Она идёт, покорная.
–Пришли, – я останавливаю её жестом, тяну руку в пустоту, в которой только мне и моим агентам видится муть очертаний дверного проёма.
–Как? – Она озирается по сторонам, бедная напуганная молоденькая девчонка, не успевшая пожить. Ей уже не дано жить.
Я не отвечаю, тяну за невидимую ручку, и дверь распахивается, обнажая провал в самом пространстве. Провал темнеет – в нём глухая чернота и больше ничего. Нет жизни, нет смерти.
–Иди, – предлагаю я.
Откажется – втолкну, не привыкать.
–Что там? – Она дрожит мелко-мелко, словно озябла, но это чушь. Холод только для живой плоти, которая не имеет уже никакого значения.
–Иди, – повторяю я равнодушно.
–Бесы? Черти? Ангелы? – Она как не слышит, стоит на пороге, мнётся, боится, ждёт подсказки.
Нет там ни ангелов, ни бесов, ни чертей, ни кого-либо ещё. Там нет ничего, кроме самой страшной участи для души – пустоты. И почему-то многие искренне удивляются этому! А я не понимаю: чего ждут все эти смертные? Их не устраивает мир, в котором им выпадает жить, и почему-то они привыкают в мысли о том, что загробный мир будет лучше.
Но создатель у миров один. У всех миров. И фантазия у него вышла давно.
Она смотрит на меня, беззащитная и слабая душонка, до которой нет никому дела. Даже там, в мире смертных, все скорбят о её плоти, веря и не веря в мир душ.
Я толкаю её в провал. Это легко – души ничего не весят. Она летит в пустоту, её крик слабо отзывается, но тут же гаснет. Криков нет в пустоте.
Я закрываю дверь, и дверь мутнеет, выцветает, провала нет, и ничего для этой душонки больше нет. Самое страшное для её души свершилось: она познала слово «навсегда», только рассказать или пожаловаться никому не сможет. И ничего уже не сможет.
Никогда.
***
–Пришли, – я останавливаю её жестом, тяну руку в пустоту, в которой только мне и моим агентам видится муть очертаний дверного проёма.
–Как? – Она озирается по сторонам, бедная напуганная молоденькая девчонка, не успевшая пожить. Ей уже не дано жить.
Я не отвечаю, тяну за невидимую ручку, и дверь распахивается, обнажая провал в самом пространстве. Провал темнеет – в нём глухая чернота и больше ничего. Нет жизни, нет смерти.
–Иди, – предлагаю я.
Откажется – втолкну, не привыкать.
–Что там? – Она дрожит мелко-мелко, словно озябла, но это чушь. Холод только для живой плоти, которая не имеет уже никакого значения.
–Иди, – повторяю я равнодушно.
–Бесы? Черти? Ангелы? – Она как не слышит, стоит на пороге, мнётся, боится, ждёт подсказки.
Нет там ни ангелов, ни бесов, ни чертей, ни кого-либо ещё. Там нет ничего, кроме самой страшной участи для души – пустоты. И почему-то многие искренне удивляются этому! А я не понимаю: чего ждут все эти смертные? Их не устраивает мир, в котором им выпадает жить, и почему-то они привыкают в мысли о том, что загробный мир будет лучше.
Но создатель у миров один. У всех миров. И фантазия у него вышла давно.
Она смотрит на меня, беззащитная и слабая душонка, до которой нет никому дела. Даже там, в мире смертных, все скорбят о её плоти, веря и не веря в мир душ.
Я толкаю её в провал. Это легко – души ничего не весят. Она летит в пустоту, её крик слабо отзывается, но тут же гаснет. Криков нет в пустоте.
Я закрываю дверь, и дверь мутнеет, выцветает, провала нет, и ничего для этой душонки больше нет. Самое страшное для её души свершилось: она познала слово «навсегда», только рассказать или пожаловаться никому не сможет. И ничего уже не сможет.
Никогда.
