Сказывают, но, как и водятся, шутят, верно, что однажды, в далёкие годы, когда деревья были темнее и гуще, когда их морщинистые стволы ещё только познавали неровности, и само солнце было бесноватее, ярче…
Нет, не тогда. Не тогда это было! Было это тогда, когда звёзды только-только пробудились, сверкнули в небе первым, далёким и заманчивым светом, который обещал бессонницу всем будущим поэтам и художникам, который…
Нет, не тогда это было – слишком уж далеко, а легенды столь далёкие не могут быть правдой, а то, что сказывают, и правда было, только одна беда – напутано всё, измучено.
Когда же это было? Кажется, власть королей уже пришла, но ещё не укрепилась над природой, не дала страху поработить разум, и не гонялись ещё в ту пору за теми, кто видел чуть больше, слышал острее и чувствовал лучше, порою, и сам не зная откуда в нём это. В те годы ещё природа дышала иначе, и солнце сверкало чуть бесноватее, и звёзды уже поняли, что прекрасны, но вся их беда – одиночество, ведь никому, даже их тех, кто с них взора не сводит, их не коснуться и вовек не достичь. Когда-то тогда и случилось, да.
Омыто ветрами, занесено песками, замучено долгой зимой и жарким летом, изменено в памяти, искажено в рассказе, а всё же было, и того не отнять! Живуча правда, хотя и робка она, и легко одевается в тысячу платьев из времён года и многих слухов.
А слухи пустить был, верьте, повод! Шутка ли – некий господин Ламарк, из знатной крови, их древней земли, из славного рода, что поднимался наравне с теми, над кем сыновья его возвысились, рук своих не щадя и трудов не деля, как с ума сошёл – привёз с собою едва ли не оборванку, да сказал, что она жена ему, и видит то Бог, да ещё одобряет!
Про господина, конечно, никто слова дурного не скажет – не то ещё время было, когда крепкое слово, памфлет да карикатура в народе стали искусством совсем невозбранным, а даже наоборот – весьма уважаемым!
А про женщину сразу сказали – ведьма!
– Оборванка, каких свет не видывал, – частили в деревне, косясь на замок своего владыки, – нищенка, приехала в драном платье! Волосы длинные, путаные. Точно ведьма!
– Глаза злющие! – добавляли другие, хотя и не видели они ни господина, ни его избранницы, а уже явно знали про её глаза, –и когти – во! И ещё…
И ещё она на метле летает – кузнец божился! И ещё со зверьем власть имеет – кухарка видела. И ещё тысяча и одна сплетня, пока только настороженная, робкая, тихая – ведь боязно, вдруг господин узнает? Голову снимет, околдовала его ведовка-то, ясное дело, околдовала!
А сказать по правде, кто видел-то эту несчастную? Три человека – сам господин Ламарк, хмурый и верный слуга его, из числа тех, кто во главе дома стоял за хозяина, пока господин отсутствовал, да и когда был на месте, а в дела лезть не желал, да ещё молчаливая служанка – для госпожи-затворницы приставленная!
Никто не видел, а знали все, знали да передавали – околдовала!
Хотя лихого от неё никто не видел. Да и не мог видеть – не искала затворница-ведовка общества. Да и господин Ламарк не очень-то спешил общество к себе приглашать, хотя прежде были и пиры, и балы, и шумная весёлая охота – теперь тихо! Сидел себе тихо, чем занят – неясно, одно ясно – ведовки вина!
Ах, знал бы кто, может и примолк бы! Но знать неинтересно, знать – тоскливо! Знать – нести на плечах ответственность.
Не желала затворница себе такой жизни, а была она самой настоящей пленницей. И имя у неё было совсем не ведьмовское, а простое – звали её Эспри, в честь тех земель, где она родилась, да жизнь недолгую прожила. И не явилась она оборванкой, прибыла в простом крестьянском платье. И не было у неё ни метлы, ни когтей длинных, ни клыков, ни сверкающего взгляда, что касается взгляда, так тот и вовсе потух в темнице, сотворённой господином Ламарком для него.
