Господин Хольмен больше не обвинял Олави в мошенничестве. Он и сам видел, что Олави не просто так получает свои деньги. К третьему дню от первого его визита Кристина, морщась от мышечной боли, смогла спуститься с помощью отца и матери в сад, где сидела под солнечными лучами, терпеливо снося слезоточение.
В доме Хольменов был забыт режим. ничего не осталось. Господин Хольмен был готов на любые изменения в своём укладе, только бы его дочь встала на ноги. Он молиться был готов на доктора Олави, позволившего вслед за куриным бульоном – рыбный.
И Кристина попила его. Немного, морщась, но признала – ей лучше.
Однако, господин Хольмен был человеком последовательным. После очередной беседы с Кристиной – беседы бесплодной, то есть, не находящей ответа на причину заболевания девушки, Олави был вызван к господину Хольмену.
–В чём причина? – спросил Хольмен.
–Не представляю, – честно сказал Олави, цепко оглядывая фигуру Хольмена. – Стандартный набор причин: страх растолстеть, сопереживание к чужому голоду, чья-то жестокая насмешка, или упрёк куском хлеба.
Первые причины Олави исключил. Девушка находилась в семейном гнезде. Здесь едва ли кто-то насмешничал бы над нею.
А вот последняя причина…что ж, Олави предполагал её, но как мог он о ней разузнать? Кристина пожимала плечами и отвечала, что не помнит, чтобы отец или мать что-то говорили ей о еде, попрекали её чем-нибудь и вообще считали, сколько она съела. Да, завтраки-обеды-ужины не были проложены роскошью, но Кристина ела досыта.
–Я не упрекал её! – господин Хольмен отозвался с положенным возмущением и…опустил глаза.
Когда с ребёнком несчастье – родители возвращаются к памяти. Они сразу же вспоминают обо всех тревожных знаках и словах, вспоминают с запозданием, складывают, вытаскивают всё самое затаённое, и поражаются – ответ же был на поверхности!
Как же не был он замечен?
Господин Хольмен вспомнил один эпизод, мучивший его. Он не верил до того, как Кристина стала принимать бульон, что хоть какие-то усилия Олива дадут плоды. Потому что верил в микстуры, а не в слова. А микстурами Олив не владел уже давно.
Но если его слова исцеляли, то, может быть, какие-то слова, произнесённые кем-то другим, губили?
–Господин Хольмен, она хочет есть, но не может, – доктор Олив был мягок и сосредоточен. – Скажите как было дело. Скажите всё.
Хольмен вздохнул. Пришлось каяться, хотя он – человек нового времени – даже в бога не очень-то верил, а тут поверить в Олива?
–Ей шесть или семь было, – Хольмен сдался, – она утащила с кухни пирожное. Утащила до ужина. Нарушила правило…
Хольмен осёкся. Он давно жалел о том, что сказал тогда Кристине, что она не имеет права есть в его доме без позволения. Чем же он был тогда взвинчен? Нарушенным правилом? Насмешкой Эльсе? Неудачей в торговле?..
Но Кристина тогда даже не плакала. Она положила пирожное, извинилась перед отцом, и пошла к себе. На ужин спустилась как обычно, была даже весела. Вот только пирожных тех – как теперь вспоминал Хольмен – она не тронула.
–Это всё, – сказал Хольмен. – Это всё, что я помню. Но ведь столько лет прошло, правда? Я никогда не одёргивал её. Я только устанавливал правила – никаких кусков после основных приёмов пищи, никаких сладостей в постели. Я никогда…
Господин Хольмен был сильным человеком, но сейчас он мелко и слабо плакал. Тихо-тихо, как будто не знал, есть ли у него право на слёзы.
–А дальше – жена воспитывала, одёргивала? – доктор Олив был равнодушен и холоден к его горю.
–Кристина всегда была послушной…это было всего пару раз. Эльсе…да, она говорила, что пару раз. Но это было давно! Давно!
Господин Хольмен ещё цеплялся за эту надежду, хотя сам чувствовал, какой слабой соломинкой та была. Это было давно, но ведь было. Хольмен этого не принял всерьёз, Эльсе это не приняла, потому что были в их жизнях вещи похуже и посложнее. А Кристина, которую они оба держали в своде правил, что-то сломала в себе, до чего-то дурного дошла, и…
И решила, что не может есть. Вернее – это не она решила. Это её душа вдруг вспомнила что-то, трансформировала и жестоко извратив, выдала в отказ от еды.
Могло ли это быть? Олави считал что могло.
–Господин Хольмен, –осторожно сказал Олави, – ваша дочь неустойчивая личность. Это не так уж и плохо, на самом деле, но, как видите, не так уж и хорошо. Она слабая. Очень слабая. Ещё не умеет жить, и сама не понимает…какой-нибудь спор, какой-нибудь стресс, который пройдёт для вас незаметно, ей болезнен. Я не могу утверждать, но я могу предположить…
–Что делать? – Хольмен взял деловой тон.
–скажите ей, что любите её, что хотите, чтобы она ела. Скажите, что понимаете, что это не каприз, и что любите её любой.
