Маркусу пришло в голову странное решение – если никто ничего не скажет о Роэне хорошего, то он это сделает. Господь простит! А вот если говорить одни гадости… он уже мёртв, он за них поплатился. А они живы. А он напудрен белой пудрой…
Да, пожалуй, он и правда скажет что-нибудь о доброте. И о том, что тот был мальчишкой – ведь это невероятно!
– Облегчение, – Маркус с трудом вспомнил нужное слово, услышанное когда-то им во время мессы. Кажется, тогда речь шла об ученике, который испугался и побежал прочь из города, боясь, что его постигнет участь его учителя. Но вдруг он встретил его, и тяжёлый камень, державший его душу совестью и трусостью, раскололся, и пришло оно – об-лег-че-ни-е.
Кажется, Конрад был доволен.
– Это хорошо, – сказал он, – я, когда впервые увидел знакомого, пусть и далеко знакомого человека тут, в своей обители, бессильного и открытого для последних одежд, для моей воли, испытал разочарование. Он казался сильным воином, был на службе короля, воевал, знаешь ли, с его врагами, а не отсиживался, и даже был награждён за службу. А потом он умер. И где были его звания? И где осталась его слава? Король, так чтивший его верность, даже не отозвался. Может не узнал. Может не вспомнил, потому что всё это оказалось ничем? Вся верность его и слава? Я разочаровался, Маркус.
– Господин…– Маркус очень боялся своего вопроса, ещё больше боялся ответа, но не спросить не мог, – а вы видели моих родителей?
– Видел, – признался Конрад, – ты помнишь тот день?
Маркус помнил и не помнил. Ему много рассказывали о панихиде, ещё больше ему снилось о ней кошмаров, в каждом из котором билась спасительная мысль: этого не было, сейчас я проснусь дома!
Но «дома» не наступало. Вернее, у него была крыша над головой, стены и еда.
– Я позаботился о них, чтобы было не так страшно. Их последние одежды пришлось очень долго приводить в приличный вид.
– Оба были в язвах…– Маркус знал это. Болезнь была беспощадна. Нет, Конрад не прав, люди никогда не перестанут болеть.
– Были, – Конрад и здесь не спорил. – Но ты помнишь, чтобы на их лице виднелась хоть одна в тот день?
Нет, он не помнил. Не мог вспомнить, потому что Конрад был мастером, а у мастеров есть свои секреты. Он сам снимал слой язв за слоем, чтобы потом залепить пропалины изуродованной кожи листами бумаги и закрасить плотной краской, не пудрой даже…
Но всего этого Маркусу лучше не знать.
– Спасибо, господин, – выдавил он, и, смущаясь собственной смелости и робости, властвовавших в нём одновременно, спросил опять: – а у вас есть семья? Или была?
– Родители, брат и сестра, – отозвался Конрад.
– А…жена? Дети?
– Чтобы и их тут увидеть однажды? – усмехнулся Конрад, – или чтобы они тут увидели меня? нет, Маркус, разочарование моего рокового дня всегда было и будет со мной. Мы разные, все мы. Кто-то боится, кто-то разочарован, а кто-то испытывает облегчение. Но не задержались ли мы?
Приобняв мальчонку за плечи, Конрад повёл его наверх, прочь из обители-мастерской, в которой преображался, отправляясь в последний путь, каждый человек Алькалы.
Год за годом, весна за весной – ученики из числа лучших оставались мастерами и продолжали дело – почётное и сложное, ужасное и милосердное, и одевали покойников в последние одеяния, приводили их головы и лица в приличный вид, укладывали так, как подобает.
Конечно, не все были милосердны и добродетельны, не все были чисты на руку и аккуратны, иные и вовсе любили поживиться последними костюмами или украшениями, мол, а что такого-то? там, куда идёт мертвый, цен не существует.
Но, странное дело, сама судьба Алькалы, плетение её сонной, но уверенной жизни, где важен был каждый житель и каждая душа, сама сталкивала такого недостойного с поста. Иногда в предупреждение, а иногда и в смерть сводила.
Древний город всегда живой. Город оживает за время, оно ему на пользу и на вред одновременно. время даёт душу городу, даёт ему волю и разум, и старит его, низводит.
– На сегодня мы закончили, – обрадовал Конрад и поразился тому, как быстро они вдвоём управились. Всё-таки сподручнее с учеником, пусть то и мальчонка, но у него может быть хороший потенциал.
Впрочем, загадывать рано. да и не хочется гадать – солнце только клонится к закату, золотит деревья и белые стены домов, бросает таинственные лучи…
Только в Алькале есть, пожалуй, такое сильное солнце! Во всяком случае, Конраду хочется так думать, ведь думать о солнце куда проще и приятнее, чем предчувствовать приближение господина Ганузы, встревоженного и бледного, несущего тяжкие вести.
