– Чем могу помо…о! – женщина, открывшая дверь, была хороша. Нет, не той красотой, которую можно было бы пожелать, совершенно нет – у неё была тихая, спокойная красота, которая обещала заботу и какую-то бесконечную доброту. И эта красота была бы совершенной, если бы не некоторая болезненность в чертах её лица, не круги под глазами и не общий растерянный, при этом виновато-смущённый вид.
Это смущение не имело к гостю прямого отношения. Оно появилось уже давно, с тех самых пор, как её дом перестал быть её домом и стал прибежищем чего-то совершенно другого, враждебного и яростного.
– Простите, – женщина чуть отступила, теперь свет не касался её лица, словно она и сама от него пряталась, и понимала болезненность своего вида, – я не ждала…вас.
– Ничего страшного, – улыбнулся гость, вид у него и правда был самый дружелюбный, – моего визита редко ждут всерьёз, да и повод для него редко когда выпадает радостный. Вы – Доротея Вереш?
– Да, – ответила женщина и немного помедлив, поспешила добавить: – да, точно так, падре.
– Значит, я по адресу, – гость стал ещё дружелюбнее, и, кажется, даже сам выдохнул в облегчении, – здесь все дома на один вид, легко перепутать, знаете ли. А путь неблизкий!
Доротея кивнула, медленно, словно сама ещё не верила в то, что соглашается. Да, дома на их улице были одинаковыми – идеальные, идиллические, точно кукольные, но только в её доме творился настоящий кошмар.
– Доре, кто там? – из полумрака выступил мужчина. Усталый, но дружелюбный, в общем-то вид, впрочем, настороженный. Увидев гостя, оторопел и он. – А…святой отец?
– Вы, должно быть, Эден? – поинтересовался гость приветливо. – Верно?
– Да… – мужчина мельком глянул на потерянную Доротею, потом спохватился, – да, простите, я…мы не ждали. Мы не думали. То есть…
– Всё хорошо, – заверил гость, – уверяю вас, я и сам переживал по поводу встречи, здесь легко заплутать, если ты не местный. Я послан Церковью. Мы наслышаны о вашей…беде, если позволите. Наслышаны и хотим помочь. Можете называть меня Блезом или падре, или, если захочется, можете даже закрыть передо мною двери.
Гость лучился доброжелательностью. Настоящей, искренней, кажется, он и правда пришёл сюда как друг, и для четы Вереш это было как глоток свежего, чистого воздуха – они уже отвыкли от дружелюбия и понимания: от них отшатывались, на них косились, тыкали пальцем, и выворачивали шеи, и нигде не было им места от чужого любопытного взгляда. А в прошлое воскресенье местный священник и вовсе тихо посоветовал им покинуть службу и не смущать покой горожан:
– Наш город очень мал, и мы, уж простите, не можем допустить в нём подобной смуты. Вы должны понять.
– Разве мы не имеем права на такую же защиту перед Богом?! – возмутился Эден. Он бы и не возмутился, если бы гнали его одного, но гнали и Доротею, его и без того ослабевшую от тяжести происходящего Доротею. Для неё церковь была единственным спасением, единственной надеждой, ведь то, что творилось в их доме, с их собственным сыном…
– Не знаю, в чём провинилась ваша семья, но смущать покой других вы не имеете права, извините, – ответствовал священник, и им пришлось уйти. Будь это люди другого склада, они бы, может, и затеяли скандал, но у них давно не было сил. Даже если бы они захотели устроить что-то, они бы уже не смогли.
И тут чудо! Церковь пришла сама.
– Вы…вы пришли, – Доротея просветлела лицом. Усталость побеждала ещё надежду в её чертах, но как давно Эден не видел в ней этого света! – Я…спасибо!
– Так я могу войти? – поинтересовался священник, с любопытством вглядываясь в тот жалкий кусочек дома, незагромождённый головами Эдена и Доротеи.
Войти! Они его практически сами внесли! Они не знали, сможет ли этот человек помочь им, но это было участие, которое порою целебнее крепкого куриного бульона, поданного страждущему сразу же с огня, ещё бурлящего и доходящего до тепла.