А вот кто его околдовал и замкнул на ней – так то и самой Эспри не было известно.
Нет, когда он в деревне её появился, в свите прекрасной, в роскошном платье, на вороном коне верхом – дрогнуло что-то в сердце Эспри, да тут же отмерло – не про неё ведь честь, и поспешила она уйти в сторону с дороги, да движение её, как назло, привлекло внимание господина Ламарка, и тут как тьма над ним встала.
Смотрел и видел – её, и только её. И всё стало ему неважно, но не было то светлым чувством, не было то восторгом, а пришло из наваждения, из ненависти, из чёрного желания обладать, укрыть, спрятать, чтобы никто не посмел на неё и взглянуть.
Краше были девушки и рядом, моложе и веселей. Что же дёрнуло его и замкнуло тьмой на ней – Эспри не знала, никто не мог ей открыть того, и не поверила ни она, ни родители её, когда свернул господин Ламарк во мрачности всех тёмных чувств на их скромный двор.
Не поверила ушам, когда бросил он:
– Со мной поедешь!
Не вопрос то был, и не мольба. Приказ.
Мать пала в ноги, зарыдала, заголосила. Отец, предчувствуя, пал рядом, простёр руки:
– Не губи, господин!
А она одна осталась стоять. Глядела в его лицо – глухое, тёмное, непроницаемое и чувствовала, что кончилась жизнь её, и не отговорится мать, не вымолит отец – нет, он пожжёт и порубит, а даже не заметит.
Переступила через страх свой, сама пошла, обняла родных, знала – не вернётся, так как не в счастье идёт, всё знала. бабушка лишь на прощание успеть шепнула:
– Господь не оставит тебя, не оставит!
Оставил! – так ей казалось, когда темнота схватилась над её головой и господин Ламарк объяснил ей мрачно и равнодушно:
– Со мной уедешь, жена ты мне теперь, вздумаешь бежать – найду.
Она молчала. Боялась взглянуть в его безжизненное, выцветшее от мрачности лицо. Не знала как быть. Пыталась сначала лаской – неумело и робко, он одёрнул:
– Не говори. Твой голос противен.
Молчание её, однако, ему тоже не нравилось. Он вдруг решил, что она его так презирает и отвергает. Ему, как оказалось в считанные часы, ничего не нравилось – её лицо, её глаза, её стан, её голос, её слёзы, и её отчаяние:
– Так отпусти же меня, если так я тебе не по сердцу!
За последнюю фразу поплатилась горькой и жгучей оплеухой. Потом ещё одной.
– Убью, – спокойно пообещал Ламарк и глаза его сверкнули безумием.
Бежала…пыталась добраться до опушки, но сделала себе только хуже. Догнал. Тело уже не болело, привычное к тяжести крестьянской жизни, оно оказалось крепче, чем Ламарк рассчитывал, но свободы не хватало – руки были связаны почти весь путь до замка.
А там темница. Одна служанка, что и взглянуть на неё не смела. Да, были постель, еда, возможность омыть тело душистыми водами…но всё это недолго, потому что господин Ламарк не оставлял её надолго, посылал слугу, чтобы тот детально изучал чем она занимается. А она и заниматься ничем не могла – в сад её не пускали, вниз тоже. сиди у окна, да вышивай, благо, хоть служанка смотрела с сердечной жалостью, хотя и слова не говорила…
Вот и вся жизнь! Да ненависть, жгучая, неотпускающая ненависть господина Ламарка, который не мог без неё и сам от того на себя и неё был зол и взбешен.
Господин Ламарк не был глупым человеком. Он знал, что происходящее с ним неверно по самой сути. Потерять голову, мучить бедняжку, но и в самом деле не суметь её отпустить, ненавидеть за это же и сходить с ума от внезапной, явленной из ниоткуда, но разъедающей от желудка черноты – неверно.
Он честно искал спасение. В других женщинах, которые ничего не вызывали кроме ненависти, в инее, которое не пьянило и в охоте, которая раздражала.
