А душа его плакала о каждом. О каждом, кого он не успел спасти, не удержал, не добился покаяния вовремя, не передал в объятия очистительного костра.
Тех, кто не может идти сам, вносят, привязывают. Мешки с плотью. Сосуд для души. И почему душа – чистая, бессмертная душа выбирает такие поганые, такие слабые сосуды? Почему не выбирает она для обитания более крепкий и вечный камень? Почему не уходит в дерево?
Отчего человек? слабый, умирающий, стремительно слабеющий, стареющий, подверженный соблазнам и всякой гнуси человек?
Этого Томас тоже не может понять. Он читает книги, сочинения, даже те, которые конфискует у грешников и еретиков. Нигде нет ответа. И он наказывает себя постом или бессонным бдением за эти чтения. Он знает – врага надо понимать, надо въесться в его душу, в его мысли, чтобы знать, где именно замарано, и где надо спасать.
Но сам не может простить себя за чтение этих поганых свитков, писем, которые хулят всё то, что славит он. И карает себя постами и исповедями.
Но Томас знает и то, что нужен своим братьям, своему ордену, своей стране, Святому Престолу. И от того не сдаётся в руки своих братьев, и ожидает в посмертии Страшного Суда за все эти свои чтения. Но пока он живёт и пока он может наблюдать и помогать творить суд.
Костёр горит нервно, быстро. Смрад распространяется быстро. уже мало охотников до шуток, до смешков. Люди корчатся, не имея возможности вскрикнуть – дым ест глаза и лёгкие, но недолго – пара мгновение и всё кончено. Сознание оставляет и теперь на растерзание костру только плоть.
–Спаси их душу, прими в объятия свои их души, от скверны очищенные! – шепчет Томас, и осеняет себя знаменем. Он хотел бы добавить ещё и «освобождённые от ничтожной плоти», но этого нет в Святой Книге, и потому Томас лишь держит это в мыслях, но не говорит.
А пламя гудит. Пламя довольно. Оно жрёт дрова и хворост, жрёт плоть и одежду, и гудит, очищая ничтожество от скверны, вознося его в идеальное состояние чистоты.
Томас смотрит на это, не отводит глаза. Он привык видеть костры. Он заставляет себя до конца оставаться у каждого. И пусть слезятся глаза, и пусть дурно в голове – это его долг, и в эту минуту ему чудится всегда призрачная серебристая лестница, ведущая в небо. И там – в эфире бесконечной благодати летят на Судилище души, очищенные им, и благодаря этому получающие место в небесном пристанище.
Томас не гордится этим. Он знает – ему путь туда заказан. Он грешен, потому что читает то, что запретной душе нельзя читать, и пусть это сделано ради поимок врага, это всё-таки сделано. А ещё…
Конечно, есть и невинные. Они всегда есть. Томас это знает. И если невинная душа, или душа преступника, очищенная костром, поднимается ввысь, то кто очистит душу Томаса?
Он не ждёт благодати посмертия. Это путь тяжёлой службы, которая не кончается на земле, с плотью. И надо быть сильным, чтобы принять это честно.
Томас верит в то, что он сильный.
От костра ещё дымит по площади, но всё уже кончено. Тела стали ничем, то есть, вернулись в своё истинное состояние, лишившись тяжести и одежды.
Но что тела? Души! Томаса заботят души!
–Вам письмо! – к Томасу, выдёргивая его из мыслей, подходят. Ещё один робкий, слабый человек, который боится даже взглянуть ему в глаза. Знает, видимо, за собою что-то!
–Благодарю, – Томас берёт письмо. Надо же…Святой Престол! Сам!
Томас не рвётся к Святому Престолу. Он не верит в его добродетель. Вернее, в добродетель тех, кто его хранит. Он полагает, что погрязшие в роскоши кардиналы – это отнюдь не образец заботы о душах, а ещё – это интриги. Они забыли будто бы для чего они существуют и погрязли в разборках между собой, в борьбе за власть.
