-Я не знаю…- тебе страшно идет смущение! – всегда ли я аккуратно и исправно платил тебе? Сколько должен?
Неисправно, конечно. Но мне ничего не надо, кроме пищи и крыши над головой. Я не хочу ничего.
-Исправно, - лгу и хочу верить в то, что он не разбирается во лжи, - нет никакого долга.
-Если… - я знаю эту твою манеру тоже, когда ты прячешь слова за неловкостью, - если тебе понадобятся деньги, там, в шкатулке – возьми сколько нужно.
-Прошу прощения? – страх сжимает горло, мне снова кажется, что это Сена обвивает меня холодной водой.
-Если тебе понадобятся деньги, возьми в шкатулке столько, сколько потребуется, - ты справляешься с неловкостью, берешь себя в руки, становишься прежним, если не считать горящего странным огоньком взгляда, - и вообще, бери все, что захочешь в этом доме!
Ты выходишь. Торопливо выходишь, опасаясь, очевидно, что я брошусь спрашивать про то, что я могу взять…
Как ты все-таки бываешь слеп! Может, ты и видишь на много шагов вперед, но ты не видишь по сторонам! Единственное, что мне нужно в этом доме, что я хотела бы взять с собою, если придется уходить, это ты!
Но вот только ты не вещь. И уж тем более, не моя вещь.
В тот день, проклятый июльский день ты выходишь в странном лихорадочном возбуждении. Но ты не отдаешь мне речи и бумаг, что в твоих руках, поясняешь:
-Сегодня не нужно!
Уходишь прочь, а я вдруг очень сильно хочу, чтобы ты остался и, даже, кажется, не удерживаюсь от вскрика, когда закрывается за твоей спиной скрипучая старая дверь.
У меня все валится из рук. Меня лихорадит, как в горячке. Меня мутит, но я упорно пытаюсь приготовить обед, хотя даже смотреть на еду в этот день почему-то не могу.
И всем сердцем своим я проклинаю июль, и мне холодно от воды, которая плещет где-то в глубине моей души, это Сена… Сена подбирается ко мне все ближе и ближе, боясь, что я от нее сбегу.
Ты не приходишь к обеду, но я жду. Терпеливая, жалкая тень.
Ты не приходишь к вечеру. Сена уже плещет где-то в горле, мне хочется плакать, но я даже плакать уже не могу – так больно глазам от подступающей темноты.
Ночь. И снова тишина. И снова ничего. Я ненавижу каждого, кто проходит по улице, проклинаю каждого, кто громко говорит и смеется. Проклинаю про себя, потому что губы пересохли и онемели.
Утро… стук в дверь, приносят безликую серую газету, которую обычно читал ты, а я потом перечитывала, пролистывала ее. Я беру газету двумя пальцами – почему-то бешено стучит сердце. Раз-два, раз-два, раз-два…
Быстрый-быстрый, мелкий, дробный стук.
Раз-два, раз-два.
Еще до того, как коснется мой взгляд первой полосы, я уже знаю, что прочту.
Раз-два-раз-два-раз-два.
Сена бурлит в желудке. Меня тошнит от страха и от того, что весь прошлый день я не ела. Но мне все равно – на первой полосе я читаю про обвинение тебя в измене Франции и твой арест. И с каждой буквой все плотнее черная вода у моего горла.
Неисправно, конечно. Но мне ничего не надо, кроме пищи и крыши над головой. Я не хочу ничего.
-Исправно, - лгу и хочу верить в то, что он не разбирается во лжи, - нет никакого долга.
-Если… - я знаю эту твою манеру тоже, когда ты прячешь слова за неловкостью, - если тебе понадобятся деньги, там, в шкатулке – возьми сколько нужно.
-Прошу прощения? – страх сжимает горло, мне снова кажется, что это Сена обвивает меня холодной водой.
-Если тебе понадобятся деньги, возьми в шкатулке столько, сколько потребуется, - ты справляешься с неловкостью, берешь себя в руки, становишься прежним, если не считать горящего странным огоньком взгляда, - и вообще, бери все, что захочешь в этом доме!
Ты выходишь. Торопливо выходишь, опасаясь, очевидно, что я брошусь спрашивать про то, что я могу взять…
Как ты все-таки бываешь слеп! Может, ты и видишь на много шагов вперед, но ты не видишь по сторонам! Единственное, что мне нужно в этом доме, что я хотела бы взять с собою, если придется уходить, это ты!
Но вот только ты не вещь. И уж тем более, не моя вещь.
***
В тот день, проклятый июльский день ты выходишь в странном лихорадочном возбуждении. Но ты не отдаешь мне речи и бумаг, что в твоих руках, поясняешь:
-Сегодня не нужно!
Уходишь прочь, а я вдруг очень сильно хочу, чтобы ты остался и, даже, кажется, не удерживаюсь от вскрика, когда закрывается за твоей спиной скрипучая старая дверь.
У меня все валится из рук. Меня лихорадит, как в горячке. Меня мутит, но я упорно пытаюсь приготовить обед, хотя даже смотреть на еду в этот день почему-то не могу.
И всем сердцем своим я проклинаю июль, и мне холодно от воды, которая плещет где-то в глубине моей души, это Сена… Сена подбирается ко мне все ближе и ближе, боясь, что я от нее сбегу.
Ты не приходишь к обеду, но я жду. Терпеливая, жалкая тень.
Ты не приходишь к вечеру. Сена уже плещет где-то в горле, мне хочется плакать, но я даже плакать уже не могу – так больно глазам от подступающей темноты.
Ночь. И снова тишина. И снова ничего. Я ненавижу каждого, кто проходит по улице, проклинаю каждого, кто громко говорит и смеется. Проклинаю про себя, потому что губы пересохли и онемели.
Утро… стук в дверь, приносят безликую серую газету, которую обычно читал ты, а я потом перечитывала, пролистывала ее. Я беру газету двумя пальцами – почему-то бешено стучит сердце. Раз-два, раз-два, раз-два…
Быстрый-быстрый, мелкий, дробный стук.
Раз-два, раз-два.
Еще до того, как коснется мой взгляд первой полосы, я уже знаю, что прочту.
Раз-два-раз-два-раз-два.
Сена бурлит в желудке. Меня тошнит от страха и от того, что весь прошлый день я не ела. Но мне все равно – на первой полосе я читаю про обвинение тебя в измене Франции и твой арест. И с каждой буквой все плотнее черная вода у моего горла.
