Жаль? Мне не может быть «жаль», мне это непонятно. Если «жаль» похоже на цвет тоски – серо-багровый, пыли и крови, то я могу почувствовать «жаль» цветом, но если оно отличается от серо-багрового тона, то мне не постичь.
А насчёт «думаешь»… если бы мне можно было бы думать! Мне нельзя. Смерти нельзя думать. Думать могут только те, кому умирать, и неважно – ангелы, демоны, люди. Им всем уходить в Ничто, а мне то самое Ничто представлять, раз за разом из того Ничто приходя.
Так что я не думаю. Я живу. И это, наверное, очень иронично – Смерть, которая живее всех. Которая живёт и будет жить.
Парадокс! Загадка? Насмешка. Великая насмешка всех сил. Великая издёвка того, кто побеждает тьму и свет, и того, чей свет слепит так, как и тьма.
–Девяносто четыре, девяносто пять, девяносто шесть! – я предупреждаю. Не медли, душонка. Кто знает, сколько скитаться тебе в стенах этой больницы после смерти? У нас пока проба, у нас пока всё иначе, чем раньше, и это никак.
–Да-да, – кивает душа Софьи Яковлевны, складывает руки на груди крест-накрест. Так ей спокойнее, я не спорю – люди вызывали бы у меня смех, если бы мне можно было бы смеяться. А так – одна тоска.
Она вспоминает. Судорожно вспоминает всех – лица, события, запахи. Всё это важно или нет? как определить на последних рубежах предсмертия?
–Девяносто семь, девяносто восемь, девяносто девять, – я предупреждаю в последний раз. В руках моих орудие ухода, жестокое или привычное – не знаю, мне нельзя думать.
Душонка сжимается. Каждый вздох ничтожного, больного тела ей в блаженство – жизнь, жизнь! Пусть больно даже вдохнуть, но это жизнь. Болит? Значит жизнь ещё есть, ведь в посмертии нет боли. И ничего нет.
–Прощай, – душонка мужественно стискивает зубы, чтобы не выдать слабости плоти. Лежит строго, безжалостно сминая потерявшее шик вечернее платье.
–Сто!
Я взмахиваю косой, взмахиваю точно и аккуратно, прорубая в пространстве меж мирами окно. Жизнь уходит. Уходит сила и передо мной стоит жалкая душонка, моргает растерянно и блекло.
–Как всегда? – спрашивает она. Она уже умирала и была возвращена из Ничто. Она готова идти со мной, но я качаю головой – плотно прилегающий к голове капюшон недвижим:
–Теперь не я.
Я ухожу прочь, оставляя позади растерянную душу, по которой ещё не было заявлено ходатайства. Беспорядок он либо есть везде, во всех Царствах, либо его нет нигде.
Душонка кричит мне вслед и плачет, и если бы мне можно было бы плакать…
Но мне нельзя. Я не чувствую ни жалости, ни злорадства. Я вообще ничего не чувствую, кроме тоски. И мне пора идти за новой душой.
–Один, два, три…
Я иду, я считаю. Это единственное моё развлечение среди тоскливого служебного однообразия.
А насчёт «думаешь»… если бы мне можно было бы думать! Мне нельзя. Смерти нельзя думать. Думать могут только те, кому умирать, и неважно – ангелы, демоны, люди. Им всем уходить в Ничто, а мне то самое Ничто представлять, раз за разом из того Ничто приходя.
Так что я не думаю. Я живу. И это, наверное, очень иронично – Смерть, которая живее всех. Которая живёт и будет жить.
Парадокс! Загадка? Насмешка. Великая насмешка всех сил. Великая издёвка того, кто побеждает тьму и свет, и того, чей свет слепит так, как и тьма.
–Девяносто четыре, девяносто пять, девяносто шесть! – я предупреждаю. Не медли, душонка. Кто знает, сколько скитаться тебе в стенах этой больницы после смерти? У нас пока проба, у нас пока всё иначе, чем раньше, и это никак.
–Да-да, – кивает душа Софьи Яковлевны, складывает руки на груди крест-накрест. Так ей спокойнее, я не спорю – люди вызывали бы у меня смех, если бы мне можно было бы смеяться. А так – одна тоска.
Она вспоминает. Судорожно вспоминает всех – лица, события, запахи. Всё это важно или нет? как определить на последних рубежах предсмертия?
–Девяносто семь, девяносто восемь, девяносто девять, – я предупреждаю в последний раз. В руках моих орудие ухода, жестокое или привычное – не знаю, мне нельзя думать.
Душонка сжимается. Каждый вздох ничтожного, больного тела ей в блаженство – жизнь, жизнь! Пусть больно даже вдохнуть, но это жизнь. Болит? Значит жизнь ещё есть, ведь в посмертии нет боли. И ничего нет.
–Прощай, – душонка мужественно стискивает зубы, чтобы не выдать слабости плоти. Лежит строго, безжалостно сминая потерявшее шик вечернее платье.
–Сто!
Я взмахиваю косой, взмахиваю точно и аккуратно, прорубая в пространстве меж мирами окно. Жизнь уходит. Уходит сила и передо мной стоит жалкая душонка, моргает растерянно и блекло.
–Как всегда? – спрашивает она. Она уже умирала и была возвращена из Ничто. Она готова идти со мной, но я качаю головой – плотно прилегающий к голове капюшон недвижим:
–Теперь не я.
Я ухожу прочь, оставляя позади растерянную душу, по которой ещё не было заявлено ходатайства. Беспорядок он либо есть везде, во всех Царствах, либо его нет нигде.
Душонка кричит мне вслед и плачет, и если бы мне можно было бы плакать…
Но мне нельзя. Я не чувствую ни жалости, ни злорадства. Я вообще ничего не чувствую, кроме тоски. И мне пора идти за новой душой.
–Один, два, три…
Я иду, я считаю. Это единственное моё развлечение среди тоскливого служебного однообразия.