Томас разворачивает это письмо как и любое другое. Нет нарочного почтения. Для Томаса все люди – лишь сосуд для душ. Зачем его чтить? Чтить надо душу. Её же и спасать.
В письме ничего хорошего. Следовало ожидать. Пишут с заботой о здоровье Томаса, предлагают ему передать помощников (а если говорить истину – ослабить его власть, ослабить его влияние и получить шпионов в его окружении).
Советуют ему позаботиться о себе, о своём здоровье.
Томас убирает письмо в рукав мантии. Какая низость. Какая подлость! Они явно хотят списать его со счетов, они явно хотят ткнуть ему в его беспомощность! И это после стольких лет, отданных службе кресту?
Вот теперь в нём гнев. Не одна обида, с нею ярость. Как они смеют? Да, плоть слаба и стара, но разве его душа…
Он осекается в своих мыслях. А кто же его душу освободит? А кто эту самую душу явит? Да и нужна ли Святому Престолу, погрязшему в блаженстве, его душа? Измученная, изорванная страданиями и сожалениями о других?
Томас качает головой. Нет, он не получал никаких писем. Если Святой Престол хочет от него избавиться – пусть скажет ему в глаза о его слабостях. И тогда Томас уйдёт на покой, сам! Ненужный? Что ж, ничего.
Он борется до тех пор. До своего приговора.
Он уходит прочь от площади, у него много дел – два приёма, суд, на котором он должен быть обвинителем, и допросы, которые, видимо, опять будут длиться до глубокой ночи. Он уходит прочь, безумец, сожалеющий о старении и ничтожестве своей плоти, в которой живёт и дышит душа.
А плоть? Какое кому дело до чувств, разума, плоти Томаса? Томаса Торквемады, который всегда рвался лишь беречь души и спасать их, если то ещё можно?
Он спасал, но кто спасёт его?
Томас не знает ответа и не хочет знать. Он просто уходит с площади, чтобы вернуться к делу.
Тех, кто не может идти сам, вносят, привязывают. Мешки с плотью. Сосуд для души. И почему душа – чистая, бессмертная душа выбирает такие поганые, такие слабые сосуды? Почему не выбирает она для обитания более крепкий и вечный камень? Почему не уходит в дерево?
Отчего человек? слабый, умирающий, стремительно слабеющий, стареющий, подверженный соблазнам и всякой гнуси человек?
Этого Томас тоже не может понять. Он читает книги, сочинения, даже те, которые конфискует у грешников и еретиков. Нигде нет ответа. И он наказывает себя постом или бессонным бдением за эти чтения. Он знает – врага надо понимать, надо въесться в его душу, в его мысли, чтобы знать, где именно замарано, и где надо спасать.
Но сам не может простить себя за чтение этих поганых свитков, писем, которые хулят всё то, что славит он. И карает себя постами и исповедями.
Но Томас знает и то, что нужен своим братьям, своему ордену, своей стране, Святому Престолу. И от того не сдаётся в руки своих братьев, и ожидает в посмертии Страшного Суда за все эти свои чтения. Но пока он живёт и пока он может наблюдать и помогать творить суд.
Костёр горит нервно, быстро. Смрад распространяется быстро. уже мало охотников до шуток, до смешков. Люди корчатся, не имея возможности вскрикнуть – дым ест глаза и лёгкие, но недолго – пара мгновение и всё кончено. Сознание оставляет и теперь на растерзание костру только плоть.
–Спаси их душу, прими в объятия свои их души, от скверны очищенные! – шепчет Томас, и осеняет себя знаменем. Он хотел бы добавить ещё и «освобождённые от ничтожной плоти», но этого нет в Святой Книге, и потому Томас лишь держит это в мыслях, но не говорит.