За каждым деревом ему чудилась её тень. За каждым шорохом – её шаг. И она даже не была красива! И он не мог даже сказать, что это любовь. Он знал о любви – это совершенно другое, светлое чувство, а то, что происходило с ним, жгло. В какой-то момент ему пришло в голову даже обвинить её – мол, ведьма! – но он видел её испуг и её муку и не посмел, какая-то человечность в нём оставалась.
– Вы знаете истину, – тихо напоминал ему старый слуга, наблюдавший с тоской мучения хозяина.
В первый раз Ламарк расхохотался. Во второй отмахнулся. В третий промолчал. В четвёртый уже был готов поверить и принять.
Это было легендой. Той легендой, что была, наверное, в каком-нибудь виде в каждой семье. Мол, ваш предок сражался с Самим, а ваш видел Грааль, а вот ваш…
А вот у Ламарк такая легенда была скромнее и всходила к тому, что его далёкий предок когда-то отобрал земли у одного колдуна. Колдун был слабый, и не смог сопротивляться силе меча и огня. Да и деревня, которая тогда была под его властью, имела в жителях совсем мирных людей, и не магов. Куда тут попрёшь? Да и не было ничего в том удивительного – каждый свои земли собирал как умел, такое было лихое время. Не горели ещё яркие костры, готовые жечь каждого, кто хоть покажется подозрительным, но была уже идея о великих кострах, витала в воздухе, ждала сильных и смелых рук.
Словом, не оставляли даже тени подозрений за своей спиной, зачем? Но колдун оказался насмешником – на костер пошёл спокойно, а когда уже загорелось, зашлось алое, проклял весь род Ламарк.
Одни говорили, что в проклятии было сказано о том, что никто не обретет счастья. Другие – что все Ламарки потеряют голову от мрачных чувств на расцвете лет. а третьи – любовь не узнав чистую, обратят они всё светлое во тьму самим себе.
Расходились, сплетались слухи , а истина была где-то между этих трёх основных историй, и крепла.
Совпадение или нет, но сейчас господину Ламарку вспоминалось, что не знает он по родовой книге ни одного долгого и истинно доблестного пути – никто не перешёл из мужской линии за седины, никто не узнал ослабление тела – все уходили как-то странно, нелепо.
Кто яд принял, кто с ума сошёл и в окно выпрыгнул, кто ножом в грудь себя же ударил… и нельзя забывать об их несчастных спутницах. Кое-что было ложью, конечно, но нынешний господин Ламарк знал, что в его владениях есть одна комнатка, маленькая и глухая, со следами когтей на двери… несчастная, чьё имя даже не хотелось знать и помнить, рвалась из плена до конца, в итоге – она вышла на свободу, когда свила из своего же платья подобие верёвки.
Но пока это его не касалось, он и не изучал, не верил. А теперь выходило, что старая история, легенда, которой не должно было быть, живее всех живых и нависает над ним раскидистой тенью ушедших и замученных предков!
Он не мог найти покоя. Сон – даже короткий, больной, приносил одни муки. В сновидениях что-то горело, терзало, и смутно проскальзывал облик той несчастной Эспри, не то выбранной проклятием случайно, не то ещё что-то… это было ему неважно. Он ненавидел её, и не мог отпустить от ненависти. Чёрная змея поднималась в его желудке, мутила разум, и, пока не находило прояснение, он себя и не помнил, зато потом и сам мрачнел, когда просветлялось, и он видел Эспри в слезах и крови.
Его руки ему не принадлежали. Его мысли от него отвернулись. Его сознание мутнело и он торопился покинуть свою пленницу, которую жалел и ненавидел. Он не знал к чему придёт его странная мрачная мука, но уже отчётливо понимал, что ничего хорошего не будет. И одно поражало его больше всего другого – колдун, наложивший на них такое страшное проклятие, никогда не считался с жертвами. Да, ладно, их род – род воинов, собирателей земель, на службе у крепнущего трона, но их жертвы? их пленницы, выбранные случайно, обреченные на то, чтобы терпеть заточение и боль, вынужденные познавать несвободу и безумство – их за что? Может и правильно сожгли того колдуна, может и верно покарали жестокостью за жестокость? – от этих мыслей нынешнему господину Ламарку было не легче.
