Впрочем, если рассматривать смерть как рутину, то и в рутине нет имён. Тогда логично.
– Не знаю, – признаётся она неохотно и готова плакать. Пустые глазницы наполняются серой влагой.
– Ты помнишь что случилось?
Вопрос безнадёжный, но нужный. Если помнит – это легче.
– Я упала. Потом встала…и осталась лежать.
Да, человек – это тоже треугольник. Только не святой, а самый обыкновенный – разум, тело, дух. Всё имеет на себе отпечатки друг друга. Так душа хранит облик тела и проблески разума, так тело формируется душой и мировоззрением, так и разум помнит тело, управляет им и влияет на душу.
Но когда приходит смерть – тело тлеет, разум выключается, а душа… зависит от души и обстоятельств. Эта заблудилась. Она не должна была умереть тогда, поэтому за ней не пришли хранители Подземных и небесных миров. Про неё ещё не внесено в их списки. Поэтому она здесь.
– Ты догадываешься о том, что случилось?
Она молчит. Она знает, поняла.
– Зачем ты пугаешь людей, что живут здесь? – я спрашиваю ласково, негромко, потому что знаю, как различается звук нашего и посмертного мира.
Она молчит и мне уже кажется, что я не услышу ответа, когда она срывается на крик, от которого гаснет разделяющая нас свеча. Благо, одна:
– Я к маме хочу! К маме!
Серость льётся из её глаз. Слёз нет, есть серость, проступающая через каждую трещину души. Эта серость – Ничто. Великое Ничто.
К маме! Надо же!
– Поздно уже хотеть, – зло замечаю я. Нельзя быть злой, но что я скажу? – Где голова-то твоя была прежде? теперь уж никак. уехала твоя мама. У неё жизнь разбилась. И у отца твоего тоже. Обратно не склеится.
Она рыдает. Серость истончает её лицо, шрамирует, дымится, испаряется.
– Люди, что здесь живут, не виноваты в том, что ты дура, – вот что хорошо с отпечатками душ – они жалобу не подадут. Некому! – Они не виноваты в том, что ты умерла, что ушла. Они хотят жить.
– Я тоже хочу!
– Они не виноваты в твоём решении.
– Я хочу назад! – она кричит, мечется у круга, наверное, желая схватить меня, вытащить, побить. Ей это не удастся. И покруче сущности пытались – не смогли, а уж ей-то! Так что наблюдаю с тоской и равнодушием.
Мне её жаль, но души не должны видеть нашего живого сострадания. Оно им как яд, которым приправлена самая желанная пища.
– Назад! Жить! – она оседает, снова напротив меня.
– Но эти люди не виноваты, – напоминаю я. надо упрямиться.
– А кто виноват? Кто? – она знает ответ, но боится его.
– Ну давай вместе посчитаем, – предлагаю я, – хочешь?
Она машет головой отчаянно и резко, и я даже думаю на мгновение, что голова отделится от тела.
– Не надо. Не надо считать.
– Нет, ну если ты не знаешь, то я знаю.
– Я тоже знаю.
Она не лжёт. Она всё сама знает. Но на себя злиться очень тяжело, и никуда ярость не уходит. Она смешивается с ужасом как вода с землёй и в итоге получается нечто грязное м и вязкое.
– Помогите…– шелестит она. Свечи покорны её шелесту, подрагивают, но не затухают.
Глупая, глупая девочка. А зачем я ещё здесь? по протоколу полагается вести беседы, усыплять словами и призывать к морали. По факту – это не работает. Пробовали призывать к морали душу какого-нибудь маньяка-безумца, который накрепко поселился в тюрьме или лечебнице? Он вас и слушать не станет, а вот убить попытается. Поэтому алгоритм алгоритмом, протокол протоколом, но лучше где-нибудь в сторонке, подальше от меня. я не виновата, что методы нам сочинили теоретики. Нет, я не спорю, хорошие, умные, спокойные, но теоретики! А я практик, координатор первой категории.
– Помогу. Закрой глаза, – обещаю я. паста из лавандового листа, воды, перетёртого серебряного порошка, мела, шалфея и розового масла у меня с собой. Всегда с собой. Даже когда я не на службе.
Она покоряется и захлапывает пустоту глазниц. Я касаюсь пасты рукой, не сводя с ней взгляда – не бунтует, нет? нет, тиха. Видимо, и сама утомилась.