А пламя гудит. Пламя довольно. Оно жрёт дрова и хворост, жрёт плоть и одежду, и гудит, очищая ничтожество от скверны, вознося его в идеальное состояние чистоты.
Томас смотрит на это, не отводит глаза. Он привык видеть костры. Он заставляет себя до конца оставаться у каждого. И пусть слезятся глаза, и пусть дурно в голове – это его долг, и в эту минуту ему чудится всегда призрачная серебристая лестница, ведущая в небо. И там – в эфире бесконечной благодати летят на Судилище души, очищенные им, и благодаря этому получающие место в небесном пристанище.
Томас не гордится этим. Он знает – ему путь туда заказан. Он грешен, потому что читает то, что запретной душе нельзя читать, и пусть это сделано ради поимок врага, это всё-таки сделано. А ещё…
Конечно, есть и невинные. Они всегда есть. Томас это знает. И если невинная душа, или душа преступника, очищенная костром, поднимается ввысь, то кто очистит душу Томаса?
Он не ждёт благодати посмертия. Это путь тяжёлой службы, которая не кончается на земле, с плотью. И надо быть сильным, чтобы принять это честно.
Томас верит в то, что он сильный.
***
От костра ещё дымит по площади, но всё уже кончено. Тела стали ничем, то есть, вернулись в своё истинное состояние, лишившись тяжести и одежды.
Но что тела? Души! Томаса заботят души!
–Вам письмо! – к Томасу, выдёргивая его из мыслей, подходят. Ещё один робкий, слабый человек, который боится даже взглянуть ему в глаза. Знает, видимо, за собою что-то!
–Благодарю, – Томас берёт письмо. Надо же…Святой Престол! Сам!
Томас не рвётся к Святому Престолу. Он не верит в его добродетель. Вернее, в добродетель тех, кто его хранит. Он полагает, что погрязшие в роскоши кардиналы – это отнюдь не образец заботы о душах, а ещё – это интриги. Они забыли будто бы для чего они существуют и погрязли в разборках между собой, в борьбе за власть.
Томас разворачивает это письмо как и любое другое. Нет нарочного почтения. Для Томаса все люди – лишь сосуд для душ. Зачем его чтить? Чтить надо душу. Её же и спасать.
В письме ничего хорошего. Следовало ожидать. Пишут с заботой о здоровье Томаса, предлагают ему передать помощников (а если говорить истину – ослабить его власть, ослабить его влияние и получить шпионов в его окружении).
Советуют ему позаботиться о себе, о своём здоровье.
Томас убирает письмо в рукав мантии. Какая низость. Какая подлость! Они явно хотят списать его со счетов, они явно хотят ткнуть ему в его беспомощность! И это после стольких лет, отданных службе кресту?
Вот теперь в нём гнев. Не одна обида, с нею ярость. Как они смеют? Да, плоть слаба и стара, но разве его душа…
Он осекается в своих мыслях. А кто же его душу освободит? А кто эту самую душу явит? Да и нужна ли Святому Престолу, погрязшему в блаженстве, его душа? Измученная, изорванная страданиями и сожалениями о других?
Томас качает головой. Нет, он не получал никаких писем. Если Святой Престол хочет от него избавиться – пусть скажет ему в глаза о его слабостях. И тогда Томас уйдёт на покой, сам! Ненужный? Что ж, ничего.
Он борется до тех пор. До своего приговора.
Он уходит прочь от площади, у него много дел – два приёма, суд, на котором он должен быть обвинителем, и допросы, которые, видимо, опять будут длиться до глубокой ночи. Он уходит прочь, безумец, сожалеющий о старении и ничтожестве своей плоти, в которой живёт и дышит душа.
А плоть? Какое кому дело до чувств, разума, плоти Томаса? Томаса Торквемады, который всегда рвался лишь беречь души и спасать их, если то ещё можно?
Он спасал, но кто спасёт его?
Томас не знает ответа и не хочет знать. Он просто уходит с площади, чтобы вернуться к делу.