–Я пойду…– Хольмен решительно поднялся из-за стола.
–Она спит, – возразил Олави. –Скажите ей об этом, когда она проснётся. А сейчас я пока составлю план питания. Она должна понемногу возвращаться к жизни. Сначала слабые супы, много бульонов. Давать маленькими порциями, но часто. Потом попробуем разваренные каши. Обязательно на воде. Ещё – пюре…у вас найдутся бумага и чернила?
Хольмен деревянными пальцами пододвинул к Олави, к спасителю своему – требуемое. Олави деловито принялся записывать, вслух бормоча себе отдельные слова:
–Потом зелёный лук. Растереть и дать чайную ложку. Затем размельчённое яблоко, запаренное под кипятком…
Хольмен отошёл к окну. Он понял, что сам сотворил. Но не понял, почему так именно произошло. Кристина была слаба. Кристина была неустойчива. Что ж, значит, его долг оградить ей теперь от всего. Слава тебе, Господь всемогущий, за Олави.
Кристина Хольмен не проснулась. Её организм, шедший, кажется, на поправку, сдался. сдался самым обидным образом, не дождавшись никакого успокоения и никакого объяснения ни от отца, ни от матери.
Кристина Хольмен просто умерла. Чтобы поправиться – надо иметь силы, а она их не имела. Не умея сражаться с болезнью, Кристина, на мгновение пришедшая в себя, всё-таки сдалась. Она устала. Она очень устала и решила, что будет то, что будет. У неё не хватило сил к спору.
Так смерть и забрала её. От природы слабая, ранимая, выращенная в теплице правил, Кристина покорно последовала за смертью, едва оказавшись вне поля зрения успокаивающегося от её выздоровления Олива.
–Как вы это объясните? – сурово спрашивал господин Хольмен. Его лицо почернело от горя, под глазами залегли тени, сам он весь сгорбился и голос его странно дребезжал.
–Я прибыл слишком поздно, – объяснил Олави. – И вы признались тоже…поздно.
Для Олави это был всего лишь случай, всего лишь повод к новой работе для переписки и сочинению. Для Хольменов это был бесконечный ад до самой их смерти, отмеченный их собственной виной, их собственным: «не заметили» и их же собственным опозданием.
«Кристина Хольмен имела предрасположенность к слабости души, а выстроганная её правильная режимная жизнь создала ей идеальную атмосферу для болезни. Запоздалые меры не привели к восстановлению…» - так закончил свой труд доктор Олави, после возвращения в столицу. Таким был его вывод. Вывод, за которым не скрывалось ничего, кроме сухости строк и ещё одного дела доктора Олави – не то мошенника, не то чудака, не то гения, не то…
Не то опоздавшего чувствовать человека.
В доме Хольменов был забыт режим. ничего не осталось. Господин Хольмен был готов на любые изменения в своём укладе, только бы его дочь встала на ноги. Он молиться был готов на доктора Олави, позволившего вслед за куриным бульоном – рыбный.
И Кристина попила его. Немного, морщась, но признала – ей лучше.
Однако, господин Хольмен был человеком последовательным. После очередной беседы с Кристиной – беседы бесплодной, то есть, не находящей ответа на причину заболевания девушки, Олави был вызван к господину Хольмену.
–В чём причина? – спросил Хольмен.
–Не представляю, – честно сказал Олави, цепко оглядывая фигуру Хольмена. – Стандартный набор причин: страх растолстеть, сопереживание к чужому голоду, чья-то жестокая насмешка, или упрёк куском хлеба.
Первые причины Олави исключил. Девушка находилась в семейном гнезде. Здесь едва ли кто-то насмешничал бы над нею.
А вот последняя причина…что ж, Олави предполагал её, но как мог он о ней разузнать? Кристина пожимала плечами и отвечала, что не помнит, чтобы отец или мать что-то говорили ей о еде, попрекали её чем-нибудь и вообще считали, сколько она съела. Да, завтраки-обеды-ужины не были проложены роскошью, но Кристина ела досыта.
–Я не упрекал её! – господин Хольмен отозвался с положенным возмущением и…опустил глаза.
Когда с ребёнком несчастье – родители возвращаются к памяти. Они сразу же вспоминают обо всех тревожных знаках и словах, вспоминают с запозданием, складывают, вытаскивают всё самое затаённое, и поражаются – ответ же был на поверхности!
Как же не был он замечен?
Господин Хольмен вспомнил один эпизод, мучивший его. Он не верил до того, как Кристина стала принимать бульон, что хоть какие-то усилия Олива дадут плоды. Потому что верил в микстуры, а не в слова. А микстурами Олив не владел уже давно.
Но если его слова исцеляли, то, может быть, какие-то слова, произнесённые кем-то другим, губили?
–Господин Хольмен, она хочет есть, но не может, – доктор Олив был мягок и сосредоточен. – Скажите как было дело. Скажите всё.
Хольмен вздохнул. Пришлось каяться, хотя он – человек нового времени – даже в бога не очень-то верил, а тут поверить в Олива?