Сидеть за книгами было мучением – глаза не видели строк, мысли прыгали, от лихорадочной тряски, что у него есть в распоряжении Эспри, от ненависти к ней, до ненависти к себе. Но он упорно старался сидеть за книгами столько, сколько мог, пока окончательно не находило новое чёрное безумство, бешеное и не находящее никакого отклика.
Кто ищет помощи, тот найдёт. Если сам Ламарк погружался во тьму своих чувств, Эспри была заточена, молчаливая служанка, приставленная к ней, сочувственно смотрела, а все верные и не очень верные люди шептались, что во всех переменах в господине виновата привезенная им ведьма, то старый слуга действовал.
Говорят, что именно он вспомнил о заветной лачуге на опушке леса. Именно он нашёл множество тех слов, которыми владел, как оказалось, в трудную минуту, в совершенстве, и уговорил своего господина обратиться за помощью к той силе, которая скоро должна была отправиться на великие костры, не признанная помощью законной, разрешенной.
Какую изворотливость и сметливость проявил этот маленький человек, имя которого не было даже вписано в эту историю? Знает только сам господин Ламарк, представший, всё же, перед простоволосой смешливой женщиной в глубокую лунную ночь.
Ведьма была молода, то есть, в ней уже отцвела та юность, когда молодость скрывает все недостатки, но до старухи ей было ещё далеко. Глаза её – живые, ярко-зеленые, точно щупом прошли по нему, оглядели внимательно, вдумчиво.
– А можешь мне ничего не говорить, – сказала ведьма, – у тебя всё по лицу написано, а в душе намарано. Не ты обидел, но тебе ответ держать. Тебе – последнему.
– Ты помочь можешь? – вопрос не имел надежды. Нынешний господин Ламарк даже наполовину не верил в то, что ещё может быть спасён. Он и не хотел верить. Презрение к самому себе сменилось на безысходность – всё кончено!
– Я могу предложить тебе два варианта, – женщина пожала плечами, её глаза сверкали, она была как будто бы преисполнена счастьем от одного того факта, что в ней нуждается столь знатный и важный человек.
А в следующую минуту перед ним появилось два одинаковых серебряных флакона.
– Это вода, – объяснила ведьма, – волшебная вода. И выбор.
Таких штук нынешний Ламарк не любил, но ведьма угадала это, и не дала ему возмутиться. Всё тем же напевно-насмешливым голосом она сказала:
– Счёт с небом устроен странно, но ещё страннее счёт с подземельем. Ты не можешь отвечать за своих предков, господин, но в твоей душе уже напачкано, и это уже от тебя самого. Бедняжку неволишь, мучаешь её, сам терзаешься – всё это грязь. А грязь надо или смывать, или забеливать. Вот тебе и выбор – смыть или забелить.
Он не понял, но жуткое предчувствие сдавило горло. Чернота, уже поднимавшаяся привычным безумие, вдруг тоскливо съежилась.
– Из этого флакона испив первым, да разделив его с той бедняжкой, получишь ты душу чистую. А из того, второго, испьёшь, да разделишь – душу белую…
– Что за бред? – он был напуган и взбешён одновременно. непонимание, загадки и тоскливое предчувствие ужаса жгло его. – Чистая, белая…не одно ли это и тоже?
Она усмехнулась. Знала! Знала, что белая душа – это душа, в которой было черно от мук и свершённого, да только прикрыто то было от первичного суда прочих душ. А чистая – душа отмучившаяся, искупившая.
– Кто-то из вас умрёт, – объяснила ведьма, – она или ты. Если она, то душа твоя будет белая, грязь свершённого забелится до самого небесного суда, и только Господь тебе будет тебя карать. А она умрёт. Нет её – нет тьмы. Нет её – и всё закончилось для тебя. А умрёшь ты – душа твоя, измученная, познает прощение. А ей свобода. А иначе никак, добрый мой гость!