Внутри было темно. И дело было не в убранстве дома, а в том, что все окна были закрыты и…забиты изнутри. Да и атмосфера из идиллической, наружной, стала гнетущей и враждебной. Словно в один щелчок сменилась декорация и вот – внутри дома оборвано и поломано всё, что только можно оборвать и поломать, висят клоки штор и каких-то тканей, лоскуты разорванных книг свисают с потолка, люстра вот-вот упадёт…
И темно, темно… но не глухо. Сверху, в дальней комнате, перехваченной снаружи тяжёлым амбарным замком, тяжёлое и хриплое, свистящее дыхание…
А на самой двери, ровно как и на стенах – когти, длинные следы когтей. Здесь бесилось чудовище. И, что хуже для Доротеи и Эдена – чудовище имело облик их сына, было им.
– Он там…– прошелестела Доротея, – скажите, вы можете помочь?
Блез оглядывал разрушенное убранство не комнаты, нет, комнату можно ещё было бы восстановить, а убранство жизни двух неплохих, уж в этом он разбирался, людей, сын которых попал под власть страшной и беспощадной силы.
– Я постараюсь, – мягко пообещал Блез. – Когда всё началось?
Вереши переглянулись. Они боялись его испуга, боялись его реакции, побега, в конце концов! О, как давно они не говорили о своём сыне. Как давно не говорили с кем-то ещё, изводя лишь друг друга этими бесконечными разговорами и жалкими попытками понять куда и как они свернули, что оказались в этой кошмарной неразрешимой точке?
Началось, когда всё это началось? Они пытались вспомнить, знали, что это важно, спешили, путались. Но отец Блез проявлял чудеса терпеливости и уговаривал не торопиться, вспомнить всё обстоятельно и достойно, ведь это, уверял он, по-настоящему важно, чтобы их разум был чист.
И тогда зло не вплетёт в него свои сети.
Так когда всё это началось? Эден был уверен, что с одной грозовой ночи, которая прошла по их маленькому городку страшной силой, и наутро многое из уже знакомого им мира не было прежним.
– С той ночи, – утверждал Эден, – Михаил и стал другим. Он стал каким-то…замороженным, что ли.
Замороженный, и пустым. Его оболочку кто-то занял, беспощадно выпотрошив всё то, что прежде в ней было. Сострадание, сочувствие, понимание – всё растворилось, превратившись в крикливого и шипящего монстра, который стремился громить всех и всё, и которого с трудом удерживали дома родители.
Он убегал, они его ловили.
Возили в город, показывали светилам, молились, исследовали там, где никто ещё не видывал похожего и повсюду получали отстранённость и…испуг.
Их сын хотел людского мяса. Их сын говорил о крови. Их сын, их славный сын издавал нечеловеческие звуки и шипел, не узнавая своих же родителей.
Доре возражала:
– Всё началось с кошмаров.
Михаил видел их часто и много, и ещё в детстве просыпался с криком. Они даже оставляли ему на ночь лампадку, чтобы не пугать, ждали, когда заснёт и лишь тогда тушили её. Он боялся темноты, может потому что та его пугала уже тогда, а может быть, он чувствовал, что из тьмы в него войдёт что-то злое, а может быть, он просто хорошо воображал – у Доротеи не было ответа, было лишь волнение ослабевших тонких рук, в которых подрагивало совершенно неощутимое уже распятие.
Так когда же всё это началось? Они расходились во мнениях, но были едины в одном – они верят в то, что их сына ещё можно спасти, что он победит, ведь души не исчезают бесследно, они вечны! Так им рассказывали ещё в воскресной школе.
– И это верно, – одобрил Блез, – боритесь за своего сына, не допускайте даже тени уныния в свои сердца, ведь тени, обитающие во мраке, пришедшие за тьмой, ждут нашего отчаяния. Надежда – это наше первое оружие.
