– Стучали, нет?
Она качает головой, с сожалением отрываясь от пирога.
– Я посмотрю! – соображает быстрее всех Яако, вьюном срывается от стола, бежит к дверям, распахивает… пусто.
«А оно и должно быть пусто. Если жизнь прошла так, если тьма потом пуста, то и то, что между ними…» – смутно думается Айле, но она не выдает себя, говорит только:
– Почудилось!
Но сомнений у неё больше нет. Сказывали старухи, всегда сказывали, что смерть предупреждает. Если не оглохнуть к миру, если слышать его, так завсегда узнаешь когда срок подходит. И теперь Айла знает – пришло время.
Расходятся дети по домам, вечереет, и Айла остаётся одна. Она обещает Ранте назавтра подумать о новом платье для неё, и обещает оставить им пирог, хотя кажется ей, что завтра это всё потеряет для неё смысл.
Проводив всех, Айла садится на крыльце, не замечая холода и ветра. Что уж теперь-то? она думает, думает о многом. Луна сегодня вышла – смилостивилась. Но звёзды стоят высокие, верный признак идущих заморозков. Оно и понятно, не успеет Айла до промерзлой земли, не успеет.
Страшно Айле. И ещё – одновременно со страхом спокойно. Безумное сочетание, которое раньше Айле и в голову бы не пришло, стало явью. Страшно и нет. Неизвестно. Но что если боги милостивы? Что если они дают покой с вечными теплыми днями, полноводными реками и богатыми на дичь лесами? Что если там её ждут её близкие?
Айла думает об этом и качает головой – нет, тогда бы люди не рождались. По её простому разумению там также как здесь. Или хуже. Боги не могут быть добры к смерти, потому что бессмертны и не могут знать что это такое – жизнь, её скоротечность.
Айла пытается вспомнить – была ли она хорошим человеком или всё же была плохим? По её раскладу выходит, что больше хорошим – вреда она никому не сделала, жила тихо, ведь посудить если на людской манер.
А как боги судят? Кто их ведает. Но судят как-то, всё равно судят, и хочется верить Айле, что справедливо. Не была она тут счастлива, вообще не знает – была ли хоть какой-то, а теперь уж и не спросить.
Айла раскачивается взад-вперёд, в такт своим тихим мыслям. Всё видится ей ясно – вся жизнь её, весь путь, полный труда и утрат. Нет, сомнений у Айлы нет, не делала она зла, не делала. Ей боги делали, но и тогда она их не кляла.
Айла вздрагивает, но только слегка, когда стук раздаётся прямо у неё под ногами, словно кто-то рукой стучит о деревянное крыльцо, где она устроилась. Кто-то невидимый, но очень вежливый.
Айла вглядывается в подступающую ночь, но никого не видит. Что ж, это ей не кажется удивительным. Почему-то вспоминаются слова старой Сайен, которая всегда говорила о том, что слышать – это важнее всего на свете, ибо слух приходит первым в мир не просто так, а потому что от услышанного складывается мир.
Стук давно уже стих, но у Айлы стучит сердце, громко стучит и чудится ей, что кто-то невидимый продолжает стучать о крыльцо рукой. Настойчиво-вежливый.
Она вздыхает, оправляет тяжёлые платки, поднимается.
– Ну хорошо, – говорит Айла, – да будет так.
Лёгкий ветерок колышет её волосы, дует в лицо, но скоро отступает, точно поздоровался так. Айла чувствует, что надо идти вперёд и идёт, не особенно думая куда. Первый же шаг даётся ей удивительно легко и она даже замирает от той лёгкости, что заполняет всё её существо, а потом, сообразив, оборачивается на себя, обмякшую на крыльце.
Айла тут же отворачивается. Стыдливо ей за поношенное платье, за нечистую рубаху. За себя-растрёпу…
Луна светит ярко, Айле даже кажется, что ярче, чем минуту назад, там, в жизни, и это неожиданно успокаивает её – стало быть, темноты тут нет? Это уже кое-что, и это кое-что важное. Айла ловит своё легкое, совсем невесомое дыхание, прислушивается к ночной тишине и, не оглядываясь больше, уходит в вечность.
