Это суд? И даже когда он предложил прибегнуть к испытанию каленым железом, чтобы подтвердить праведность слов своих, его не пожелали услышать. Зато пришли к мысли о пытках. Это ли суд?
Им не надо этого. Им надо судилища, зрелища, падения – а его имя так громко звучало, и так славно оно упадёт, разобьётся, разольётся смрадной лужей нечистот.
Они разносят его грехи, приписывают и создают новые, а он? Что может он?
– Чего тут? – за его спиной новый голос. Нет, не новый. Жиль де Ре узнаёт его – это ещё один стражник, пришёл, видимо, на смену или на укрепление. Жиль де Ре знает его голос – когда самого де Ре растягивали «лестницей», этот голос равнодушно спрашивал: хватит или ещё?
Де Ре признался почти сразу. Не хватало ему кончить свои дни не только с позором, но ещё и с выбитыми суставами. Обошлось без особенных повреждений, хотя руки и ноги он ощущал теперь иначе – они то немели, как будто отказываясь, то обмякали, и почти всё время ныли.
И ещё хуже было осознание поражения. Да, он признался, и подписал всё чего они хотели. Как было отмечено отдельно в том же протоколе дознания: «признался добровольно и свободно».
Потому что гордость уже не значила. От неё ничего не осталось и он пошёл до конца.
– Как положено, – отзывается глупый, счастливый от своего покоя стражник, немного знакомый де Ре.
– Это хорошо, завтра уже кончено будет, – новый всё также равнодушен. Для него де Ре – это всего лишь преступник, хотя Жиль уверен – в былые дни всё было бы иначе и этот стражник смотрел бы восторженно на него и благоговел как перед кумиром.
Маршал! Ещё бы…
Но это в прошлом. А завтра всё будет кончено. И Жиль де Ре уже знает как это будет, и знает даже, что его похоронят всё-таки в родной земле, а не на этой, пропитанной ещё большим страданием, чем все его поместья вместе взятые. Нет, его выдадут родственникам. Мёртвого, в последний путь, но отпустят.
И он даже думать не хочет теперь, чего это стоило. Конечно, весьма привлекательна была мысль его тело бросить в общую грязную могилу с бродягами и убийцами, которые и грамоты не знали, и убивали ради убийства, а не ради войны и победы или…попытки понять где есть грань и что за нею.
Привлекательна мысль, но с него мёртвого уже ничего не возьмешь и мертвого уже больше не унизить, на то он и мёртвый, что свободен от людского, земного, грязного, глупого. А вот с родственников получить можно. Хотите достойных похорон? Предложите что-нибудь. Благо, у вас есть. Благо, его собственные земли теперь ваши.
Ну не все, конечно. Часть уйдет тем судьям, что его в ничто свели, да ещё некоторым свидетелям, да ещё, пожалуй, на благо казны. Но вы радоваться должны милосердию, по которому вас не оставляют ни с чем, а отдают хоть что-то!
А ведь в силах были и судьи, и добродетельный народ, всё забрать!
Но Жиль де Ре не хочет об этом думать. В последние часы своей странной жизни, в которой нагнало его лишь метание и никогда не находил покой, он думает только о том, как правильно поступил, примирившись со своими судьями и церковью, что нарекла его еретиком и богоотступником.
Да, соблазн упираться до конца был велик. Она упиралась и ему следовало бы сделать также. Но он не смог. Зачем? Душа бессмертна, а плоть ничтожна. Душой он ответит позже и там, где нужно, а приносить развлечение людям, которые ему чужие и уже давно не нужны его душе – это пустое. Даже как-то забавно и злорадно лишить их удовольствия созерцать его последнюю муку: сожжение живьём на костре.
Нет, он примирился не зря. Теперь ему дадут покаяться. И он будет сдержан. Он не будет смеяться или шутить, не будет обличать их. Нет, он уйдет, чтобы посмотреть наконец самому, что же такое чёртово посмертие!