Нет, не тогда. Не тогда это было! Было это тогда, когда звёзды только-только пробудились, сверкнули в небе первым, далёким и заманчивым светом, который обещал бессонницу всем будущим поэтам и художникам, который…
Нет, не тогда это было – слишком уж далеко, а легенды столь далёкие не могут быть правдой, а то, что сказывают, и правда было, только одна беда – напутано всё, измучено.
Когда же это было? Кажется, власть королей уже пришла, но ещё не укрепилась над природой, не дала страху поработить разум, и не гонялись ещё в ту пору за теми, кто видел чуть больше, слышал острее и чувствовал лучше, порою, и сам не зная откуда в нём это. В те годы ещё природа дышала иначе, и солнце сверкало чуть бесноватее, и звёзды уже поняли, что прекрасны, но вся их беда – одиночество, ведь никому, даже их тех, кто с них взора не сводит, их не коснуться и вовек не достичь. Когда-то тогда и случилось, да.
Омыто ветрами, занесено песками, замучено долгой зимой и жарким летом, изменено в памяти, искажено в рассказе, а всё же было, и того не отнять! Живуча правда, хотя и робка она, и легко одевается в тысячу платьев из времён года и многих слухов.
А слухи пустить был, верьте, повод! Шутка ли – некий господин Ламарк, из знатной крови, их древней земли, из славного рода, что поднимался наравне с теми, над кем сыновья его возвысились, рук своих не щадя и трудов не деля, как с ума сошёл – привёз с собою едва ли не оборванку, да сказал, что она жена ему, и видит то Бог, да ещё одобряет!
Про господина, конечно, никто слова дурного не скажет – не то ещё время было, когда крепкое слово, памфлет да карикатура в народе стали искусством совсем невозбранным, а даже наоборот – весьма уважаемым!
А про женщину сразу сказали – ведьма!
– Оборванка, каких свет не видывал, – частили в деревне, косясь на замок своего владыки, – нищенка, приехала в драном платье! Волосы длинные, путаные. Точно ведьма!
– Глаза злющие! – добавляли другие, хотя и не видели они ни господина, ни его избранницы, а уже явно знали про её глаза, –и когти – во! И ещё…
И ещё она на метле летает – кузнец божился! И ещё со зверьем власть имеет – кухарка видела. И ещё тысяча и одна сплетня, пока только настороженная, робкая, тихая – ведь боязно, вдруг господин узнает? Голову снимет, околдовала его ведовка-то, ясное дело, околдовала!
А сказать по правде, кто видел-то эту несчастную? Три человека – сам господин Ламарк, хмурый и верный слуга его, из числа тех, кто во главе дома стоял за хозяина, пока господин отсутствовал, да и когда был на месте, а в дела лезть не желал, да ещё молчаливая служанка – для госпожи-затворницы приставленная!
Никто не видел, а знали все, знали да передавали – околдовала!
Хотя лихого от неё никто не видел. Да и не мог видеть – не искала затворница-ведовка общества. Да и господин Ламарк не очень-то спешил общество к себе приглашать, хотя прежде были и пиры, и балы, и шумная весёлая охота – теперь тихо! Сидел себе тихо, чем занят – неясно, одно ясно – ведовки вина!
Ах, знал бы кто, может и примолк бы! Но знать неинтересно, знать – тоскливо! Знать – нести на плечах ответственность.
Не желала затворница себе такой жизни, а была она самой настоящей пленницей. И имя у неё было совсем не ведьмовское, а простое – звали её Эспри, в честь тех земель, где она родилась, да жизнь недолгую прожила. И не явилась она оборванкой, прибыла в простом крестьянском платье. И не было у неё ни метлы, ни когтей длинных, ни клыков, ни сверкающего взгляда, что касается взгляда, так тот и вовсе потух в темнице, сотворённой господином Ламарком для него.
А вот кто его околдовал и замкнул на ней – так то и самой Эспри не было известно.