Они ободрились. Давно их никто не поддерживал так искренне. Нет, поначалу их поддерживали и горожане, и церковь, когда полагали, что их сын просто болен и повредился умом. Но дальше становилось яснее – это не повреждение ума, это захват души, захват тёмной тварью. И поддержка превратилась в испуг и отвращение, а ещё в едкость:
– Если дьявол пришёл за их сыном, значит, мы чего-то о них не знаем!
– С порядочными людьми такого не случается!
– Вы можете себе представить, чтобы сын наместника или мой сын, так себя вели? Скреблись в двери, выли на луну, шипели на солнечный свет?!
– Это не просто так, вот что я вам скажу!
От поддержки к подозрению, от опоры в изгнание, но и тогда Доре и Эден не отчаялись – они были друг у друга, и у них был ещё сын! Сын, нуждавшийся в них!
Но тончает любая сила, если не поддерживать её. Оттого визит отца Блеза – это провидение, настоящая надежда, тот самый свет, до которого они добрались вдвоём, волоча за собою душу их бедного сына.
– Слышали ли вы странные звуки? Чьи-то голоса? – Блез сосредоточен и собран. Он слушал вежливо и был здесь, с ними, присутствовал, и волнение отражалось в глазах его, волнение, живое – такое отличное от безразличия!
Да, слышали. Кажется, Михаил говорил на два голоса. Или они уже спятили? Нет, было, точно было!
– А птицы или змеи в жилище попадали? Вы не подумайте, я понимаю, что вопрос странный…
Что вы, что вы! Какой может быть странный вопрос в таких обстоятельствах? Тогда, когда дом перевёрнут, жизни разломаны, а наверху тихий скрежет и что-то вроде шёпота, но такого, что скользит по стенам и полу, невидимого, невесомого шёпота, в котором больше власти, чем в любом крике?
Да, попала змея…наверное, приползла из леса.
– Боюсь, что нет, – отец Блез покачал головой, но распространяться не стал.
Эден не выдержал первым. Он оглянулся на Доротею, ту самую, родную и милую, которая в его глазах едва ли изменилась за все годы их брака, и спросил напрямую:
– Вы можете помочь нам? Вы можете вернуть нам нашего мальчика?
Блез вздохнул. Он знал, что ответ тут возможен только один, но хотел как-то поддержать этих людей, и потому сразу напомнил:
– Для него это был долгий путь, тяжёлый, и пережить подобное…нет, на это не каждый способен. Вам придётся понять это, пусть не сразу, но будет легче. А я со своей стороны постараюсь сделать всё, чтобы ваш сын обрёл мир и свет.
Они поверили! Не могли не поверить. Он был воплощением их надежды, спасением их сына! Как они смели сомневаться? Ушедшие в свою тревогу, Доротея и Эден могли толковать слова своего священного гостя только в одну сторону, и никакого иного толкования их души даже бы не допустили, ведь всё очевидно: он пришёл помочь, он так сказал!
Откуда пришёл, как узнал, откуда дошли до Церкви слухи, и почему такая мягкая уверенность в его движениях и словах? Их гость не рванулся к дверям, чтобы проверить их сына, о котором так явно с презрением и ужасом вынесли вердикт:
– Одержим!
Нет! Он не поднялся к нему. И не достал распятие. И не извлёк молитвенника. И даже не спросил, где ещё в этом доме кресты и не спросил – веруют ли они в Бога?
Может быть, люди в ином состоянии что-то бы нашли в этом, усомнились, но есть категория людей, которым повезло остаться светлыми и чистыми, повезло остаться с верой в людей, и эти люди не умеют переносить тёмные мысли на других людей, и каждый раз остаётся им удивляться тому, что открывается, разворачивая змеиные злые кольца…
Они покидали дом с радостью, уверенные, что отец Блез знает, что делает.
– Подождите на крыльце, – уговаривал он, – тут спокойнее. Скоро всё наладится, стихнет. Молитесь, если умеете. Если не умеете – всё равно молитесь, важны не слова, а намерение.
И Доротея с Эденом уверовали! Они не знали, что своего сына им больше не увидеть живым и прежним. Покой, мир и свет для него в глазах его родителей были очевидным исцелением, а в глазах их гостя…впрочем, он и правда не желал для этих людей зла.
