***
– А чего ты боишься? – спросила Мойра и гниющий её, запавший куда-то в глубины черепа язык, задвигался в гниющем рту. Это было ужасно – через провалы кожи, уже сожжённой посмертием, проступали кости и отвратительные ноздреватые полости. – Не этого ли ты хотел?
Она явилась непрошенной гостьей, а может быть – полновесной владычицей мира, что воплощается множеством лиц, приходит множеством имён, перерождается в идею.
Конечно, никто не мог его спасти. Ночь была как на заказ: лунная, глубокая, тихая. В такую ночь добрый люд сидит по домам. А он? Нет, он давно не был добр, и прежде всего – к себе.
Он хотел кричать, но язык – его собственный язык присох к нёбу. Он не мог вздохнуть, глотнуть крика…
– Ты просил, и я пришла! – издевающееся разлагающееся лицо, ещё хранящее лоскуты белизны, кривилось прямо перед ним, проступало отчётливо из темноты и тут же в ней таяло, превращаясь в полусветные очертания, чтобы снова проступить и снова исчезнуть.
– М…мойра, – проблеял Легар. Никто не мог прийти на помощь. Никто не мог спасти его.
– Я больше не она, – ответила мёртвая. – Я переоделась. Смерть – это платье, вот и всё. И я пойду дальше, но ты просил меня, и перед уходом я исполню твою просьбу.
Просил? О чём он просил? О чём отчаивался?
В его собственных мыслях свобода была значением богатства, шумного яркого голода, где нет долгов, потерянного и усталого взгляда матери, и вообще никого из прежнего мира нет. И Легар там занимает значимую позицию.
Такой была его свобода. Он не знал в своих мыслях чем бы занимался, что его бы интересовало в такой жизни и не заела бы его тоска по дому? Он не знал. Легар хотел свободы, не представляя, что это такое и куда её деть.
Представление же силы, явившейся к нему в ночи, перед новой сменой платья, не разделяла его мнения. Для неё свобода заключалась в другом, и податливая сущность, не лишённая милосердства, ибо милосердие – это изобретение тёмных сил, явленное для наиболее жестокого укорения света, торопилась к Легару, как к тому, кто давно уже умер внутри себя, но остался зачем-то бродить.
Длинный язык, давно почерневший, покрытый струпьями и тянущими язвами, пульсирующими собственными жизнями, потянулся из черепа, медленной змеёй…
– Не надо! Не надо! – он отбивался, кричал, просил пощады, даже плакал. Но безучастный склизкий от гнили язык скользил по его лицу, собирая эти слёзы на язык, а попутно и заражая.
– Смерть – это платье, и я уже готова к пути, – шептал ему мёртвый голос, и нельзя было не узнать в этом голосе уже знакомые нотки. Только вот Легару было не до того. Бледность смерти лилась по его коже, заражая, стягивая его тело, его душу, его существо тем самым платьем, словно чехлом. – Новый наряд, красивый наряд…
Легар отбивался из последних сил, не понимая краем угасающего сознания, где же он так был жестоко не прав, что судьба решила наказать его. Змеиные объятия Мойры стягивались на его горле, и сама мертвячка сливалась с ним воедино, вбирая его душонку в себя. Остатки душонки. Иное её не интересовало.
Тело есть тело. О гниении же она, сменившая десятки имён, знала больше многих.
Обмякло тело, сдавая жизнь. Всё кончилось. Свобода наступила. А то, что эта свобода была разной, так это ничего – неточность мысли приносит разные последствия!
Никто за это не должен отвечать.
Легар – мёртвый Легар остался лежать на полу неподвижно. Новый Легар, разжавший своё собственное тело, поднялся. Бледное его лицо, словно бы посечённое из белого камня, большие глаза, в которых, однако, не было ничего благого, маленький рот, который мог сложиться в уродливую усмешку…
Легар поднялся. Пора было идти дальше. Идти, пока есть силы, пока есть мечтания, пока есть просьбы, и пока живёт милосердство.
Пока смерть – это только платье, оболочка для истинной силы, что быстрее прочих откликается на зов.
