***
– Завтра четырнадцать человек на плане, – в конце смены Тео, как всегда, обозначил завтрашние перспективы. Я не спорил. Зачем? Людям не прикажешь когда жить, а когда умирать. четырнадцать в плане – это значит, почти наверняка свалится что-то сверх плана. Аврал в смерти – это несмешно, но всегда вызывает нервный смешок. Тем более, через неделю обещают жару, сейчас начнутся озёра, несчастные случаи, перебор с выпивкой да у кого сердце не вынесет. Это всегда так. лето – вот жатва смерти. даже странно: всё цветёт, живёт, беснуется и активно умирает.
– Шеф, завтра не смогу, – ну вот, началось. Работа-работа, перейди на кого-то. – Я вам говорил. у меня врач, помните?
– Ага, у меня каждый день две дюжины трупов, а я помнить буду? – Тео огрызается, но без злости. Смотрит на меня: – а ты?
– Я приду, – пообещал я. – Я всегда на месте.
Трудоголизм – отвратительная черта. Иной раз не прийти пару раз – ничего, ребята ловкие, быстро подмену найдут, у другого подряда можно попросить на самый крайний случай. Но я-то знаю, что мои соратники по смене не так добры к метаниям душ. Они и по пальцам дать могут, и по рукам. А я где-то утешу может.
Или мне просто хочется в это верить? Или просто хочу возвышаться над ними? Мол, я лучше, да, лучше вас, милосерднее.
Разошлись в усталости. Говорить не хотелось – языки с трудом ворочались даже на пустые вежливости, не до разговоров! На улице было ещё светло, но мне не хотелось замечать ничего по сторонам или в небе. Усталость гнала меня к одному – к кровати.
А пришлось ещё искать себе что-нибудь на ужин. Благо, замороженной пиццы у меня на такие случаи хоть отбавляй. А дальше и спать можно было. Только ещё б телевизор полистать – не люблю засыпать в тишине – сразу лезет в память работа, а я верю: работа должна там и оставаться. Иначе я стану тенью самого себя и, даже глядя на себя самого, буду представлять, какая там будет моя душа?
Телевизор сливался и шумом, и цветом, даже в глазах зарябило и защипало. Вот дрянь какая. Менять его, что ли? Ладно, не судьба. Пусть бормочет, я так задремлю. Только позу сменю – рука затекла, не чувствую.
Пошевелиться удалось с большим трудом. Неприятное чувство отдалось где-то ниже локтя, затем взметнулось до самого плеча и вдруг отозвалось где-то в груди. Дышать стало трудно и больновато, так что пришлось откинуться на подушки и попытаться успокоиться. Как там лежалось? Левая рука под голову? Да…да, как-то так.
***
Левая рука была под голову. Левая. Почему темно? Тесно. Жарко. Нет. Холодно. Как одновременно может быть холодно и жарко? Стоп!
Рвусь вверх, налетаю на что-то неприятное.
– Лежи уж, – это, конечно, Тео.
От облегчения чуть не смеюсь, но не получается – в горле иссохло. Тьфу! Когда меня вырубило на работе? До жары ещё далеко. Хотя душновато сегодня.
– Лежи, – повторяет Тео.
– Который час? – голос мой хрипит я не узнаю его. пытаюсь потянуться, руки ударяются о дерево. И слева. И справа. И чуть выше локтя. Это не кровать. И не диван.
Это гроб. И я в нём.
– У тебя приступ был. Не помнишь? – Тео склоняется надо мной, я чувствую, как приблизился его голос, но не вижу его. мир чёрный-чёрный, в нём нет очертаний. – Первый и последний. Эх ты, как мы без тебя теперь?..
Я рвусь. Кричу. Паника накрывает меня. я не могу умереть. Я не могу так умереть! Смерть полагается помнить. Я не верю. Я царапаю ногтями по дереву. Я вою, но голос хрипит и не слушается.
Это неправда, это неправда. Я не могу не помнить момента смерти! я ведь умер! Или нет? Нет, не может. Не помню, значит, не было.
– Не вой! – строго приказывает Тео, – своих же напугаешь!
Его голос отрезвляет. Я падаю куда-то вниз, и что-то страшно-мягкое касается моей головы. Подушка! Рвусь вверх, хочу кричать, но Тео остерегает:
– Только дёрнись, рот заклею. И пальцы убери!
Он спятил! Да, вот оно –объяснение. Это просто его сумасшествие. Я жив. Я не могу не жить. Это ведь я. Я всё помню. я…
– пальцы убери, кому говорю! – грубая рука рубанула мне ребром ладони по пальцам. Стало больно от обиды и ещё от смирения. Оно пришло из меня, из глубины, поднялось к тому, что было горлом и стало воем.
Последним воем.
– да не вой ты! Свои же! Не понимаешь ты, что ли! – Тео был даже разочарован и не скрывал этого. – Чёрт!
Вой сходил вниз, растекался по мне, окутывал последними объятиями, вёл к смирению. И только последняя мысль мелькнула, обжигая досадой и бессмысленным гневом:
– надо же было умереть и всё равно оказаться на службе!
А дальше крышка и духота, в которой стучало, переливалось смирение, пытаясь добудиться до какого-нибудь из миров, лишь бы не оставаться на вечность в этом ящике.
