–Ступай, – вдруг говорит Царица, когда Афина уже решается, – ступай, дитя.
Афина вздрагивает. Она удивлена. Они же договорились о милосердии? Они же обе пришли к тому, что это его единственное спасение.
–На мне больше всего, – объясняет Гера, – не надо тебе этого видеть и пачкаться о смерть его не надо. Круги долго ещё идут по воде.
Афина колеблется. Она карала смертных, была жестока. Но Гера сейчас велит ей уйти, берёт на себя самую дурную работу. Почему? Милосердие и милосердие? Сочувствие? Или Гере просто хочется кого-нибудь убить, нарекая это спасением?
–Иди, – мягко говорит Гера, голос её спокоен и тих.
Афина покоряется, выбрав для себя ответ о милосердии и милосердии. Гера просто не хочет её трогать этим, а может не хочет, чтобы Афродита обозлилась на Геру-то она не посмеет косо взглянуть!
Афина не хочет думать и покоряется. Она уходит за колонны зала, а Гера выходит в мир людей, только порог перешагивает…
И взгляда нельзя оторвать, и отвернуться нет сил, и забыться тоже. А уж о том, чтобы встать и уйти – речь не идёт. Как оставить волнение? Как не дрогнуть?
Ему больно. Он устал и измучен. Тело его затекло от сидения у берега, шею ломит без всякой пощады, в желудке словно ядом прошли. Он устал и хочет спать. Но он в плену себя. он не может подняться, не может оторваться от себя и не может понять за что проклят.
А это проклятие…не бывает такой любви от дара богов, только от проклятия их.
Но он и не поймёт – мысли его не там. Мысли его с собою, с собственным отражением, и этого слишком много.
Он не поймёт – потому что Афродита продумала не всё. Она торопилась, старалась, думала о красоте кары, а не о её сути. Какое ей дело до смертного, когда её захватило вдохновением?
–Горе…горе…– губы сухие, непослушен язык. Но оторваться невозможно. Это плен, тюрьма, конца которой нет, и свободы нет тоже.
–Горе, горе…– вторит чей-то безликий голос, но ему всё равно. не оторваться же теперь, чтобы взглянуть? Это всё равно не имеет смысла.
–Дитя…– этот голос уже другой, в нём тихая печаль, напоминающая печальный голос матери, когда он стал расти и его красота укрепилась.
И нет тени за этим голосом!
–Дитя моё, несчастное дитя. Ступай к себе.
И снова – нет двойного шелеста в этом голосе, нет тени.
Ступать? К себе? Это мысль! Это самая лучшая мысль. Надо только не отводить взгляда. Надо распрямить тело, уставшее без движения, но не отводить от себя взора. Надо только шагнуть, это не сложно, и страха нет.
Есть только объятие странного ветерка и шёпот:
–Прощай.
И повторённое его отражение:
–Прощай…
И ничего больше нет.
–Он утонул, – Гера спокойна, он всего лишь смертный и таким останется, – но, могу сказать точно, утонул без мук. Эхо хотела его похоронить, но не вышло.
Гера смеётся, указывает пальцем на берег:
–Вон он. Хорош, правда?
Афина с удивлением разглядывает цветок. Прежде она таких не видела, хотя занималась целительством и в растениях разбиралась. Но это? Это? Тонкий гордец на упругом стебельке, белоснежный венец-корона…
–А аромат какой? – Гера склоняется к цветку и вдыхает его запах. Афина следует её примеру. Аромат не спутаешь. Он пьянит. Он полон множества оттенков. И всё же…
Страшное есть что-то в этом запахе. Удушливое. Афине чудится, что если подобных цветов будет много, то задохнуться легко.
–То-то же, – мрачнеет Гера и ловким движением срывает цветок. Афина даже вздохнуть не успевает. – Это цветок страданий. И запах его говорит об этом. А с нас хватит…или нет?
Она задумчиво вертит в руках вырванный стебелек.
–он красив, – замечает Афина. – Я таких не видела.
–Отдам Деметре, пусть решит, что с ним делать, – решается Гера. – Но я ей не скажу, и ты сказать не смей о том, что это за цветок и как он вырос. И о том, что я сделала, забудь!
–А ты что-то сделала, царица? – Афина тотчас принимает правила.
Гера довольна. Она улыбается и, коротко кивнув Афине, исчезает. Афина выдыхает – в носу ещё стоит аромат чудесного бледного и страшного своей красотой цветка, и Афине кажется, что этот запах останется с нею навсегда.
Ей отлично известно, что даже боги приходят не навсегда, но мысли всё-таки упорствуют: навсегда, это навсегда.
–Глупости! – злится Афина и прогоняет свою же злость. Нельзя зависеть от неё. И поддаваться ей нельзя. Это ниже её уровня, это слабость, а она и без того уже эту слабость проявила. Пусть это будет тайной.