–Ей шесть или семь было, – Хольмен сдался, – она утащила с кухни пирожное. Утащила до ужина. Нарушила правило…
Хольмен осёкся. Он давно жалел о том, что сказал тогда Кристине, что она не имеет права есть в его доме без позволения. Чем же он был тогда взвинчен? Нарушенным правилом? Насмешкой Эльсе? Неудачей в торговле?..
Но Кристина тогда даже не плакала. Она положила пирожное, извинилась перед отцом, и пошла к себе. На ужин спустилась как обычно, была даже весела. Вот только пирожных тех – как теперь вспоминал Хольмен – она не тронула.
–Это всё, – сказал Хольмен. – Это всё, что я помню. Но ведь столько лет прошло, правда? Я никогда не одёргивал её. Я только устанавливал правила – никаких кусков после основных приёмов пищи, никаких сладостей в постели. Я никогда…
Господин Хольмен был сильным человеком, но сейчас он мелко и слабо плакал. Тихо-тихо, как будто не знал, есть ли у него право на слёзы.
–А дальше – жена воспитывала, одёргивала? – доктор Олив был равнодушен и холоден к его горю.
–Кристина всегда была послушной…это было всего пару раз. Эльсе…да, она говорила, что пару раз. Но это было давно! Давно!
Господин Хольмен ещё цеплялся за эту надежду, хотя сам чувствовал, какой слабой соломинкой та была. Это было давно, но ведь было. Хольмен этого не принял всерьёз, Эльсе это не приняла, потому что были в их жизнях вещи похуже и посложнее. А Кристина, которую они оба держали в своде правил, что-то сломала в себе, до чего-то дурного дошла, и…
И решила, что не может есть. Вернее – это не она решила. Это её душа вдруг вспомнила что-то, трансформировала и жестоко извратив, выдала в отказ от еды.
Могло ли это быть? Олави считал что могло.
–Господин Хольмен, –осторожно сказал Олави, – ваша дочь неустойчивая личность. Это не так уж и плохо, на самом деле, но, как видите, не так уж и хорошо. Она слабая. Очень слабая. Ещё не умеет жить, и сама не понимает…какой-нибудь спор, какой-нибудь стресс, который пройдёт для вас незаметно, ей болезнен. Я не могу утверждать, но я могу предположить…
–Что делать? – Хольмен взял деловой тон.
–скажите ей, что любите её, что хотите, чтобы она ела. Скажите, что понимаете, что это не каприз, и что любите её любой.
–Я пойду…– Хольмен решительно поднялся из-за стола.
–Она спит, – возразил Олави. –Скажите ей об этом, когда она проснётся. А сейчас я пока составлю план питания. Она должна понемногу возвращаться к жизни. Сначала слабые супы, много бульонов. Давать маленькими порциями, но часто. Потом попробуем разваренные каши. Обязательно на воде. Ещё – пюре…у вас найдутся бумага и чернила?
Хольмен деревянными пальцами пододвинул к Олави, к спасителю своему – требуемое. Олави деловито принялся записывать, вслух бормоча себе отдельные слова:
–Потом зелёный лук. Растереть и дать чайную ложку. Затем размельчённое яблоко, запаренное под кипятком…
Хольмен отошёл к окну. Он понял, что сам сотворил. Но не понял, почему так именно произошло. Кристина была слаба. Кристина была неустойчива. Что ж, значит, его долг оградить ей теперь от всего. Слава тебе, Господь всемогущий, за Олави.
***
Кристина Хольмен не проснулась. Её организм, шедший, кажется, на поправку, сдался. сдался самым обидным образом, не дождавшись никакого успокоения и никакого объяснения ни от отца, ни от матери.
Кристина Хольмен просто умерла. Чтобы поправиться – надо иметь силы, а она их не имела. Не умея сражаться с болезнью, Кристина, на мгновение пришедшая в себя, всё-таки сдалась. Она устала. Она очень устала и решила, что будет то, что будет. У неё не хватило сил к спору.
Так смерть и забрала её. От природы слабая, ранимая, выращенная в теплице правил, Кристина покорно последовала за смертью, едва оказавшись вне поля зрения успокаивающегося от её выздоровления Олива.
–Как вы это объясните? – сурово спрашивал господин Хольмен. Его лицо почернело от горя, под глазами залегли тени, сам он весь сгорбился и голос его странно дребезжал.
–Я прибыл слишком поздно, – объяснил Олави. – И вы признались тоже…поздно.
Для Олави это был всего лишь случай, всего лишь повод к новой работе для переписки и сочинению. Для Хольменов это был бесконечный ад до самой их смерти, отмеченный их собственной виной, их собственным: «не заметили» и их же собственным опозданием.
«Кристина Хольмен имела предрасположенность к слабости души, а выстроганная её правильная режимная жизнь создала ей идеальную атмосферу для болезни. Запоздалые меры не привели к восстановлению…» - так закончил свой труд доктор Олави, после возвращения в столицу. Таким был его вывод. Вывод, за которым не скрывалось ничего, кроме сухости строк и ещё одного дела доктора Олави – не то мошенника, не то чудака, не то гения, не то…
Не то опоздавшего чувствовать человека.