Нет, когда он в деревне её появился, в свите прекрасной, в роскошном платье, на вороном коне верхом – дрогнуло что-то в сердце Эспри, да тут же отмерло – не про неё ведь честь, и поспешила она уйти в сторону с дороги, да движение её, как назло, привлекло внимание господина Ламарка, и тут как тьма над ним встала.
Смотрел и видел – её, и только её. И всё стало ему неважно, но не было то светлым чувством, не было то восторгом, а пришло из наваждения, из ненависти, из чёрного желания обладать, укрыть, спрятать, чтобы никто не посмел на неё и взглянуть.
Краше были девушки и рядом, моложе и веселей. Что же дёрнуло его и замкнуло тьмой на ней – Эспри не знала, никто не мог ей открыть того, и не поверила ни она, ни родители её, когда свернул господин Ламарк во мрачности всех тёмных чувств на их скромный двор.
Не поверила ушам, когда бросил он:
– Со мной поедешь!
Не вопрос то был, и не мольба. Приказ.
Мать пала в ноги, зарыдала, заголосила. Отец, предчувствуя, пал рядом, простёр руки:
– Не губи, господин!
А она одна осталась стоять. Глядела в его лицо – глухое, тёмное, непроницаемое и чувствовала, что кончилась жизнь её, и не отговорится мать, не вымолит отец – нет, он пожжёт и порубит, а даже не заметит.
Переступила через страх свой, сама пошла, обняла родных, знала – не вернётся, так как не в счастье идёт, всё знала. бабушка лишь на прощание успеть шепнула:
– Господь не оставит тебя, не оставит!
Оставил! – так ей казалось, когда темнота схватилась над её головой и господин Ламарк объяснил ей мрачно и равнодушно:
– Со мной уедешь, жена ты мне теперь, вздумаешь бежать – найду.
Она молчала. Боялась взглянуть в его безжизненное, выцветшее от мрачности лицо. Не знала как быть. Пыталась сначала лаской – неумело и робко, он одёрнул:
– Не говори. Твой голос противен.
Молчание её, однако, ему тоже не нравилось. Он вдруг решил, что она его так презирает и отвергает. Ему, как оказалось в считанные часы, ничего не нравилось – её лицо, её глаза, её стан, её голос, её слёзы, и её отчаяние:
– Так отпусти же меня, если так я тебе не по сердцу!
За последнюю фразу поплатилась горькой и жгучей оплеухой. Потом ещё одной.
– Убью, – спокойно пообещал Ламарк и глаза его сверкнули безумием.
Бежала…пыталась добраться до опушки, но сделала себе только хуже. Догнал. Тело уже не болело, привычное к тяжести крестьянской жизни, оно оказалось крепче, чем Ламарк рассчитывал, но свободы не хватало – руки были связаны почти весь путь до замка.
А там темница. Одна служанка, что и взглянуть на неё не смела. Да, были постель, еда, возможность омыть тело душистыми водами…но всё это недолго, потому что господин Ламарк не оставлял её надолго, посылал слугу, чтобы тот детально изучал чем она занимается. А она и заниматься ничем не могла – в сад её не пускали, вниз тоже. сиди у окна, да вышивай, благо, хоть служанка смотрела с сердечной жалостью, хотя и слова не говорила…
Вот и вся жизнь! Да ненависть, жгучая, неотпускающая ненависть господина Ламарка, который не мог без неё и сам от того на себя и неё был зол и взбешен.
***
Господин Ламарк не был глупым человеком. Он знал, что происходящее с ним неверно по самой сути. Потерять голову, мучить бедняжку, но и в самом деле не суметь её отпустить, ненавидеть за это же и сходить с ума от внезапной, явленной из ниоткуда, но разъедающей от желудка черноты – неверно.
Он честно искал спасение. В других женщинах, которые ничего не вызывали кроме ненависти, в инее, которое не пьянило и в охоте, которая раздражала.
За каждым деревом ему чудилась её тень. За каждым шорохом – её шаг. И она даже не была красива! И он не мог даже сказать, что это любовь. Он знал о любви – это совершенно другое, светлое чувство, а то, что происходило с ним, жгло. В какой-то момент ему пришло в голову даже обвинить её – мол, ведьма! – но он видел её испуг и её муку и не посмел, какая-то человечность в нём оставалась.