(Алькала откроет свои врата где-то в середине февраля…)
Да, пожалуй, он и правда скажет что-нибудь о доброте. И о том, что тот был мальчишкой – ведь это невероятно!
– Облегчение, – Маркус с трудом вспомнил нужное слово, услышанное когда-то им во время мессы. Кажется, тогда речь шла об ученике, который испугался и побежал прочь из города, боясь, что его постигнет участь его учителя. Но вдруг он встретил его, и тяжёлый камень, державший его душу совестью и трусостью, раскололся, и пришло оно – об-лег-че-ни-е.
Кажется, Конрад был доволен.
– Это хорошо, – сказал он, – я, когда впервые увидел знакомого, пусть и далеко знакомого человека тут, в своей обители, бессильного и открытого для последних одежд, для моей воли, испытал разочарование. Он казался сильным воином, был на службе короля, воевал, знаешь ли, с его врагами, а не отсиживался, и даже был награждён за службу. А потом он умер. И где были его звания? И где осталась его слава? Король, так чтивший его верность, даже не отозвался. Может не узнал. Может не вспомнил, потому что всё это оказалось ничем? Вся верность его и слава? Я разочаровался, Маркус.
– Господин…– Маркус очень боялся своего вопроса, ещё больше боялся ответа, но не спросить не мог, – а вы видели моих родителей?
– Видел, – признался Конрад, – ты помнишь тот день?
Маркус помнил и не помнил. Ему много рассказывали о панихиде, ещё больше ему снилось о ней кошмаров, в каждом из котором билась спасительная мысль: этого не было, сейчас я проснусь дома!
Но «дома» не наступало. Вернее, у него была крыша над головой, стены и еда.
– Я позаботился о них, чтобы было не так страшно. Их последние одежды пришлось очень долго приводить в приличный вид.
– Оба были в язвах…– Маркус знал это. Болезнь была беспощадна. Нет, Конрад не прав, люди никогда не перестанут болеть.
– Были, – Конрад и здесь не спорил. – Но ты помнишь, чтобы на их лице виднелась хоть одна в тот день?
Нет, он не помнил. Не мог вспомнить, потому что Конрад был мастером, а у мастеров есть свои секреты. Он сам снимал слой язв за слоем, чтобы потом залепить пропалины изуродованной кожи листами бумаги и закрасить плотной краской, не пудрой даже…
Но всего этого Маркусу лучше не знать.
– Спасибо, господин, – выдавил он, и, смущаясь собственной смелости и робости, властвовавших в нём одновременно, спросил опять: – а у вас есть семья? Или была?
– Родители, брат и сестра, – отозвался Конрад.
– А…жена? Дети?
– Чтобы и их тут увидеть однажды? – усмехнулся Конрад, – или чтобы они тут увидели меня? нет, Маркус, разочарование моего рокового дня всегда было и будет со мной. Мы разные, все мы. Кто-то боится, кто-то разочарован, а кто-то испытывает облегчение. Но не задержались ли мы?
Приобняв мальчонку за плечи, Конрад повёл его наверх, прочь из обители-мастерской, в которой преображался, отправляясь в последний путь, каждый человек Алькалы.
Год за годом, весна за весной – ученики из числа лучших оставались мастерами и продолжали дело – почётное и сложное, ужасное и милосердное, и одевали покойников в последние одеяния, приводили их головы и лица в приличный вид, укладывали так, как подобает.
Конечно, не все были милосердны и добродетельны, не все были чисты на руку и аккуратны, иные и вовсе любили поживиться последними костюмами или украшениями, мол, а что такого-то? там, куда идёт мертвый, цен не существует.
Но, странное дело, сама судьба Алькалы, плетение её сонной, но уверенной жизни, где важен был каждый житель и каждая душа, сама сталкивала такого недостойного с поста. Иногда в предупреждение, а иногда и в смерть сводила.
Древний город всегда живой. Город оживает за время, оно ему на пользу и на вред одновременно. время даёт душу городу, даёт ему волю и разум, и старит его, низводит.
– На сегодня мы закончили, – обрадовал Конрад и поразился тому, как быстро они вдвоём управились. Всё-таки сподручнее с учеником, пусть то и мальчонка, но у него может быть хороший потенциал.
Впрочем, загадывать рано. да и не хочется гадать – солнце только клонится к закату, золотит деревья и белые стены домов, бросает таинственные лучи…
Только в Алькале есть, пожалуй, такое сильное солнце! Во всяком случае, Конраду хочется так думать, ведь думать о солнце куда проще и приятнее, чем предчувствовать приближение господина Ганузы, встревоженного и бледного, несущего тяжкие вести.
(Алькала откроет свои врата где-то в середине февраля…)