Она качает головой, с сожалением отрываясь от пирога.
– Я посмотрю! – соображает быстрее всех Яако, вьюном срывается от стола, бежит к дверям, распахивает… пусто.
«А оно и должно быть пусто. Если жизнь прошла так, если тьма потом пуста, то и то, что между ними…» – смутно думается Айле, но она не выдает себя, говорит только:
– Почудилось!
Но сомнений у неё больше нет. Сказывали старухи, всегда сказывали, что смерть предупреждает. Если не оглохнуть к миру, если слышать его, так завсегда узнаешь когда срок подходит. И теперь Айла знает – пришло время.
Расходятся дети по домам, вечереет, и Айла остаётся одна. Она обещает Ранте назавтра подумать о новом платье для неё, и обещает оставить им пирог, хотя кажется ей, что завтра это всё потеряет для неё смысл.
Проводив всех, Айла садится на крыльце, не замечая холода и ветра. Что уж теперь-то? она думает, думает о многом. Луна сегодня вышла – смилостивилась. Но звёзды стоят высокие, верный признак идущих заморозков. Оно и понятно, не успеет Айла до промерзлой земли, не успеет.
Страшно Айле. И ещё – одновременно со страхом спокойно. Безумное сочетание, которое раньше Айле и в голову бы не пришло, стало явью. Страшно и нет. Неизвестно. Но что если боги милостивы? Что если они дают покой с вечными теплыми днями, полноводными реками и богатыми на дичь лесами? Что если там её ждут её близкие?
Айла думает об этом и качает головой – нет, тогда бы люди не рождались. По её простому разумению там также как здесь. Или хуже. Боги не могут быть добры к смерти, потому что бессмертны и не могут знать что это такое – жизнь, её скоротечность.
Айла пытается вспомнить – была ли она хорошим человеком или всё же была плохим? По её раскладу выходит, что больше хорошим – вреда она никому не сделала, жила тихо, ведь посудить если на людской манер.
А как боги судят? Кто их ведает. Но судят как-то, всё равно судят, и хочется верить Айле, что справедливо. Не была она тут счастлива, вообще не знает – была ли хоть какой-то, а теперь уж и не спросить.
Айла раскачивается взад-вперёд, в такт своим тихим мыслям. Всё видится ей ясно – вся жизнь её, весь путь, полный труда и утрат. Нет, сомнений у Айлы нет, не делала она зла, не делала. Ей боги делали, но и тогда она их не кляла.
Айла вздрагивает, но только слегка, когда стук раздаётся прямо у неё под ногами, словно кто-то рукой стучит о деревянное крыльцо, где она устроилась. Кто-то невидимый, но очень вежливый.
Айла вглядывается в подступающую ночь, но никого не видит. Что ж, это ей не кажется удивительным. Почему-то вспоминаются слова старой Сайен, которая всегда говорила о том, что слышать – это важнее всего на свете, ибо слух приходит первым в мир не просто так, а потому что от услышанного складывается мир.
Стук давно уже стих, но у Айлы стучит сердце, громко стучит и чудится ей, что кто-то невидимый продолжает стучать о крыльцо рукой. Настойчиво-вежливый.
Она вздыхает, оправляет тяжёлые платки, поднимается.
– Ну хорошо, – говорит Айла, – да будет так.
Лёгкий ветерок колышет её волосы, дует в лицо, но скоро отступает, точно поздоровался так. Айла чувствует, что надо идти вперёд и идёт, не особенно думая куда. Первый же шаг даётся ей удивительно легко и она даже замирает от той лёгкости, что заполняет всё её существо, а потом, сообразив, оборачивается на себя, обмякшую на крыльце.
Айла тут же отворачивается. Стыдливо ей за поношенное платье, за нечистую рубаху. За себя-растрёпу…
Луна светит ярко, Айле даже кажется, что ярче, чем минуту назад, там, в жизни, и это неожиданно успокаивает её – стало быть, темноты тут нет? Это уже кое-что, и это кое-что важное. Айла ловит своё легкое, совсем невесомое дыхание, прислушивается к ночной тишине и, не оглядываясь больше, уходит в вечность.