Он скажет, что просит прощения у всех. Даже у тех, кто не ждёт от него и слова. да, так и будет. а потом попросит всех молиться за душу, потому что плоть уже не значит. А потом палач его задушит на глазах всех любопытных, прямо на готовом кострище, разведет его, и тут же стащит его труп к родственникам.
Не будет большего! Не такой он и глупец, чтобы обнажить себя до конца. Они залезли в его дом, чтобы представить его усыпальницей невинных; залезли в его мысли о вечном и в работу над тем, что не познано, чтобы вывернуть всё так, словно он от всего отступил; они залезли в его клятвы, чтобы объявить его клятвопреступников; в его исповеди, чтобы вытащить наружу все его грехи, во много раз увеличив их черноту…
Что же, он должен теперь пустить их в своё посмертие? Позволить им смотреть, как лопается его кожа, как горит плоть и выходит освобождённая душа? нет, хватит с них. Это только для него – последняя дорога.
Жиль де Ре лежит в последний раз на жёсткой койке. Ему больно, ноют пострадавшие руки и ноги, но это ничего, боль скоро пройдёт. А лежать даже приятно. Боль тычет иголками тело, но это ведь значит, что он еще жив, на этой земле!
– Помешался, – Гийом слышит шёпот пришедшего Петара, стражника, что чаще него самого появляется в этих коридорах и иногда помогает при пытках. – Лежит такой тихий, а поначалу буянил, на решетку бросался как пес. Бранился, требовал защитника, да еще всякое говорил.
– Смирился, покаялся, – заступается Гийом. Он верит, что каждый грешник может дойти до покаяния.
– Да какой там! – фырчит Петар, – не верю я ему! Ты на него погляди. Знаешь, сколько он загубил? У него, говорят, головы детские нашли. Да еще многое. У него сам демон в прислужниках был. Покается такой, ага!
Жиль де Ре слышит этот глупый разговор. Про демона ему уже говорили много раз, в упор игнорируя вопрос: как же демон, служивший ему, позволил хозяину оказаться в темнице?
А про головы и «многое» ещё найденное – это пошло сразу. Показал бы их кто ему, что ли? Ан нет, вроде бы как все захоронили. Где?
Тишина.
– Бог его сам будет судить, – возражает Гийом, заступаясь опять за преступника, – своим судом. Высшим. А мы его на этот суд лишь ведем.
– По кускам его надо рвать, – Петар не согласен. – Тьфу!
Молчат. Не о чем им говорить. Разные они, хотя оба стражники. Жиль де Ре даже подумывает – а не влезть ли ему в их беседу? Не припугнуть ли чем? Не смутить ли? Этим же много не надо, пообещать там вернуться после или слова забормотать на другом языке.
Но желание его быстро проходит. Не надо, ни к чему издеваться над этими людьми. Они остаются жить, а он уходит. Давно хотел уйти. Давно смерти искал, еще в битвах, а она его нашла лишь сейчас. Сама нашла, хоть и позорно.
Зато теперь он увидит что там. И если есть всё-таки Бог, попросит у него прощения. Сам, по своей воле, на этот раз и впрямь свободно. А если нет ничего, и ошибались все мудреные книги, то он и испугаться не успеет.
Жиль де Ре сам не замечает как его настигает короткий, последний сон. Ему казалось, что он в этой жизни уже не уснет, но неожиданно покой проливается по его телу, освобождает даже от боли, и он летит куда-то в верха, где нет никаких стражников, полумрака и один бесконечный свет сопровождает его путь, и во всём теле и уме его легкость.
А ещё тут Она. Он не видит, но чувствует. Поблизости Её дух. И Жиль де Ре знает, что встретится с Нею, что она улыбнется ему, как всегда улыбалась – печально и светло, и скажет:
– Теперь для тебя нет тайн.
И всё ему тут же станет понятно. О мире, о жизни и смерти. О вечности и боге. О Ней, самой, в конце концов. И о себе, хотя о себе он меньше всего хочет знать.
И больше не будет никакого Жиля де Ре – маршала, барона, графа, героя… будет бесконечность, которую уже ничем не потревожит ни одни воспоминание, ни одно гнусное обвинение, ни одно любопытство.