– Agnoscerem non invitus! Vade! – заголосил одержимый, когда клеть его комнаты, служившая ему последним, и, откровенно говоря, хлипким убежищем, дрогнула, впуская гостя. – Vade! Va…тьфу ты!
Нечеловеческий голос опасно и мерзко сменился на людской, раздражённый. Одержимый сполз с потолка, на котором усердно висел, явно в ущерб людскому телу, но, конечно, не своей настоящей форме.
– Я, – согласился Блез, – не ждал?
– Не узнал, – признал одержимый и прищурился, красновато-безумные глаза его радостно вспыхнули, – чегой-то ты напялил, а? вот потеха, вот…
– Закрой рот! – гаркнул Блез, и в его глазах полыхнуло жёлтым демоническим светом, на миг обнажая истинную сущность.
– Кому скажешь – не поверят, – бормотнул одержимый, отползая от демона. – Вэлдис…ну неужели ты ради меня в это влез? Неужели ты так…
– Закрой рот, – повторил Вэлдис, известный в Подземном Царстве исключительно этим именем, а в миру принявший образ священника Блеза, когда-то, откровенно говоря, им замученного. Впрочем, он даже не помнил во имя чего. Да и было ли это «во имя»? – Тебя ещё спросят.
– Да что я, что я…– изгибая людское тело, которое было всего лишь жалким сосудом, не более, забормотал демон, уже застигнутый врасплох, – поразвлечься не дают. Понаставили, понимаешь, всякого бюрократического барьера, а я, может, по людям соскучился!
– Полез к ним, терзал и мучил, – поправил Вэлдис. Сейчас его не принял за священника даже самый оптимистичный человек. Да, одежда ещё оставалась, но изменилось, заостряясь, лицо, и удлинились, покрываясь длинными когтями, руки, и сам он стал заметно выше и легко возвысился на старательно забивающимся в угол человечком-Михаилом, чьё тело билось, захваченное какой-то мелкой, рядовой, шкодной дрянью.
А ведь на борьбу с этой дрянью Вэлдис и отдавал свою вечность! Сколько ловил он этих безумных мелких демонов, выдававших себя за призраков, одержимых, людей-теней, тульп, и домовых! Скольких жёг, скольких обезглавливал! А они плодились во мраке, и когда кишели в нём, родном и липком от силы тьмы и бюрократии, всё было в порядке. Но всегда кто-то прорывался и проказил, отравлял репутацию тьмы, и Самого!
И тогда появлялся Вэлдис. Беспощадный, имевший множество ликов охотник. Охотник без славы – слишком мелко по сравнению с другими. Охотник без отставки – слишком много от него зависело, ведь тьме и тёмным силам тоже нужен покой, и покой – это прежде всего, репутация. А какая тут репутация, если мелкие шкодные твари от твоего имени людей захватывают, да пугают?
А сладу с ним нет. Только ввергать во мрак, на смирение.
Дурные, жаль их даже, свои же всё же!
– Они скучно жили, сынка своего любили, и друг друга, и все вокруг…– демоненок бесновался, он доламывал изнутри тело Михаила, которое уже нельзя было вернуть. Слишком долго эти люди были без помощи. но, по крайней мере, им оставалось тело, чтобы и душа обрела тот самый обещанный Блезом-Вэлдисом покой, мир и свет.
– Тебе разрешение давали? Не давали! – эти диалоги…он устал за вечность от них. Одинаковые, ведь все эти мелкие пакости не признавали вину. Да оно и того не требовалось, но всё же – тянули, словно тьма может пощадить!
Демоненок развернул тело Михаила так, что, будь он жив, все его кости тотчас бы изломались, и заверещал:
– А к вам на прием не запишешься! Вы не одной просьбы не дадите! Вы только нас уничтожаете! Аааа! Ааа! Я буду жаловаа-а-аться-я…будьте вы прокляты!
