Горюющий, но… живее? Люди по-разному переносят горе. Когда-то в рассудке он это знал. Но не пригождалось, и вот – пригодилось. Он обнаружил в себе способность жить, продолжать ходить на службу, делать вид, что не замечает взглядов.
Только от молчания и горя в душе не удавалось даже на мгновение избавиться. Пустота изъедала и он изводил себя и Терезу этой пустотой. А Тереза в ответ изводила его.
– Нет цены за такое. Сколько не жаль, столько и дашь, – откуда взялась эта… как её? Мэтт честно пытается вспомнить и не может. Много их было за последний месяц. Мадам Лена, потом сеньора Инер, потом…
Очередная сидит за столом. Смотрит на Терезу хищно, в руках колода карт сама собой словно движется. Только шуршит змеёй.
– Это кто? – спрашивает Мэтт безучастно, хотя и сам всё понимает. Слишком часто он заставал такую картину дома. Гадалки, ведьмы, ведуньи… он и не полагал, что в этом мире, который отверг Бога, а именно отверг, ведь как иначе допущено было такое зло? – так вот, не полагал Мэтт, что в этом мире есть столько людей с волшебной силой!
И никто, о, чудо! – не брал фиксированной цены и не обещал результата, просил столько, сколько не жаль отдать тьме, свету, духу воды и леса – эти варианты Мэтт тоже слышал немало.
– Госпожа Маре, – отвечает Тереза. В её угасающий глазах нет ничего, кроме безумной слепой надежды, осколка её отчаянного.
Мэтт качает головой. Надо поговорить, он больше так не может. Он давно задохнулся, но никак не может ни пойти ко дну, ни всплыть.
– Она обещает помочь, как ты не понимаешь? – они и правда говорят. Едва ли не впервые за последнюю неделю. И это не скандал, потому что на скандал у них нет жизни. Она не отбивается, она чувствует, что права и не понимает – почему он цепляется за какие-то деньги?
– Я не против, но они все обещают нам, а в итоге мы и без дочери, и в долгах.
Он не понимает как Тереза может так легко верить тем, кого прежде и на порог бы не пустила. Видно же, что они все пользуются её горем, тянут без всякой совести из неё последние деньги!
– Долги? Ты серьёзно? Долги? – Тереза не кричит. Она просто смотрит на него, точно видит впервые. – Наша дочь вернётся! Маре говорит, что Софи жива! Понимаешь? Она нуждается в нас… во мне.
Тереза не плачет. У неё больше нет сил рыдать. Тереза смотрит на Мэтта и ненависть плещется в её взгляде, ведь он, только он теперь виновник – он препятствие!
– Если бы это могло помочь, я отдал бы всё, – Мэтт качает головой, – вообще всё. Но…
– Это же шанс! – они говорят на разных языках одного горя. Мэтт пытается вдохнуть, Тереза пытается не умереть. Но пульсация крови уже давно зачернела и дымит.
Они обвиняют друг друга. Безжизненно, без крика, и от этого каждое слово звучит злее. Отсутствие эмоции в ругани – это смерть. Они выговаривают друг другу точно заезженные пластинки, обречённые на один и тот же текст.
Наконец, у Мэтта срывается:
– Это ты виновата!
Он спохватывается. Слова, слёзы – всё лишнее, всё не значит. Важно только то, что их дочери нет.
Но Тереза слышит. Тереза давно это читает в его глазах. Тереза знает это невысказанное прежде обвинение, и ей самой есть что сказать. Сказать о своей ненависти, о том, что она саму себя обвиняет так, как ему не снилось и не приснится, что она не ест и не спит, и не может уснуть и поесть нормально, потому что он не помогает ей, не даёт шанса. Не даёт их дочери вернуться.
Ледяная стена готова прошить обоих. Пополам прошить мертвенной иглой, навсегда связывая ненавистью и взаимным обвинением. Но этого не случается.
Звонок. Молчаливый уже которую неделю телефон оживает.
Они оба вздрагивают, точно могут ещё быть одной командой, растерянно смотрят друг на друга. Кто звонит? Кому нужно? Они мертвы для всего города.
Дрожащие пальцы Мэтта поднимают трубку. Он слушает некоторое время, потом посеревшими губами отвечает, с трудом выдавливая:
– Хорошо.
Трубка летит на стол – безразличная, мёртвая, равнодушная к горю и радости.
– Они… они её нашли, – выдыхает Мэтт. У него больше ничего нет в этом мире. Голос капитана Рейенса был сочувствующим, но Мэтту не стоят ничего его сочувствия. Какая цена может быть словам, когда его мир кончился?
Тереза оседает на стул. Надо ехать. Надо готовиться к этому пути. Надо напрячь все свои силы, чтобы не лопнуть. Или лопнуть? Да, лопнуть было бы проще. К тому же, Тереза равнодушна к себе.
Ничего больше не в силах поколебать её.
Они выходят вместе, идут маленькими шажками, цепляются друг за друга. Идут пешком, потому что ехать в автобусе нет сил – духота снаружи сдавит их внутреннюю ещё сильнее. А так, пока они идут, они могут пытаться делать вид, что мир ещё существует и объемен.
Тереза идёт, крепясь. Она знает, что час настал и понимает – сердце её не выдержит такого удара. Оно остановится и будет черно-черно, спокойно-спокойно. И она даже хочет этого.
Мэтт идёт рядом. Он не смотрит людям в лица. Он боится, чертовски боится, что кто-то прочтёт в лице его кроме горя ещё и облегчение. Да, стыдливое, мерзкое, неправильное облегчение от того, что хотя бы поиск закончен, что наступила определенность.
