Да только…только…
А если? Он спит, правду знает лишь Держена. Знает она и то, что известно любой женщине в селении – первые месяцы жизни эта самая жизнь так хрупка, так слаба! И усилия не нужно, только…
Опять «только». А делать-то что? спросить не у кого. Пожаловаться? Поплакаться? Поохают бабы, да сторониться начнут. А потом – как клеймо и презрение, и ужас, и будущее Стефана. И ладно Держена – она смирится, а дочка?
–Чёртовы наречницы! – шипит Держена, – быть вам в пламени!
Не знает она, что каждая из наречниц в этом пламени и живёт. Но вот пламя разное бывает. У людей оно обжигающее, у мёртвых заблудших оно карающее, у праведных ушедших – справедливое, а у наречниц оно равнодушное. Обжигать не обжигает, а пленом держит. Не причиняет боли, но и ничего не причиняет. Заперты наречницы в это пламя, и его несут в себе. И через него получают свой нарёк.
–Чёртово племя…– Держена знает, что горю так не поможешь, но надо же кого-то обругать? Не себя же?
Надо что-то и делать.
А если делать, то сейчас. Прямо сейчас, пока ребёнок мал, пока слаб, пока не вышло беды. А Люнежка…молода, родит. Сама-то она никогда не решится, так что, опять же, если и решаться, и если что-то делать, то только ей, Держене!
Держена обходит колыбель несколько раз, выбирая место, и собираясь с мыслями – самое сложное – убедить себя в правильности поступка. Но Держена знает – она сможет и это. всё ради блага. Всё ради дочки. Всё ради будущего. Будущего, которое этот ребенок должен отравить, если ничего не предпринять.
Не спится Люнежке. Вроде и слабость во всём теле, и ноги уже не держат, а отходит сон, и не угнаться. Не спится Люнежке – тревога сердце сосёт.
«Глупая я, право!» – Люнежка и злиться не может – всё тревога поглощает. Так ворочается она с боку на бок до рассветного часа, досадуя на крепкий сон Лайоша – вот ему хорошо! Наречниц ждет семейство, а ему плевать! Спит себе…
Сдаётся Люнежка, бесшумно соскальзывает с постели, бредёт на ощупь, слабая и встревоженная. От рассеянности едва не врезается в двери, но успевает сообразить. Надо куда-то идти. Надо!
И Люнежка идёт к сыну. Может быть, наречницы уже приходили? И тогда обрадует её мать сразу же.
Не успевает Люнежка позвать мать, замирает только слабой тенью в дверях, когда застревает всякое слово. Люнежка слаба, а всё сразу ей ясно – спятила мать, и неспроста склонилась она над колыбелью с подушечкой малою в руках. Неспроста так стоит.
Силы, откуда вы только взялись? Напуганной жизнью метнулась Люнежка (сама словно тень) в сторону, где стоял тяжёлый кувшин с водою, схватила его обеими руками (о себе и не думала), распрямилась, как-то медленно и как-то странно мать, в изумлении и страхе на неё глядя, а поздно было…
Разлетелся кувшин, осколками брызнул, удар нанеся Держене. Плеснуло водой. И осели на пол обе – одна ослабев совсем, другая бешено тараща глаза, но обе – в тишине. Без крика. Без слёз.
–Мама…– прошелестела Люнежка, – мама…
Но Держена уже не ответила – завалившись на бок, она застыла. Немолода была, но крепка. А кувшин всё же тяжел.
Зарыдал, зашёлся Стефан. Люнежка беспомощно задрожала, понимая, что сама сотворила, и сама заплакала – слабая, несчастная на всю жизнь с самого этого момента.
А если? Он спит, правду знает лишь Держена. Знает она и то, что известно любой женщине в селении – первые месяцы жизни эта самая жизнь так хрупка, так слаба! И усилия не нужно, только…
Опять «только». А делать-то что? спросить не у кого. Пожаловаться? Поплакаться? Поохают бабы, да сторониться начнут. А потом – как клеймо и презрение, и ужас, и будущее Стефана. И ладно Держена – она смирится, а дочка?
–Чёртовы наречницы! – шипит Держена, – быть вам в пламени!
Не знает она, что каждая из наречниц в этом пламени и живёт. Но вот пламя разное бывает. У людей оно обжигающее, у мёртвых заблудших оно карающее, у праведных ушедших – справедливое, а у наречниц оно равнодушное. Обжигать не обжигает, а пленом держит. Не причиняет боли, но и ничего не причиняет. Заперты наречницы в это пламя, и его несут в себе. И через него получают свой нарёк.
–Чёртово племя…– Держена знает, что горю так не поможешь, но надо же кого-то обругать? Не себя же?
Надо что-то и делать.
А если делать, то сейчас. Прямо сейчас, пока ребёнок мал, пока слаб, пока не вышло беды. А Люнежка…молода, родит. Сама-то она никогда не решится, так что, опять же, если и решаться, и если что-то делать, то только ей, Держене!
Держена обходит колыбель несколько раз, выбирая место, и собираясь с мыслями – самое сложное – убедить себя в правильности поступка. Но Держена знает – она сможет и это. всё ради блага. Всё ради дочки. Всё ради будущего. Будущего, которое этот ребенок должен отравить, если ничего не предпринять.
***
Не спится Люнежке. Вроде и слабость во всём теле, и ноги уже не держат, а отходит сон, и не угнаться. Не спится Люнежке – тревога сердце сосёт.
«Глупая я, право!» – Люнежка и злиться не может – всё тревога поглощает. Так ворочается она с боку на бок до рассветного часа, досадуя на крепкий сон Лайоша – вот ему хорошо! Наречниц ждет семейство, а ему плевать! Спит себе…
Сдаётся Люнежка, бесшумно соскальзывает с постели, бредёт на ощупь, слабая и встревоженная. От рассеянности едва не врезается в двери, но успевает сообразить. Надо куда-то идти. Надо!
И Люнежка идёт к сыну. Может быть, наречницы уже приходили? И тогда обрадует её мать сразу же.
Не успевает Люнежка позвать мать, замирает только слабой тенью в дверях, когда застревает всякое слово. Люнежка слаба, а всё сразу ей ясно – спятила мать, и неспроста склонилась она над колыбелью с подушечкой малою в руках. Неспроста так стоит.
Силы, откуда вы только взялись? Напуганной жизнью метнулась Люнежка (сама словно тень) в сторону, где стоял тяжёлый кувшин с водою, схватила его обеими руками (о себе и не думала), распрямилась, как-то медленно и как-то странно мать, в изумлении и страхе на неё глядя, а поздно было…
Разлетелся кувшин, осколками брызнул, удар нанеся Держене. Плеснуло водой. И осели на пол обе – одна ослабев совсем, другая бешено тараща глаза, но обе – в тишине. Без крика. Без слёз.
–Мама…– прошелестела Люнежка, – мама…
Но Держена уже не ответила – завалившись на бок, она застыла. Немолода была, но крепка. А кувшин всё же тяжел.
Зарыдал, зашёлся Стефан. Люнежка беспомощно задрожала, понимая, что сама сотворила, и сама заплакала – слабая, несчастная на всю жизнь с самого этого момента.
