Благо, граф очень не хочет отдаляться от двора.
–Ступай домой и слушай меня. Всё будет хорошо. Я тебе обещаю, – промолвила София, и сестра взглянула на неё настороженно.
Странная вещь – утешение. Даже не до конца проявленное, сказанное уверенным тоном, оно живёт и вселяет надежду, дарит жизнь.
–Наглец! – распылялась в характеристиках София, объясняя суть дела мужу. –Он настоящий мерзавец, он…
–Я понял, – улыбнулся её супруг. – Одёрнуть наглеца?
–Это же в твоей власти!
Он улыбнулся опять. Она теперь нуждалась в утешении. Ей нужно было знать, что не зря обнадёжила сестру, что не зря велела ей верить в хорошее. И он понял это. король не любил таких разборок между двором, но ведь ему и необязательно говорить, верно? И хотя был червь сомнений в сердце советника, он быстро успокоил себя: король чтит святость брака, и если дойдёт до него слух о том, что он припугнул одного графа., это можно будет вывернуть в свою пользу!
–Я сделаю, – пообещал советник, и София расцвела счастьем. Она утешилась и укрепилась в правильности своего выбора.
Граф Карсон-Туссо был в плохом настроении. Обычно приёмы при дворе короля скрашивали его накопившуюся рутинную досаду на жену да настырную любовницу, но сегодня случилось неприятное – к нему подошли, и вежливо, но очень холодно посоветовали вести себя с женой весьма и весьма дружелюбно.
Это было сказано с непререкаемым авторитетом в мрачной секретности и в заманчивости обещаний о том, что будет, если граф ослушается.
–Я вынужден буду жаловаться на вас королю. Ваша жена – сестра моей жены, – объяснял советник и граф присмирялся на глазах. И там, на приёме он долго и подобострастно уверял советника в том, что и сам знает склочный свой характер и примет все меры, чтобы его жена чувствовала себя дома спокойно, и обещал не налетать на неё с обвинениями и что-то ещё говорил он и говорил, но вернувшись домой, упал духом, помрачнел и разъярился.
Как смеют они лезть в семейное дело? Нет бы помочь с продвижением по службе. Нет! лезут и лезут. И эта… жаловаться пошла? Такая же как все!
Граф был полон ненависти. Она отравляла его, копилась, и он чувствовал что лопнет, если не найдёт себе утешения от неё хоть в чём-нибудь. Он попробовал походить по гостиной, но всё его раздражало – стены и стулья, привычные, не давали ему покоя, раздражали, были нелепы и глупы со своими гнутыми ножками. Он вышел в сад, прометался там, но слуги, почуяв настроение хозяина и его жажду утешения через гнев на кого-нибудь, поспешили попрятаться по известным им закоулкам.
И неизвестно, сколько ещё маялся бы граф, если бы Эмос – его родной сын, рождённый от ненавистной ему женщины, но отдельно им любимый, не попался бы ему на пути.
Жажда утешения в виде жажды разразиться какой-нибудь грозой уже рвалась и не могла сдержаться. Строго окликнув сына, он с радостью нашёл в нём недостатки, и обрушился, и тем утешился. Доказывая себе самому свою силу, успокаивая свою душу, граф отчитывал Эмоса:
–И на кого ты похож? На твоей рубашке пятно! Ты что, чернильный вор? Неряха!
Эмос, видевший обычно от отца либо холодность, либо теплоту, впервые столкнулся с откровенной яростью. Ярость пустячная, но Эмос был мал и не знал, что обрушиваясь на слабого, сильный утешается, и смотрел на отца, широко открыв глаза, и будто бы впервые видя его.
–И сам ты нескладный! – закончил тираду граф и направился в винный погреб. Теперь он был спокоен и участлив. И готов был думать о том, как затихнуть, как не дать повода жене вновь пожаловаться своей сестре и её мужу…
–Я его ненавижу! – всхлипывал Эмос, вытирая рукавом с чернильным пятном слёзы. – Ненавижу…за что он так?