И за века Вэлдис устал от этого. Но всегда продолжал надеяться, что хоть в этот раз мелкий вредитель окажется потише и поосторожней. Но куда там! Снова мимо. А он устал от них, устал от криков и воплей, от беготни…вот и сейчас – изломанное тело Михаила бегает, вывернувшись паучком. Слепые глаза глядят безучастно.
Это смущение не имело к гостю прямого отношения. Оно появилось уже давно, с тех самых пор, как её дом перестал быть её домом и стал прибежищем чего-то совершенно другого, враждебного и яростного.
– Простите, – женщина чуть отступила, теперь свет не касался её лица, словно она и сама от него пряталась, и понимала болезненность своего вида, – я не ждала…вас.
– Ничего страшного, – улыбнулся гость, вид у него и правда был самый дружелюбный, – моего визита редко ждут всерьёз, да и повод для него редко когда выпадает радостный. Вы – Доротея Вереш?
– Да, – ответила женщина и немного помедлив, поспешила добавить: – да, точно так, падре.
– Значит, я по адресу, – гость стал ещё дружелюбнее, и, кажется, даже сам выдохнул в облегчении, – здесь все дома на один вид, легко перепутать, знаете ли. А путь неблизкий!
Доротея кивнула, медленно, словно сама ещё не верила в то, что соглашается. Да, дома на их улице были одинаковыми – идеальные, идиллические, точно кукольные, но только в её доме творился настоящий кошмар.
– Доре, кто там? – из полумрака выступил мужчина. Усталый, но дружелюбный, в общем-то вид, впрочем, настороженный. Увидев гостя, оторопел и он. – А…святой отец?
– Вы, должно быть, Эден? – поинтересовался гость приветливо. – Верно?
– Да… – мужчина мельком глянул на потерянную Доротею, потом спохватился, – да, простите, я…мы не ждали. Мы не думали. То есть…
– Всё хорошо, – заверил гость, – уверяю вас, я и сам переживал по поводу встречи, здесь легко заплутать, если ты не местный. Я послан Церковью. Мы наслышаны о вашей…беде, если позволите. Наслышаны и хотим помочь. Можете называть меня Блезом или падре, или, если захочется, можете даже закрыть передо мною двери.
Гость лучился доброжелательностью. Настоящей, искренней, кажется, он и правда пришёл сюда как друг, и для четы Вереш это было как глоток свежего, чистого воздуха – они уже отвыкли от дружелюбия и понимания: от них отшатывались, на них косились, тыкали пальцем, и выворачивали шеи, и нигде не было им места от чужого любопытного взгляда. А в прошлое воскресенье местный священник и вовсе тихо посоветовал им покинуть службу и не смущать покой горожан:
– Наш город очень мал, и мы, уж простите, не можем допустить в нём подобной смуты. Вы должны понять.
– Разве мы не имеем права на такую же защиту перед Богом?! – возмутился Эден. Он бы и не возмутился, если бы гнали его одного, но гнали и Доротею, его и без того ослабевшую от тяжести происходящего Доротею. Для неё церковь была единственным спасением, единственной надеждой, ведь то, что творилось в их доме, с их собственным сыном…
– Не знаю, в чём провинилась ваша семья, но смущать покой других вы не имеете права, извините, – ответствовал священник, и им пришлось уйти. Будь это люди другого склада, они бы, может, и затеяли скандал, но у них давно не было сил. Даже если бы они захотели устроить что-то, они бы уже не смогли.
И тут чудо! Церковь пришла сама.
– Вы…вы пришли, – Доротея просветлела лицом. Усталость побеждала ещё надежду в её чертах, но как давно Эден не видел в ней этого света! – Я…спасибо!
– Так я могу войти? – поинтересовался священник, с любопытством вглядываясь в тот жалкий кусочек дома, незагромождённый головами Эдена и Доротеи.
Войти! Они его практически сами внесли! Они не знали, сможет ли этот человек помочь им, но это было участие, которое порою целебнее крепкого куриного бульона, поданного страждущему сразу же с огня, ещё бурлящего и доходящего до тепла.
