***
– Каждый раз, когда меня тревожат, я ищу проводника, – объясняла удушливая белая пустота уже знакомым голосом.
Томас, в отличие от товарищей по несчастью, не вознёсся. Пустота облепила всё его существо.
– Из числа глупых и самонадеянных, из числа тех, кто поведёт мою волю, – шелестела белизна, заменяющая весь мир. – Но каждый раз я ошибаюсь. И это моя величайшая трагедия. И это мой величайший дар смертным.
Пустота обвилась вокруг его тела змеиными плотными кольцами, стянула, словно норовила удушить, и вдруг ослабила хватку:
– И каждый раз, когда я хочу уйти спать, находится тот, кто хочет моего пробуждения. Ответь мне, юнец, чего ты искал в моих владениях?
– Я же…мы же… мы играли. Мы просто…– у Томаса заканчивались слова, и ужас глупил его дыхание, сбивал мысли, топил.
– Мы тоже когда-то играли, – задумчиво отозвалось из белизны,– но не вламывались туда, куда идти не следует. Чего ты просишь от меня?
– Я? ничего. Отпусти меня. Отпусти…
– Так ты свободен! – засмеялась белая пустота и действительно расступилась, позволяя лететь Томасу на свободу. Правда, подхватить его пустота не собиралась – ни одним из своих цветов не собиралась и он летел через бесцветность в абсолютное никуда.
Путь кончился быстро и больно. Тело Томаса, в котором уже ничего не осталось, кроме ужаса, упало о камни, сползло бесформенной грудой в воду…
Утром будет горе. Утром найдут его тело, прибитое к берегу.
***
Эмма оказалась в красном. Красный цвет обрушился на неё пологом со всех сторон, и, как казалось девчонке, принялся её изучать.
– А ты храбра, – заметил голос. – Даже слишком. Что же забыла в моих владениях?
– Это собственность не твоя, – Эмма боялась. Но не красного цвета и не голоса, а неизвестности. Того, что будет после, и не с нею даже, а с мамой…
Эмма понимала теперь, чуяла силу, которую прежде не видела.
– Это земли моей страны, – дрожала Эмма,– а ты…
– В гостях? Вы у меня, а я у вас! – голос рассмеялся и пустота расступилась. И даже чернотой не пожгло красный цвет. Он просто истаял, оставив Эмму около Джошуа – обалделого и бессознательного.
– Джошуа? – испугалась Эмма, бросаясь к нему. – Ты жив? А?
Она огляделась по сторонам. Это был тот же подвал, только не было никого, с кем они пришли. Только они вдвоём, если считать выросшую в два раза фигурку четырехрукого чудовища, ухмыляющуюся с камня.
– Мы уходим, – твёрдо сказала Эмма, обращаясь и к себе, и к Джошуа, и к фигурке. – Ну? Давай!
Она принялась его приводить в чувство.
– Давай, – уговаривала она. – Надо идти…
***
А вокруг Франсуа заклубилась чернота. Он испугался и попытался сбежать от неё, но чернота преградила ему дорогу и посоветовала:
– Лучше постой. Чернота – все цвета, чернота – победа над цветом. Чернота – абсолют. Так куда ты бежишь?
– Домой, – честно ответил Франсуа.
– А ты там нужен? – поинтересовалась чернота и потянула к нему руки. – Если ты там нужен, почему пришёл сюда?
Франсуа нервно сглотнул:
– Что ты такое?
– Начало и конец, конец и начало, – объяснил голос. – Я не являю тебе своего облика, боюсь тебя напугать прежде времени.
– Сатанисты тут не причём, да? – он же и сам это понял, да и имело ли это значение? Но нужно было что-то спросить.
– Совершенно, – подтвердила чернота. – Здесь было святилище, но подчинённое не какому-то дьяволу, а мне.
– И тут приносили в жертву людей?
– Людей, зверей и суть идей, – нараспев произнес голос,– но никто не понял всей глубины моей черноты, и не провёл меня так, как я того хотела.
Франсуа показалось, что, по меньшей мере, шесть рук впились в его спину, держали ногтями за плечи, касались его тела.
– Помогите…– попытался дёрнуться он, но руки перехватили его бегство.
– Кто вернётся домой, кто со мною пойдёт? – усмехнулась пустота.
И расступилась, показывая заплаканную, замкнутую в желтизне Лизу.
– Лиза!
– Кто со мною пойдёт, кто домой вернётся? – повторила чернота. – вы мне оба нравитесь, но я суть всего злого и благого, а значит, даю выбор.
– Почему мне? – бессильно спросил Франсуа. Он уже всё решил.
– Потому что я так хочу. Этот мир существует потому что я так хочу. И всё в нём есть только потому что я так хочу…– объяснил голос так легко, словно о пути до булочной поведал. – Так кто со мною пойдёт, кто домой вернётся?
Франсуа никогда не думал, что решать ему будет так легко: жить или идти в неизвестность?
– Пусть она домой…– но сомнений не было.
Ему показалось, что чернота довольна, а в следующее мгновение она уже лезла ему в рот и в нос, выедала ему глаза, проникала внутрь и топила его изнутри в себе.
***
«Пятеро подростков стали жертвой нападения. В городе объявился маньяк?»
«Ночная шалость закончилась трагедией»
«Родители, берегите своих детей!»
«Они снова здесь? убийцы, проповедующие дело тьмы, на свободе?»