Дальше самое опасное – вытащить руку за пределы круга. Тут и напасть могут. Но эта молодец, держится, даже когда моё тепло, живое тепло касается её неупокоенного посмертия. Только вздрагивает, когда я рисую ей на лбу знак.
– Спи! – толкнуть душу в круг легко, но вот выскочить при этом из него самой – это уже, граждане, сноровка!
Но дело сделано. Она бьётся, а свечи опаляют по очереди – и треугольник, в котором она занимает моё место и круг, и всю её несчастную душу. Нет, не жгут. Они подцепляют запах травы и воск, перемешиваются с начертанным на её лбу знаком. Они усыпляют её общей симфонией звука и запаха.
Спи, несчастная, пока про тебя не вспомнят те, кто заметно выше смертных, но заняты ровно той же бюрократией, что и они.
Спи, пока не придут.
Спи, не пугай людей, что не имеют к твоей глупости никакого отношения.
Спи, а я запишу в протоколе, что беседа была проведена и душа усмирилась. Все мы врём. Ну я, как профессионал первой категории, вру больше. Но я вру, а ты спи. Впрочем, это не сон. Это ближе к коме. Травы и связка с водой и серебром, да ещё специальным воском сдержат тебя в полуяви, и ты не заметишь, как пройдут месяцы, а может и годы…
Это будет твоей печатью, спи, а я пойду звонить этим, как их там? Ох, разная у нас рутина. У меня она ушла в живых.
Позвоню и уберу. Не надо им касаться моих знаков и кругов.
– Дело закрыто, отпечатку проведено строжайшее внушение, дух повержен, смущён, извиняется и обещает во имя искупления отгонять тараканов от живых! – самое главное – это тон. Неважно что ты говоришь, важно как ты это делаешь. Я говорю это так, что ни у кого не возникает сомнений, чем я, собственно, попотчевала душонку, что она утихла и смутилась?
Ну, кроме Волака, но он сам поставил мне методы, так что пусть не удивляется.
– А у них что, и тараканы были? – удивляется Эйша, уже торопливо вбивая данные от принесенного мной чека.
– душонка обещала привести, а так нет, никаких там тараканов.
Я усмехаюсь, падаю в кресло, не замечая ни Элрика, ни Ханса, ни Аманду. Они поглядывают на меня так странно, словно всерьёз думают, что я подбросила живым парочку тараканов под порог, когда уходила.
– К слову, о тараканах, – я удобнее устраиваюсь в кресле, теперь сверля взглядом троицу коллег, которая так услужливо строчит на меня жалобы. – Знаете, в чём их преимущество над людьми? Они выживут. Всегда выживут. Они маленькие и ничтожные, а ещё быстро размножаются и адаптируются к ядам.
На лицо Аманды приятно посмотреть! Видимо, она их боится. Другие просто недоумевают.
– Ну так вот… в этом их преимущество, – продолжаю я, пока настроение мне снова не испортили, – некоторые люди меня, однако, поражают тем, что мнят себя тараканами, полагая, что тоже переживут и адаптируются ко всему. Но тараканы – это дрянь и мерзость, которую надо уничтожать. А людей, которые творят свои дела, полагаясь на тараканью выживаемость, причислять к их кумирам и тоже уничтожать.
– Вы это к чему? – Ханс подаёт голос. Осмелел, похоже!
– А к тому, что ещё одна жалоба на меня, на мои слова, на моё поведение, и я буду каждого бить тапком. Или куплю ядовитый карандаш и выведу. Намёк ясен?
– Это угроза? – у Элрика белое лицо, но взгляд мрачный, тяжёлый.
– Это факт, дружище. Я работаю здесь дольше и, если будет надо, найму команду.
Договорить не удаётся. Снова пищит кнопка вызова у Эйши на столе. Она хватает трубку, слушает внимательно. По её лицу понимаю – снова дело! Ну что за день-то? Неужели опять ехать, опять разговаривать с людьми… что же за рутина такая? Почему этого нельзя как-то избежать?
Что мне расскажут люди из того, что я ещё не знаю?
Краем глаза вижу движением. Аманда потянулась к листку. Ох, Ничто, пусть это будет жалоба, а? если это её рутина, пусть пишет, надо же и мне на кого-то гнев срывать!