И определённость была предельно проста: его мир лопнул…
Только от молчания и горя в душе не удавалось даже на мгновение избавиться. Пустота изъедала и он изводил себя и Терезу этой пустотой. А Тереза в ответ изводила его.
– Нет цены за такое. Сколько не жаль, столько и дашь, – откуда взялась эта… как её? Мэтт честно пытается вспомнить и не может. Много их было за последний месяц. Мадам Лена, потом сеньора Инер, потом…
Очередная сидит за столом. Смотрит на Терезу хищно, в руках колода карт сама собой словно движется. Только шуршит змеёй.
– Это кто? – спрашивает Мэтт безучастно, хотя и сам всё понимает. Слишком часто он заставал такую картину дома. Гадалки, ведьмы, ведуньи… он и не полагал, что в этом мире, который отверг Бога, а именно отверг, ведь как иначе допущено было такое зло? – так вот, не полагал Мэтт, что в этом мире есть столько людей с волшебной силой!
И никто, о, чудо! – не брал фиксированной цены и не обещал результата, просил столько, сколько не жаль отдать тьме, свету, духу воды и леса – эти варианты Мэтт тоже слышал немало.
– Госпожа Маре, – отвечает Тереза. В её угасающий глазах нет ничего, кроме безумной слепой надежды, осколка её отчаянного.
Мэтт качает головой. Надо поговорить, он больше так не может. Он давно задохнулся, но никак не может ни пойти ко дну, ни всплыть.
– Она обещает помочь, как ты не понимаешь? – они и правда говорят. Едва ли не впервые за последнюю неделю. И это не скандал, потому что на скандал у них нет жизни. Она не отбивается, она чувствует, что права и не понимает – почему он цепляется за какие-то деньги?
– Я не против, но они все обещают нам, а в итоге мы и без дочери, и в долгах.
Он не понимает как Тереза может так легко верить тем, кого прежде и на порог бы не пустила. Видно же, что они все пользуются её горем, тянут без всякой совести из неё последние деньги!
– Долги? Ты серьёзно? Долги? – Тереза не кричит. Она просто смотрит на него, точно видит впервые. – Наша дочь вернётся! Маре говорит, что Софи жива! Понимаешь? Она нуждается в нас… во мне.
Тереза не плачет. У неё больше нет сил рыдать. Тереза смотрит на Мэтта и ненависть плещется в её взгляде, ведь он, только он теперь виновник – он препятствие!
– Если бы это могло помочь, я отдал бы всё, – Мэтт качает головой, – вообще всё. Но…
– Это же шанс! – они говорят на разных языках одного горя. Мэтт пытается вдохнуть, Тереза пытается не умереть. Но пульсация крови уже давно зачернела и дымит.
Они обвиняют друг друга. Безжизненно, без крика, и от этого каждое слово звучит злее. Отсутствие эмоции в ругани – это смерть. Они выговаривают друг другу точно заезженные пластинки, обречённые на один и тот же текст.
Наконец, у Мэтта срывается:
– Это ты виновата!
Он спохватывается. Слова, слёзы – всё лишнее, всё не значит. Важно только то, что их дочери нет.
Но Тереза слышит. Тереза давно это читает в его глазах. Тереза знает это невысказанное прежде обвинение, и ей самой есть что сказать. Сказать о своей ненависти, о том, что она саму себя обвиняет так, как ему не снилось и не приснится, что она не ест и не спит, и не может уснуть и поесть нормально, потому что он не помогает ей, не даёт шанса. Не даёт их дочери вернуться.
Ледяная стена готова прошить обоих. Пополам прошить мертвенной иглой, навсегда связывая ненавистью и взаимным обвинением. Но этого не случается.
Звонок. Молчаливый уже которую неделю телефон оживает.
Они оба вздрагивают, точно могут ещё быть одной командой, растерянно смотрят друг на друга. Кто звонит? Кому нужно? Они мертвы для всего города.
Дрожащие пальцы Мэтта поднимают трубку. Он слушает некоторое время, потом посеревшими губами отвечает, с трудом выдавливая:
– Хорошо.
Трубка летит на стол – безразличная, мёртвая, равнодушная к горю и радости.
– Они… они её нашли, – выдыхает Мэтт. У него больше ничего нет в этом мире. Голос капитана Рейенса был сочувствующим, но Мэтту не стоят ничего его сочувствия. Какая цена может быть словам, когда его мир кончился?
Тереза оседает на стул. Надо ехать. Надо готовиться к этому пути. Надо напрячь все свои силы, чтобы не лопнуть. Или лопнуть? Да, лопнуть было бы проще. К тому же, Тереза равнодушна к себе.
Ничего больше не в силах поколебать её.
Они выходят вместе, идут маленькими шажками, цепляются друг за друга. Идут пешком, потому что ехать в автобусе нет сил – духота снаружи сдавит их внутреннюю ещё сильнее. А так, пока они идут, они могут пытаться делать вид, что мир ещё существует и объемен.
Тереза идёт, крепясь. Она знает, что час настал и понимает – сердце её не выдержит такого удара. Оно остановится и будет черно-черно, спокойно-спокойно. И она даже хочет этого.
Мэтт идёт рядом. Он не смотрит людям в лица. Он боится, чертовски боится, что кто-то прочтёт в лице его кроме горя ещё и облегчение. Да, стыдливое, мерзкое, неправильное облегчение от того, что хотя бы поиск закончен, что наступила определенность.
И определённость была предельно проста: его мир лопнул…