Внутри было темно. И дело было не в убранстве дома, а в том, что все окна были закрыты и…забиты изнутри. Да и атмосфера из идиллической, наружной, стала гнетущей и враждебной. Словно в один щелчок сменилась декорация и вот – внутри дома оборвано и поломано всё, что только можно оборвать и поломать, висят клоки штор и каких-то тканей, лоскуты разорванных книг свисают с потолка, люстра вот-вот упадёт…
И темно, темно… но не глухо. Сверху, в дальней комнате, перехваченной снаружи тяжёлым амбарным замком, тяжёлое и хриплое, свистящее дыхание…
А на самой двери, ровно как и на стенах – когти, длинные следы когтей. Здесь бесилось чудовище. И, что хуже для Доротеи и Эдена – чудовище имело облик их сына, было им.
– Он там…– прошелестела Доротея, – скажите, вы можете помочь?
Блез оглядывал разрушенное убранство не комнаты, нет, комнату можно ещё было бы восстановить, а убранство жизни двух неплохих, уж в этом он разбирался, людей, сын которых попал под власть страшной и беспощадной силы.
– Я постараюсь, – мягко пообещал Блез. – Когда всё началось?
Вереши переглянулись. Они боялись его испуга, боялись его реакции, побега, в конце концов! О, как давно они не говорили о своём сыне. Как давно не говорили с кем-то ещё, изводя лишь друг друга этими бесконечными разговорами и жалкими попытками понять куда и как они свернули, что оказались в этой кошмарной неразрешимой точке?
Началось, когда всё это началось? Они пытались вспомнить, знали, что это важно, спешили, путались. Но отец Блез проявлял чудеса терпеливости и уговаривал не торопиться, вспомнить всё обстоятельно и достойно, ведь это, уверял он, по-настоящему важно, чтобы их разум был чист.
И тогда зло не вплетёт в него свои сети.
Так когда всё это началось? Эден был уверен, что с одной грозовой ночи, которая прошла по их маленькому городку страшной силой, и наутро многое из уже знакомого им мира не было прежним.
– С той ночи, – утверждал Эден, – Михаил и стал другим. Он стал каким-то…замороженным, что ли.
Замороженный, и пустым. Его оболочку кто-то занял, беспощадно выпотрошив всё то, что прежде в ней было. Сострадание, сочувствие, понимание – всё растворилось, превратившись в крикливого и шипящего монстра, который стремился громить всех и всё, и которого с трудом удерживали дома родители.
Он убегал, они его ловили.
Возили в город, показывали светилам, молились, исследовали там, где никто ещё не видывал похожего и повсюду получали отстранённость и…испуг.
Их сын хотел людского мяса. Их сын говорил о крови. Их сын, их славный сын издавал нечеловеческие звуки и шипел, не узнавая своих же родителей.
Доре возражала:
– Всё началось с кошмаров.
Михаил видел их часто и много, и ещё в детстве просыпался с криком. Они даже оставляли ему на ночь лампадку, чтобы не пугать, ждали, когда заснёт и лишь тогда тушили её. Он боялся темноты, может потому что та его пугала уже тогда, а может быть, он чувствовал, что из тьмы в него войдёт что-то злое, а может быть, он просто хорошо воображал – у Доротеи не было ответа, было лишь волнение ослабевших тонких рук, в которых подрагивало совершенно неощутимое уже распятие.
Так когда же всё это началось? Они расходились во мнениях, но были едины в одном – они верят в то, что их сына ещё можно спасти, что он победит, ведь души не исчезают бесследно, они вечны! Так им рассказывали ещё в воскресной школе.
– И это верно, – одобрил Блез, – боритесь за своего сына, не допускайте даже тени уныния в свои сердца, ведь тени, обитающие во мраке, пришедшие за тьмой, ждут нашего отчаяния. Надежда – это наше первое оружие.
Они ободрились. Давно их никто не поддерживал так искренне. Нет, поначалу их поддерживали и горожане, и церковь, когда полагали, что их сын просто болен и повредился умом. Но дальше становилось яснее – это не повреждение ума, это захват души, захват тёмной тварью. И поддержка превратилась в испуг и отвращение, а ещё в едкость:
– Если дьявол пришёл за их сыном, значит, мы чего-то о них не знаем!