(*) «Мёртвые дома» откроются для читателей ориентировочно в начале сентября
– Не знаю, – признаётся она неохотно и готова плакать. Пустые глазницы наполняются серой влагой.
– Ты помнишь что случилось?
Вопрос безнадёжный, но нужный. Если помнит – это легче.
– Я упала. Потом встала…и осталась лежать.
Да, человек – это тоже треугольник. Только не святой, а самый обыкновенный – разум, тело, дух. Всё имеет на себе отпечатки друг друга. Так душа хранит облик тела и проблески разума, так тело формируется душой и мировоззрением, так и разум помнит тело, управляет им и влияет на душу.
Но когда приходит смерть – тело тлеет, разум выключается, а душа… зависит от души и обстоятельств. Эта заблудилась. Она не должна была умереть тогда, поэтому за ней не пришли хранители Подземных и небесных миров. Про неё ещё не внесено в их списки. Поэтому она здесь.
– Ты догадываешься о том, что случилось?
Она молчит. Она знает, поняла.
– Зачем ты пугаешь людей, что живут здесь? – я спрашиваю ласково, негромко, потому что знаю, как различается звук нашего и посмертного мира.
Она молчит и мне уже кажется, что я не услышу ответа, когда она срывается на крик, от которого гаснет разделяющая нас свеча. Благо, одна:
– Я к маме хочу! К маме!
Серость льётся из её глаз. Слёз нет, есть серость, проступающая через каждую трещину души. Эта серость – Ничто. Великое Ничто.
К маме! Надо же!
– Поздно уже хотеть, – зло замечаю я. Нельзя быть злой, но что я скажу? – Где голова-то твоя была прежде? теперь уж никак. уехала твоя мама. У неё жизнь разбилась. И у отца твоего тоже. Обратно не склеится.
Она рыдает. Серость истончает её лицо, шрамирует, дымится, испаряется.
– Люди, что здесь живут, не виноваты в том, что ты дура, – вот что хорошо с отпечатками душ – они жалобу не подадут. Некому! – Они не виноваты в том, что ты умерла, что ушла. Они хотят жить.
– Я тоже хочу!
– Они не виноваты в твоём решении.
– Я хочу назад! – она кричит, мечется у круга, наверное, желая схватить меня, вытащить, побить. Ей это не удастся. И покруче сущности пытались – не смогли, а уж ей-то! Так что наблюдаю с тоской и равнодушием.
Мне её жаль, но души не должны видеть нашего живого сострадания. Оно им как яд, которым приправлена самая желанная пища.
– Назад! Жить! – она оседает, снова напротив меня.
– Но эти люди не виноваты, – напоминаю я. надо упрямиться.
– А кто виноват? Кто? – она знает ответ, но боится его.
– Ну давай вместе посчитаем, – предлагаю я, – хочешь?
Она машет головой отчаянно и резко, и я даже думаю на мгновение, что голова отделится от тела.
– Не надо. Не надо считать.
– Нет, ну если ты не знаешь, то я знаю.
– Я тоже знаю.
Она не лжёт. Она всё сама знает. Но на себя злиться очень тяжело, и никуда ярость не уходит. Она смешивается с ужасом как вода с землёй и в итоге получается нечто грязное м и вязкое.
– Помогите…– шелестит она. Свечи покорны её шелесту, подрагивают, но не затухают.
Глупая, глупая девочка. А зачем я ещё здесь? по протоколу полагается вести беседы, усыплять словами и призывать к морали. По факту – это не работает. Пробовали призывать к морали душу какого-нибудь маньяка-безумца, который накрепко поселился в тюрьме или лечебнице? Он вас и слушать не станет, а вот убить попытается. Поэтому алгоритм алгоритмом, протокол протоколом, но лучше где-нибудь в сторонке, подальше от меня. я не виновата, что методы нам сочинили теоретики. Нет, я не спорю, хорошие, умные, спокойные, но теоретики! А я практик, координатор первой категории.
– Помогу. Закрой глаза, – обещаю я. паста из лавандового листа, воды, перетёртого серебряного порошка, мела, шалфея и розового масла у меня с собой. Всегда с собой. Даже когда я не на службе.
Она покоряется и захлапывает пустоту глазниц. Я касаюсь пасты рукой, не сводя с ней взгляда – не бунтует, нет? нет, тиха. Видимо, и сама утомилась.
