том, что с ней, госпожа Пажо ответила:
–Тебе надо просто чаще отрываться от работы. Через каждые четверть часа-полчаса.
Клодин поверила. А теперь она лежала на соломенном тюфяке в забытьи и безысходности. Лежала и вспоминала маму, уверенную в том, что дочь их если не спасёт семейство из нищеты, то сама уж точно вылезет; отца, замученного работой; сестёр…
Вспоминала тех, кого видела здесь в мастерской из девочек и девушек. Вспоминала обеды – хоть и простые, но сытные. Как же они отличались от сегодняшних!
Её пальцы, неподвластные болезни и памяти, шевелились. Как будто бы с воспоминаниями Клодин плела и кружево. Кружево жизни, кружево событий. Её кружево, за которое и монетки ломаной никто не даст. Кружево, которое ничего не стоит.
Кто-то тихо плакал недалеко от неё, но Клодин не замечала этого. Как и мерный перестук иголок, так и этот тихий плач стал несыгранной на площади музыкой жизни, о которой большой мир не знал.
Раз-два…Мари умерла. Три-четыре, Поль ушла в швеи. Пять-шесть, Тереза ослепла…
Пальцы шевелятся, а глаза недвижимы. К чему им движение? Темнота, темнота подступает. Клодин закрывает глаза, её пальцы ещё шевелятся, переплетая события её жизни в невидимое ненужное кружево. Но толку? Его не продать. И ничего уже не сделать.
Остаётся только нищета, забытье, полуголодное состояние, какая-нибудь убогая работа, прозябание и тоскливая смерть.
Кружево жизни, кружево смерти. так сложилось. Таковы обстоятельства, которые Клодин никому не сможет предъявить как обвинение.
Клодин Эрне не улыбалась уже около семи лет. это не было её выбором. Просто большую часть из этих лет улыбаться было нечему. Поначалу ещё можно было улыбнуться на похвалу от госпожи Пажо, но потом работа, работа…
А теперь безысходность. И теперь Клодин Эрне улыбнулась бы только своей смерти.