– С порядочными людьми такого не случается!
– Вы можете себе представить, чтобы сын наместника или мой сын, так себя вели? Скреблись в двери, выли на луну, шипели на солнечный свет?!
– Это не просто так, вот что я вам скажу!
От поддержки к подозрению, от опоры в изгнание, но и тогда Доре и Эден не отчаялись – они были друг у друга, и у них был ещё сын! Сын, нуждавшийся в них!
Но тончает любая сила, если не поддерживать её. Оттого визит отца Блеза – это провидение, настоящая надежда, тот самый свет, до которого они добрались вдвоём, волоча за собою душу их бедного сына.
– Слышали ли вы странные звуки? Чьи-то голоса? – Блез сосредоточен и собран. Он слушал вежливо и был здесь, с ними, присутствовал, и волнение отражалось в глазах его, волнение, живое – такое отличное от безразличия!
Да, слышали. Кажется, Михаил говорил на два голоса. Или они уже спятили? Нет, было, точно было!
– А птицы или змеи в жилище попадали? Вы не подумайте, я понимаю, что вопрос странный…
Что вы, что вы! Какой может быть странный вопрос в таких обстоятельствах? Тогда, когда дом перевёрнут, жизни разломаны, а наверху тихий скрежет и что-то вроде шёпота, но такого, что скользит по стенам и полу, невидимого, невесомого шёпота, в котором больше власти, чем в любом крике?
Да, попала змея…наверное, приползла из леса.
– Боюсь, что нет, – отец Блез покачал головой, но распространяться не стал.
Эден не выдержал первым. Он оглянулся на Доротею, ту самую, родную и милую, которая в его глазах едва ли изменилась за все годы их брака, и спросил напрямую:
– Вы можете помочь нам? Вы можете вернуть нам нашего мальчика?
Блез вздохнул. Он знал, что ответ тут возможен только один, но хотел как-то поддержать этих людей, и потому сразу напомнил:
– Для него это был долгий путь, тяжёлый, и пережить подобное…нет, на это не каждый способен. Вам придётся понять это, пусть не сразу, но будет легче. А я со своей стороны постараюсь сделать всё, чтобы ваш сын обрёл мир и свет.
Они поверили! Не могли не поверить. Он был воплощением их надежды, спасением их сына! Как они смели сомневаться? Ушедшие в свою тревогу, Доротея и Эден могли толковать слова своего священного гостя только в одну сторону, и никакого иного толкования их души даже бы не допустили, ведь всё очевидно: он пришёл помочь, он так сказал!
Откуда пришёл, как узнал, откуда дошли до Церкви слухи, и почему такая мягкая уверенность в его движениях и словах? Их гость не рванулся к дверям, чтобы проверить их сына, о котором так явно с презрением и ужасом вынесли вердикт:
– Одержим!
Нет! Он не поднялся к нему. И не достал распятие. И не извлёк молитвенника. И даже не спросил, где ещё в этом доме кресты и не спросил – веруют ли они в Бога?
Может быть, люди в ином состоянии что-то бы нашли в этом, усомнились, но есть категория людей, которым повезло остаться светлыми и чистыми, повезло остаться с верой в людей, и эти люди не умеют переносить тёмные мысли на других людей, и каждый раз остаётся им удивляться тому, что открывается, разворачивая змеиные злые кольца…
Они покидали дом с радостью, уверенные, что отец Блез знает, что делает.
– Подождите на крыльце, – уговаривал он, – тут спокойнее. Скоро всё наладится, стихнет. Молитесь, если умеете. Если не умеете – всё равно молитесь, важны не слова, а намерение.
И Доротея с Эденом уверовали! Они не знали, что своего сына им больше не увидеть живым и прежним. Покой, мир и свет для него в глазах его родителей были очевидным исцелением, а в глазах их гостя…впрочем, он и правда не желал для этих людей зла.
***
– Agnoscerem non invitus! Vade! – заголосил одержимый, когда клеть его комнаты, служившая ему последним, и, откровенно говоря, хлипким убежищем, дрогнула, впуская гостя. – Vade! Va…тьфу ты!