Гожо слушал внимательно, но ничего не понимал. По его мнению ничего и не произошло. Но тут была разница условий. Собственный отец поколачивал Гожо просто от души, а здесь…
Но друг нуждался в утешении. И Гожо стремился его дать так, как умел:
–Это он не со зла.
–Тогда почему? – не понимал Эмос. Гожо пожимал плечами: он не знал. Люди, совершавшие злые поступки в его картине мира были либо просто злыми, либо были в страхе, либо были голодны. Но граф не был голоден, не был злым (иначе не позволил бы бродяжке Гожо работать на кухне), и не был в страхе (Гожо и представить не мог, что кто-то может быть важнее графа!).
–надо что-то сделать…– нерешительно сказал Эмос и глянул в испуге на Гожо, поражаясь собственной смелости. Он никогда не был хулиганом и не доставлял проблем, но сейчас ему захотелось как-то проявиться, шалостью заявить о себе, чем-то задеть отца.
–Что? – спросил Гожо, тоже не понимая.
–Что-то, что ему не понравится, – замирая от собственной смелости, объяснил Эмос. Но на этом его идея кончалась. Что сделать он и не знал. Но хотелось сделать что-то нехорошее, чего от Эмоса никто не ждал. И обязательно так, чтобы отец узнал.
–Пошли воровать пряники, – предложил Гожо, – их ещё целый лист. Вкусные!
Вкуса их Гожо не знал, но полагал, что хозяйскому сыну позволят и не такое.
–Ворова-ать? – испугался Эмос. – Побьют…
–тогда твой отец об этом узнает, – заметил Гожо. Его побои не страшили, это Эмоса никогда не тронули и пальцем.
Эмос поколебался ещё немного, а затем, повинуясь знающей и ведущей силе Гожо, пошёл за ним, замирая от восхитительного чувства утешения, накрывшего его нежное, обиженное сердце.
–Ступай домой и слушай меня. Всё будет хорошо. Я тебе обещаю, – промолвила София, и сестра взглянула на неё настороженно.
Странная вещь – утешение. Даже не до конца проявленное, сказанное уверенным тоном, оно живёт и вселяет надежду, дарит жизнь.
***
–Наглец! – распылялась в характеристиках София, объясняя суть дела мужу. –Он настоящий мерзавец, он…
–Я понял, – улыбнулся её супруг. – Одёрнуть наглеца?
–Это же в твоей власти!
Он улыбнулся опять. Она теперь нуждалась в утешении. Ей нужно было знать, что не зря обнадёжила сестру, что не зря велела ей верить в хорошее. И он понял это. король не любил таких разборок между двором, но ведь ему и необязательно говорить, верно? И хотя был червь сомнений в сердце советника, он быстро успокоил себя: король чтит святость брака, и если дойдёт до него слух о том, что он припугнул одного графа., это можно будет вывернуть в свою пользу!
–Я сделаю, – пообещал советник, и София расцвела счастьем. Она утешилась и укрепилась в правильности своего выбора.
***
Граф Карсон-Туссо был в плохом настроении. Обычно приёмы при дворе короля скрашивали его накопившуюся рутинную досаду на жену да настырную любовницу, но сегодня случилось неприятное – к нему подошли, и вежливо, но очень холодно посоветовали вести себя с женой весьма и весьма дружелюбно.
Это было сказано с непререкаемым авторитетом в мрачной секретности и в заманчивости обещаний о том, что будет, если граф ослушается.
–Я вынужден буду жаловаться на вас королю. Ваша жена – сестра моей жены, – объяснял советник и граф присмирялся на глазах. И там, на приёме он долго и подобострастно уверял советника в том, что и сам знает склочный свой характер и примет все меры, чтобы его жена чувствовала себя дома спокойно, и обещал не налетать на неё с обвинениями и что-то ещё говорил он и говорил, но вернувшись домой, упал духом, помрачнел и разъярился.