Им не надо этого. Им надо судилища, зрелища, падения – а его имя так громко звучало, и так славно оно упадёт, разобьётся, разольётся смрадной лужей нечистот.
Они разносят его грехи, приписывают и создают новые, а он? Что может он?
– Чего тут? – за его спиной новый голос. Нет, не новый. Жиль де Ре узнаёт его – это ещё один стражник, пришёл, видимо, на смену или на укрепление. Жиль де Ре знает его голос – когда самого де Ре растягивали «лестницей», этот голос равнодушно спрашивал: хватит или ещё?
Де Ре признался почти сразу. Не хватало ему кончить свои дни не только с позором, но ещё и с выбитыми суставами. Обошлось без особенных повреждений, хотя руки и ноги он ощущал теперь иначе – они то немели, как будто отказываясь, то обмякали, и почти всё время ныли.
И ещё хуже было осознание поражения. Да, он признался, и подписал всё чего они хотели. Как было отмечено отдельно в том же протоколе дознания: «признался добровольно и свободно».
Потому что гордость уже не значила. От неё ничего не осталось и он пошёл до конца.
– Как положено, – отзывается глупый, счастливый от своего покоя стражник, немного знакомый де Ре.
– Это хорошо, завтра уже кончено будет, – новый всё также равнодушен. Для него де Ре – это всего лишь преступник, хотя Жиль уверен – в былые дни всё было бы иначе и этот стражник смотрел бы восторженно на него и благоговел как перед кумиром.
Маршал! Ещё бы…
Но это в прошлом. А завтра всё будет кончено. И Жиль де Ре уже знает как это будет, и знает даже, что его похоронят всё-таки в родной земле, а не на этой, пропитанной ещё большим страданием, чем все его поместья вместе взятые. Нет, его выдадут родственникам. Мёртвого, в последний путь, но отпустят.
И он даже думать не хочет теперь, чего это стоило. Конечно, весьма привлекательна была мысль его тело бросить в общую грязную могилу с бродягами и убийцами, которые и грамоты не знали, и убивали ради убийства, а не ради войны и победы или…попытки понять где есть грань и что за нею.
Привлекательна мысль, но с него мёртвого уже ничего не возьмешь и мертвого уже больше не унизить, на то он и мёртвый, что свободен от людского, земного, грязного, глупого. А вот с родственников получить можно. Хотите достойных похорон? Предложите что-нибудь. Благо, у вас есть. Благо, его собственные земли теперь ваши.
Ну не все, конечно. Часть уйдет тем судьям, что его в ничто свели, да ещё некоторым свидетелям, да ещё, пожалуй, на благо казны. Но вы радоваться должны милосердию, по которому вас не оставляют ни с чем, а отдают хоть что-то!
А ведь в силах были и судьи, и добродетельный народ, всё забрать!
Но Жиль де Ре не хочет об этом думать. В последние часы своей странной жизни, в которой нагнало его лишь метание и никогда не находил покой, он думает только о том, как правильно поступил, примирившись со своими судьями и церковью, что нарекла его еретиком и богоотступником.
Да, соблазн упираться до конца был велик. Она упиралась и ему следовало бы сделать также. Но он не смог. Зачем? Душа бессмертна, а плоть ничтожна. Душой он ответит позже и там, где нужно, а приносить развлечение людям, которые ему чужие и уже давно не нужны его душе – это пустое. Даже как-то забавно и злорадно лишить их удовольствия созерцать его последнюю муку: сожжение живьём на костре.
Нет, он примирился не зря. Теперь ему дадут покаяться. И он будет сдержан. Он не будет смеяться или шутить, не будет обличать их. Нет, он уйдет, чтобы посмотреть наконец самому, что же такое чёртово посмертие!
Он скажет, что просит прощения у всех. Даже у тех, кто не ждёт от него и слова. да, так и будет. а потом попросит всех молиться за душу, потому что плоть уже не значит. А потом палач его задушит на глазах всех любопытных, прямо на готовом кострище, разведет его, и тут же стащит его труп к родственникам.