?
Афина вздрагивает. Она удивлена. Они же договорились о милосердии? Они же обе пришли к тому, что это его единственное спасение.
–На мне больше всего, – объясняет Гера, – не надо тебе этого видеть и пачкаться о смерть его не надо. Круги долго ещё идут по воде.
Афина колеблется. Она карала смертных, была жестока. Но Гера сейчас велит ей уйти, берёт на себя самую дурную работу. Почему? Милосердие и милосердие? Сочувствие? Или Гере просто хочется кого-нибудь убить, нарекая это спасением?
–Иди, – мягко говорит Гера, голос её спокоен и тих.
Афина покоряется, выбрав для себя ответ о милосердии и милосердии. Гера просто не хочет её трогать этим, а может не хочет, чтобы Афродита обозлилась на Геру-то она не посмеет косо взглянуть!
Афина не хочет думать и покоряется. Она уходит за колонны зала, а Гера выходит в мир людей, только порог перешагивает…
***
И взгляда нельзя оторвать, и отвернуться нет сил, и забыться тоже. А уж о том, чтобы встать и уйти – речь не идёт. Как оставить волнение? Как не дрогнуть?
Ему больно. Он устал и измучен. Тело его затекло от сидения у берега, шею ломит без всякой пощады, в желудке словно ядом прошли. Он устал и хочет спать. Но он в плену себя. он не может подняться, не может оторваться от себя и не может понять за что проклят.
А это проклятие…не бывает такой любви от дара богов, только от проклятия их.
Но он и не поймёт – мысли его не там. Мысли его с собою, с собственным отражением, и этого слишком много.
Он не поймёт – потому что Афродита продумала не всё. Она торопилась, старалась, думала о красоте кары, а не о её сути. Какое ей дело до смертного, когда её захватило вдохновением?
–Горе…горе…– губы сухие, непослушен язык. Но оторваться невозможно. Это плен, тюрьма, конца которой нет, и свободы нет тоже.
–Горе, горе…– вторит чей-то безликий голос, но ему всё равно. не оторваться же теперь, чтобы взглянуть? Это всё равно не имеет смысла.
–Дитя…– этот голос уже другой, в нём тихая печаль, напоминающая печальный голос матери, когда он стал расти и его красота укрепилась.
И нет тени за этим голосом!
–Дитя моё, несчастное дитя. Ступай к себе.
И снова – нет двойного шелеста в этом голосе, нет тени.
Ступать? К себе? Это мысль! Это самая лучшая мысль. Надо только не отводить взгляда. Надо распрямить тело, уставшее без движения, но не отводить от себя взора. Надо только шагнуть, это не сложно, и страха нет.
Есть только объятие странного ветерка и шёпот:
–Прощай.
И повторённое его отражение:
–Прощай…
И ничего больше нет.
***
–Он утонул, – Гера спокойна, он всего лишь смертный и таким останется, – но, могу сказать точно, утонул без мук. Эхо хотела его похоронить, но не вышло.
Гера смеётся, указывает пальцем на берег:
–Вон он. Хорош, правда?
Афина с удивлением разглядывает цветок. Прежде она таких не видела, хотя занималась целительством и в растениях разбиралась. Но это? Это? Тонкий гордец на упругом стебельке, белоснежный венец-корона…
–А аромат какой? – Гера склоняется к цветку и вдыхает его запах. Афина следует её примеру. Аромат не спутаешь. Он пьянит. Он полон множества оттенков. И всё же…
Страшное есть что-то в этом запахе. Удушливое. Афине чудится, что если подобных цветов будет много, то задохнуться легко.
–То-то же, – мрачнеет Гера и ловким движением срывает цветок. Афина даже вздохнуть не успевает. – Это цветок страданий. И запах его говорит об этом. А с нас хватит…или нет?
Она задумчиво вертит в руках вырванный стебелек.
–он красив, – замечает Афина. – Я таких не видела.
–Отдам Деметре, пусть решит, что с ним делать, – решается Гера. – Но я ей не скажу, и ты сказать не смей о том, что это за цветок и как он вырос. И о том, что я сделала, забудь!
–А ты что-то сделала, царица? – Афина тотчас принимает правила.
Гера довольна. Она улыбается и, коротко кивнув Афине, исчезает. Афина выдыхает – в носу ещё стоит аромат чудесного бледного и страшного своей красотой цветка, и Афине кажется, что этот запах останется с нею навсегда.
Ей отлично известно, что даже боги приходят не навсегда, но мысли всё-таки упорствуют: навсегда, это навсегда.
–Глупости! – злится Афина и прогоняет свою же злость. Нельзя зависеть от неё. И поддаваться ей нельзя. Это ниже её уровня, это слабость, а она и без того уже эту слабость проявила. Пусть это будет тайной.
?