Нечеловеческий голос опасно и мерзко сменился на людской, раздражённый. Одержимый сполз с потолка, на котором усердно висел, явно в ущерб людскому телу, но, конечно, не своей настоящей форме.
– Я, – согласился Блез, – не ждал?
– Не узнал, – признал одержимый и прищурился, красновато-безумные глаза его радостно вспыхнули, – чегой-то ты напялил, а? вот потеха, вот…
– Закрой рот! – гаркнул Блез, и в его глазах полыхнуло жёлтым демоническим светом, на миг обнажая истинную сущность.
– Кому скажешь – не поверят, – бормотнул одержимый, отползая от демона. – Вэлдис…ну неужели ты ради меня в это влез? Неужели ты так…
– Закрой рот, – повторил Вэлдис, известный в Подземном Царстве исключительно этим именем, а в миру принявший образ священника Блеза, когда-то, откровенно говоря, им замученного. Впрочем, он даже не помнил во имя чего. Да и было ли это «во имя»? – Тебя ещё спросят.
– Да что я, что я…– изгибая людское тело, которое было всего лишь жалким сосудом, не более, забормотал демон, уже застигнутый врасплох, – поразвлечься не дают. Понаставили, понимаешь, всякого бюрократического барьера, а я, может, по людям соскучился!
– Полез к ним, терзал и мучил, – поправил Вэлдис. Сейчас его не принял за священника даже самый оптимистичный человек. Да, одежда ещё оставалась, но изменилось, заостряясь, лицо, и удлинились, покрываясь длинными когтями, руки, и сам он стал заметно выше и легко возвысился на старательно забивающимся в угол человечком-Михаилом, чьё тело билось, захваченное какой-то мелкой, рядовой, шкодной дрянью.
А ведь на борьбу с этой дрянью Вэлдис и отдавал свою вечность! Сколько ловил он этих безумных мелких демонов, выдававших себя за призраков, одержимых, людей-теней, тульп, и домовых! Скольких жёг, скольких обезглавливал! А они плодились во мраке, и когда кишели в нём, родном и липком от силы тьмы и бюрократии, всё было в порядке. Но всегда кто-то прорывался и проказил, отравлял репутацию тьмы, и Самого!
И тогда появлялся Вэлдис. Беспощадный, имевший множество ликов охотник. Охотник без славы – слишком мелко по сравнению с другими. Охотник без отставки – слишком много от него зависело, ведь тьме и тёмным силам тоже нужен покой, и покой – это прежде всего, репутация. А какая тут репутация, если мелкие шкодные твари от твоего имени людей захватывают, да пугают?
А сладу с ним нет. Только ввергать во мрак, на смирение.
Дурные, жаль их даже, свои же всё же!
– Они скучно жили, сынка своего любили, и друг друга, и все вокруг…– демоненок бесновался, он доламывал изнутри тело Михаила, которое уже нельзя было вернуть. Слишком долго эти люди были без помощи. но, по крайней мере, им оставалось тело, чтобы и душа обрела тот самый обещанный Блезом-Вэлдисом покой, мир и свет.
– Тебе разрешение давали? Не давали! – эти диалоги…он устал за вечность от них. Одинаковые, ведь все эти мелкие пакости не признавали вину. Да оно и того не требовалось, но всё же – тянули, словно тьма может пощадить!
Демоненок развернул тело Михаила так, что, будь он жив, все его кости тотчас бы изломались, и заверещал:
– А к вам на прием не запишешься! Вы не одной просьбы не дадите! Вы только нас уничтожаете! Аааа! Ааа! Я буду жаловаа-а-аться-я…будьте вы прокляты!
И за века Вэлдис устал от этого. Но всегда продолжал надеяться, что хоть в этот раз мелкий вредитель окажется потише и поосторожней. Но куда там! Снова мимо. А он устал от них, устал от криков и воплей, от беготни…вот и сейчас – изломанное тело Михаила бегает, вывернувшись паучком. Слепые глаза глядят безучастно.