Газетные заголовки абсурднее один другого. Но ещё абсурднее вопросы. Лиза устала на них отвечать. Также устали отвечать на них Эмма и Джошуа. Джошуа вообще повезло – у него оказались переломы и к нему в больницу репортёров не пускают, а вот Эмма и Лиза…
В доме Лизы горе. В доме Эммы мрачность. Они обе не знают, что сказать друг другу и вообще не говорят о произошедшем. Только тоска стен давит на них по-особенному, да ещё каждая теперь боится цвета – Лиза боится жёлтого и с нею случается истерика на похоронах Франсуа, когда кто-то кладёт жёлтый букет на запечатанный в вечность гроб; а Эмма выкидывает все красные вещи в дальний угол – как назло их много.
Лиза и Эмма молчат. Молчат о том, что случилось. Полиция не отстаёт. Видели ли они кого-то? Нет, не видели. Не описывать же всерьёз фигурку синего цвета с четырьмя руками? Слышали ли они что-нибудь? Нет, не слышали. Не помнят. Не видели. Испугались. Чем? Не помнят.
Полиция мрачна – сколько из-за этих подростков шумихи? Сколько горя? Двое убитых: Томас – утопленник, и Франсуа – у него остановилось сердце.
Дело – полная дрянь.
– Как вы могил туда пойти? – воет мать, когда горе становится невыносимым. Она в ужасе. В ужасе от того, что недосмотрела, в ужасе от того, что случилось и от того, что могло случиться ещё и с Лизой.
– Хватит, хватит…– неуверенно пытается утешить её отец и сам косится на Лизу. Он не ожидал от неё такого.
Лиза только прячет глаза. Ей стыдно. Ей кажется, что она одна во всём виновата. И только встреча с Эммой не даёт ей увериться в этом:
– Забудь! – жёстко вещает она, – это не твоя вина. Наша. Общая. Мы пошли в тот дом. Мы все пошли… мы знали, что там творились ритуалы. Но мы пошли.
Зачем? У Эммы нет ответа. Тогда всё казалось легко и просто. Понятно даже. Интересно! вот и причина, чтобы пойти.
– Я уезжаю, – говорит Лиза, когда ей становится легче. – папа переводится в другой город. Говорит, условия там лучше.
Она знает, что это ложь. Это все знают. Они бегут из этого города, от его теней. Но куда сбежать Лизе от жёлтого цвета, в котором она едва не задохнулась?
***
В святилище тихо. Для навеки бессмертных тут совсем другой вид. У неё много алтарей по миру – каждое из них всего лишь вход сюда. Прежде она не выходила на каждый зов, а теперь бросается к каждому алтарю, боясь забвения.
Но здесь этого не скажешь. Святилище такое же, как и тысячи лет назад, а сама она сидит в резном кресле, под её ногами черепа смертных, чуть поодаль корчится перерождающееся в посмертии тело юнца, которого когда-то звали Франсуа.
– Великая…– бессметный прислужник склоняется перед нею в трепете восторга и одновременно в ужасе поклонения, – чёрная ночь!
– чего тебе? – она смеётся, алый длинный язык особенно остро контрастирует с её темно-синим гибким и сильным телом.
– Объясни мне, великая, зачем тебе нужны были те детёныши? – прислужник не понимает.
– Общения хочу, – она пожимает плечами. Ей хватает и такого ответа. она богиня, что идёт по миру тысячелетия. И будет идти ещё долгие века прежде, чем иссякнет всё то, чем она владеет.
Людям того не объяснишь, смертным того не покажешь и она, когда забывают её другие боги, скучает. Она ужасна и прекрасна, она милостива и беспощадна, она властвует над временем смертных, но не показывается им, разрушает их мир и отстраивает его. Она – суть противоречий, подобно тому, как чернота сочетает в себе все цвета, даже ничем не тронутый белый, так и она сочетает в себе все существа…
Но побеждает её скука.
– Великая, – прислужник качает головой, – ты могла послать в своё царство войско. Тени привели бы к тебе любого.
Она молчит. Внешне, конечно. Внутри неё всё кипит от бешенства – этот мир больше не её. В нём живут другие боги и безбожие тоже живёт. И нет у неё столько силы, хотя могущества в ней ещё много.
– Уйди, – велит ещё один бессмертный, появляясь серостью и проступая чернотой за спиной прислужника.
Она поднимает глаза – не удивлена, нет. Ленность овладевает ею после всякого деяния.
– Позволь мне не вставать, Харон, – просит она.
– Не вставай, Кали, – дозволяет он. – Владыка гневается. Ты упокоила не своих. Они даны были нам, а я встречаю их на берегу? Верни.
Кали обидно – что же это, действуют через гонца? Разве не богиня она? Разве не заслужила почтения?
Кали стыдно – в самом деле, чего разошлась?
Кали весело – переполох, переполох в аидовом царстве! Получай, гордец!
И всё это сразу и одновременно, накрыто ленью, тоской и безысходной грустью.
– Бери двух моих, – предлагает она равнодушно.
Кали грустно расставаться со своими прислужниками из мира смертных. Кали гневно – Аид ещё чего-то требует? Кали смешно – смертные всё равно возвели её в богиню разрушения, так и не поняв, что она и за сотворение отвечает, ведь нет одного без другого. Кали скучно – этот разговор утомляет её. Кали тошно – сколько их уже было и будет? И наверняка Харон уже несёт на себе ответ, предупреждён своим господином, пёсья морда!
– Да будет так, – соглашается Харон. Кали не ошиблась. – Подземное Царство Великого Аида не имеет к тебе претензий, великая Кали.
Он исчезает, как и пришёл, через серость.
Кали торжествует – как ловко она управилась! Кали показывает язык ушедшему через небытие гостю. Кали готова расплакаться от несправедливости. Кали тоскует…