Дальше самое опасное – вытащить руку за пределы круга. Тут и напасть могут. Но эта молодец, держится, даже когда моё тепло, живое тепло касается её неупокоенного посмертия. Только вздрагивает, когда я рисую ей на лбу знак.
– Спи! – толкнуть душу в круг легко, но вот выскочить при этом из него самой – это уже, граждане, сноровка!
Но дело сделано. Она бьётся, а свечи опаляют по очереди – и треугольник, в котором она занимает моё место и круг, и всю её несчастную душу. Нет, не жгут. Они подцепляют запах травы и воск, перемешиваются с начертанным на её лбу знаком. Они усыпляют её общей симфонией звука и запаха.
Спи, несчастная, пока про тебя не вспомнят те, кто заметно выше смертных, но заняты ровно той же бюрократией, что и они.
Спи, пока не придут.
Спи, не пугай людей, что не имеют к твоей глупости никакого отношения.
Спи, а я запишу в протоколе, что беседа была проведена и душа усмирилась. Все мы врём. Ну я, как профессионал первой категории, вру больше. Но я вру, а ты спи. Впрочем, это не сон. Это ближе к коме. Травы и связка с водой и серебром, да ещё специальным воском сдержат тебя в полуяви, и ты не заметишь, как пройдут месяцы, а может и годы…
Это будет твоей печатью, спи, а я пойду звонить этим, как их там? Ох, разная у нас рутина. У меня она ушла в живых.
Позвоню и уберу. Не надо им касаться моих знаков и кругов.
***
– Дело закрыто, отпечатку проведено строжайшее внушение, дух повержен, смущён, извиняется и обещает во имя искупления отгонять тараканов от живых! – самое главное – это тон. Неважно что ты говоришь, важно как ты это делаешь. Я говорю это так, что ни у кого не возникает сомнений, чем я, собственно, попотчевала душонку, что она утихла и смутилась?
Ну, кроме Волака, но он сам поставил мне методы, так что пусть не удивляется.
– А у них что, и тараканы были? – удивляется Эйша, уже торопливо вбивая данные от принесенного мной чека.
– душонка обещала привести, а так нет, никаких там тараканов.
Я усмехаюсь, падаю в кресло, не замечая ни Элрика, ни Ханса, ни Аманду. Они поглядывают на меня так странно, словно всерьёз думают, что я подбросила живым парочку тараканов под порог, когда уходила.
– К слову, о тараканах, – я удобнее устраиваюсь в кресле, теперь сверля взглядом троицу коллег, которая так услужливо строчит на меня жалобы. – Знаете, в чём их преимущество над людьми? Они выживут. Всегда выживут. Они маленькие и ничтожные, а ещё быстро размножаются и адаптируются к ядам.
На лицо Аманды приятно посмотреть! Видимо, она их боится. Другие просто недоумевают.
– Ну так вот… в этом их преимущество, – продолжаю я, пока настроение мне снова не испортили, – некоторые люди меня, однако, поражают тем, что мнят себя тараканами, полагая, что тоже переживут и адаптируются ко всему. Но тараканы – это дрянь и мерзость, которую надо уничтожать. А людей, которые творят свои дела, полагаясь на тараканью выживаемость, причислять к их кумирам и тоже уничтожать.
– Вы это к чему? – Ханс подаёт голос. Осмелел, похоже!
– А к тому, что ещё одна жалоба на меня, на мои слова, на моё поведение, и я буду каждого бить тапком. Или куплю ядовитый карандаш и выведу. Намёк ясен?
– Это угроза? – у Элрика белое лицо, но взгляд мрачный, тяжёлый.
– Это факт, дружище. Я работаю здесь дольше и, если будет надо, найму команду.
Договорить не удаётся. Снова пищит кнопка вызова у Эйши на столе. Она хватает трубку, слушает внимательно. По её лицу понимаю – снова дело! Ну что за день-то? Неужели опять ехать, опять разговаривать с людьми… что же за рутина такая? Почему этого нельзя как-то избежать?
Что мне расскажут люди из того, что я ещё не знаю?
Краем глаза вижу движением. Аманда потянулась к листку. Ох, Ничто, пусть это будет жалоба, а? если это её рутина, пусть пишет, надо же и мне на кого-то гнев срывать!
(*) «Мёртвые дома» откроются для читателей ориентировочно в начале сентября