Не будет большего! Не такой он и глупец, чтобы обнажить себя до конца. Они залезли в его дом, чтобы представить его усыпальницей невинных; залезли в его мысли о вечном и в работу над тем, что не познано, чтобы вывернуть всё так, словно он от всего отступил; они залезли в его клятвы, чтобы объявить его клятвопреступников; в его исповеди, чтобы вытащить наружу все его грехи, во много раз увеличив их черноту…
Что же, он должен теперь пустить их в своё посмертие? Позволить им смотреть, как лопается его кожа, как горит плоть и выходит освобождённая душа? нет, хватит с них. Это только для него – последняя дорога.
Жиль де Ре лежит в последний раз на жёсткой койке. Ему больно, ноют пострадавшие руки и ноги, но это ничего, боль скоро пройдёт. А лежать даже приятно. Боль тычет иголками тело, но это ведь значит, что он еще жив, на этой земле!
– Помешался, – Гийом слышит шёпот пришедшего Петара, стражника, что чаще него самого появляется в этих коридорах и иногда помогает при пытках. – Лежит такой тихий, а поначалу буянил, на решетку бросался как пес. Бранился, требовал защитника, да еще всякое говорил.
– Смирился, покаялся, – заступается Гийом. Он верит, что каждый грешник может дойти до покаяния.
– Да какой там! – фырчит Петар, – не верю я ему! Ты на него погляди. Знаешь, сколько он загубил? У него, говорят, головы детские нашли. Да еще многое. У него сам демон в прислужниках был. Покается такой, ага!
Жиль де Ре слышит этот глупый разговор. Про демона ему уже говорили много раз, в упор игнорируя вопрос: как же демон, служивший ему, позволил хозяину оказаться в темнице?
А про головы и «многое» ещё найденное – это пошло сразу. Показал бы их кто ему, что ли? Ан нет, вроде бы как все захоронили. Где?
Тишина.
– Бог его сам будет судить, – возражает Гийом, заступаясь опять за преступника, – своим судом. Высшим. А мы его на этот суд лишь ведем.
– По кускам его надо рвать, – Петар не согласен. – Тьфу!
Молчат. Не о чем им говорить. Разные они, хотя оба стражники. Жиль де Ре даже подумывает – а не влезть ли ему в их беседу? Не припугнуть ли чем? Не смутить ли? Этим же много не надо, пообещать там вернуться после или слова забормотать на другом языке.
Но желание его быстро проходит. Не надо, ни к чему издеваться над этими людьми. Они остаются жить, а он уходит. Давно хотел уйти. Давно смерти искал, еще в битвах, а она его нашла лишь сейчас. Сама нашла, хоть и позорно.
Зато теперь он увидит что там. И если есть всё-таки Бог, попросит у него прощения. Сам, по своей воле, на этот раз и впрямь свободно. А если нет ничего, и ошибались все мудреные книги, то он и испугаться не успеет.
Жиль де Ре сам не замечает как его настигает короткий, последний сон. Ему казалось, что он в этой жизни уже не уснет, но неожиданно покой проливается по его телу, освобождает даже от боли, и он летит куда-то в верха, где нет никаких стражников, полумрака и один бесконечный свет сопровождает его путь, и во всём теле и уме его легкость.
А ещё тут Она. Он не видит, но чувствует. Поблизости Её дух. И Жиль де Ре знает, что встретится с Нею, что она улыбнется ему, как всегда улыбалась – печально и светло, и скажет:
– Теперь для тебя нет тайн.
И всё ему тут же станет понятно. О мире, о жизни и смерти. О вечности и боге. О Ней, самой, в конце концов. И о себе, хотя о себе он меньше всего хочет знать.
И больше не будет никакого Жиля де Ре – маршала, барона, графа, героя… будет бесконечность, которую уже ничем не потревожит ни одни воспоминание, ни одно гнусное обвинение, ни одно любопытство.