Как смеют они лезть в семейное дело? Нет бы помочь с продвижением по службе. Нет! лезут и лезут. И эта… жаловаться пошла? Такая же как все!
Граф был полон ненависти. Она отравляла его, копилась, и он чувствовал что лопнет, если не найдёт себе утешения от неё хоть в чём-нибудь. Он попробовал походить по гостиной, но всё его раздражало – стены и стулья, привычные, не давали ему покоя, раздражали, были нелепы и глупы со своими гнутыми ножками. Он вышел в сад, прометался там, но слуги, почуяв настроение хозяина и его жажду утешения через гнев на кого-нибудь, поспешили попрятаться по известным им закоулкам.
И неизвестно, сколько ещё маялся бы граф, если бы Эмос – его родной сын, рождённый от ненавистной ему женщины, но отдельно им любимый, не попался бы ему на пути.
Жажда утешения в виде жажды разразиться какой-нибудь грозой уже рвалась и не могла сдержаться. Строго окликнув сына, он с радостью нашёл в нём недостатки, и обрушился, и тем утешился. Доказывая себе самому свою силу, успокаивая свою душу, граф отчитывал Эмоса:
–И на кого ты похож? На твоей рубашке пятно! Ты что, чернильный вор? Неряха!
Эмос, видевший обычно от отца либо холодность, либо теплоту, впервые столкнулся с откровенной яростью. Ярость пустячная, но Эмос был мал и не знал, что обрушиваясь на слабого, сильный утешается, и смотрел на отца, широко открыв глаза, и будто бы впервые видя его.
–И сам ты нескладный! – закончил тираду граф и направился в винный погреб. Теперь он был спокоен и участлив. И готов был думать о том, как затихнуть, как не дать повода жене вновь пожаловаться своей сестре и её мужу…
***
–Я его ненавижу! – всхлипывал Эмос, вытирая рукавом с чернильным пятном слёзы. – Ненавижу…за что он так?
Гожо слушал внимательно, но ничего не понимал. По его мнению ничего и не произошло. Но тут была разница условий. Собственный отец поколачивал Гожо просто от души, а здесь…
Но друг нуждался в утешении. И Гожо стремился его дать так, как умел:
–Это он не со зла.
–Тогда почему? – не понимал Эмос. Гожо пожимал плечами: он не знал. Люди, совершавшие злые поступки в его картине мира были либо просто злыми, либо были в страхе, либо были голодны. Но граф не был голоден, не был злым (иначе не позволил бы бродяжке Гожо работать на кухне), и не был в страхе (Гожо и представить не мог, что кто-то может быть важнее графа!).
–надо что-то сделать…– нерешительно сказал Эмос и глянул в испуге на Гожо, поражаясь собственной смелости. Он никогда не был хулиганом и не доставлял проблем, но сейчас ему захотелось как-то проявиться, шалостью заявить о себе, чем-то задеть отца.
–Что? – спросил Гожо, тоже не понимая.
–Что-то, что ему не понравится, – замирая от собственной смелости, объяснил Эмос. Но на этом его идея кончалась. Что сделать он и не знал. Но хотелось сделать что-то нехорошее, чего от Эмоса никто не ждал. И обязательно так, чтобы отец узнал.
–Пошли воровать пряники, – предложил Гожо, – их ещё целый лист. Вкусные!
Вкуса их Гожо не знал, но полагал, что хозяйскому сыну позволят и не такое.
–Ворова-ать? – испугался Эмос. – Побьют…
–тогда твой отец об этом узнает, – заметил Гожо. Его побои не страшили, это Эмоса никогда не тронули и пальцем.
Эмос поколебался ещё немного, а затем, повинуясь знающей и ведущей силе Гожо, пошёл за ним, замирая от восхитительного чувства утешения, накрывшего его нежное, обиженное сердце.
