Надо было быть честным. Я нёс свою службу, но я ничего не сделал для облегчения страданий и участи душ. Я их не утешал. Я их не спасал и не пытался даже. Я не заточен на это. И теперь я летел вниз…
Чёрные ворота мелькнули серебром, и не открылись к моему бесконечному, неизведанному мною прежде удивлению.
Меня швырнуло вверх, и я даже вскрикнул от ужаса, которого прежде тоже не знал. Показались уже золотые полупрозрачные ворота и мне привиделось, что я вижу крылья и слышу уже чудесную музыку, как…
И они закрылись.
Я что, как Иуда?!
Но нет, меня не бросило вниз, не швырнуло снова на обрыв, я достиг его, но не упал на каменистый жестокий срез, а полетел куда-то влево, параллельно этому обрыву и…
И всё смолкло.
–За что ты так, Господи? – не выдержал я и зашёлся криком, когда чернота расступилась и по глазам больно резануло неприятным светом. – За что, господи, мне так больно?
Мне было больно. Так больно, что я и вспомнил Его. Всё болело, ныло, в горле неприятный комья слизи и дурнота. Мне казалось, что я задыхаюсь, или задыхался только что. Вдобавок, я чувствовал как мокро моё тело…такое лёгкое тело.
–Господи…– взвыл я, и чей-то голос вдруг совсем рядом весело произнёс:
–О, как заливается!
А затем чьи-то руки легко подхватили меня полностью и положили на что-то теплое, живое:
–Вес семь фунтов, рост двадцать с четвертью дюймов. Время рождения – двенадцать часов ровно. Время первого вдоха…
Они говорили…множество голосов – строгих и официальных голосов говорили, не понимая моего крика. Впрочем, я уже не кричал. Лёжа на чём-то тёплом и живом я пытался понять иронию высшей силы, жестокую иронию, отправившую меня, скромного бумагомарателя проживать жизнь с самого начала как те души, за которыми я записывал.
И я никак не мог понять – это расценивать как «за что?» или «спасибо»? это дар или насмешка? Это благо или казнь?
Или я должен был выбрать сам?..
Чёрные ворота мелькнули серебром, и не открылись к моему бесконечному, неизведанному мною прежде удивлению.
Меня швырнуло вверх, и я даже вскрикнул от ужаса, которого прежде тоже не знал. Показались уже золотые полупрозрачные ворота и мне привиделось, что я вижу крылья и слышу уже чудесную музыку, как…
И они закрылись.
Я что, как Иуда?!
Но нет, меня не бросило вниз, не швырнуло снова на обрыв, я достиг его, но не упал на каменистый жестокий срез, а полетел куда-то влево, параллельно этому обрыву и…
И всё смолкло.
***
–За что ты так, Господи? – не выдержал я и зашёлся криком, когда чернота расступилась и по глазам больно резануло неприятным светом. – За что, господи, мне так больно?
Мне было больно. Так больно, что я и вспомнил Его. Всё болело, ныло, в горле неприятный комья слизи и дурнота. Мне казалось, что я задыхаюсь, или задыхался только что. Вдобавок, я чувствовал как мокро моё тело…такое лёгкое тело.
–Господи…– взвыл я, и чей-то голос вдруг совсем рядом весело произнёс:
–О, как заливается!
А затем чьи-то руки легко подхватили меня полностью и положили на что-то теплое, живое:
–Вес семь фунтов, рост двадцать с четвертью дюймов. Время рождения – двенадцать часов ровно. Время первого вдоха…
Они говорили…множество голосов – строгих и официальных голосов говорили, не понимая моего крика. Впрочем, я уже не кричал. Лёжа на чём-то тёплом и живом я пытался понять иронию высшей силы, жестокую иронию, отправившую меня, скромного бумагомарателя проживать жизнь с самого начала как те души, за которыми я записывал.
И я никак не мог понять – это расценивать как «за что?» или «спасибо»? это дар или насмешка? Это благо или казнь?
Или я должен был выбрать сам?..