– Вы знаете истину, – тихо напоминал ему старый слуга, наблюдавший с тоской мучения хозяина.
В первый раз Ламарк расхохотался. Во второй отмахнулся. В третий промолчал. В четвёртый уже был готов поверить и принять.
Это было легендой. Той легендой, что была, наверное, в каком-нибудь виде в каждой семье. Мол, ваш предок сражался с Самим, а ваш видел Грааль, а вот ваш…
А вот у Ламарк такая легенда была скромнее и всходила к тому, что его далёкий предок когда-то отобрал земли у одного колдуна. Колдун был слабый, и не смог сопротивляться силе меча и огня. Да и деревня, которая тогда была под его властью, имела в жителях совсем мирных людей, и не магов. Куда тут попрёшь? Да и не было ничего в том удивительного – каждый свои земли собирал как умел, такое было лихое время. Не горели ещё яркие костры, готовые жечь каждого, кто хоть покажется подозрительным, но была уже идея о великих кострах, витала в воздухе, ждала сильных и смелых рук.
Словом, не оставляли даже тени подозрений за своей спиной, зачем? Но колдун оказался насмешником – на костер пошёл спокойно, а когда уже загорелось, зашлось алое, проклял весь род Ламарк.
Одни говорили, что в проклятии было сказано о том, что никто не обретет счастья. Другие – что все Ламарки потеряют голову от мрачных чувств на расцвете лет. а третьи – любовь не узнав чистую, обратят они всё светлое во тьму самим себе.
Расходились, сплетались слухи , а истина была где-то между этих трёх основных историй, и крепла.
Совпадение или нет, но сейчас господину Ламарку вспоминалось, что не знает он по родовой книге ни одного долгого и истинно доблестного пути – никто не перешёл из мужской линии за седины, никто не узнал ослабление тела – все уходили как-то странно, нелепо.
Кто яд принял, кто с ума сошёл и в окно выпрыгнул, кто ножом в грудь себя же ударил… и нельзя забывать об их несчастных спутницах. Кое-что было ложью, конечно, но нынешний господин Ламарк знал, что в его владениях есть одна комнатка, маленькая и глухая, со следами когтей на двери… несчастная, чьё имя даже не хотелось знать и помнить, рвалась из плена до конца, в итоге – она вышла на свободу, когда свила из своего же платья подобие верёвки.
Но пока это его не касалось, он и не изучал, не верил. А теперь выходило, что старая история, легенда, которой не должно было быть, живее всех живых и нависает над ним раскидистой тенью ушедших и замученных предков!
Он не мог найти покоя. Сон – даже короткий, больной, приносил одни муки. В сновидениях что-то горело, терзало, и смутно проскальзывал облик той несчастной Эспри, не то выбранной проклятием случайно, не то ещё что-то… это было ему неважно. Он ненавидел её, и не мог отпустить от ненависти. Чёрная змея поднималась в его желудке, мутила разум, и, пока не находило прояснение, он себя и не помнил, зато потом и сам мрачнел, когда просветлялось, и он видел Эспри в слезах и крови.
Его руки ему не принадлежали. Его мысли от него отвернулись. Его сознание мутнело и он торопился покинуть свою пленницу, которую жалел и ненавидел. Он не знал к чему придёт его странная мрачная мука, но уже отчётливо понимал, что ничего хорошего не будет. И одно поражало его больше всего другого – колдун, наложивший на них такое страшное проклятие, никогда не считался с жертвами. Да, ладно, их род – род воинов, собирателей земель, на службе у крепнущего трона, но их жертвы? их пленницы, выбранные случайно, обреченные на то, чтобы терпеть заточение и боль, вынужденные познавать несвободу и безумство – их за что? Может и правильно сожгли того колдуна, может и верно покарали жестокостью за жестокость? – от этих мыслей нынешнему господину Ламарку было не легче.
Сидеть за книгами было мучением – глаза не видели строк, мысли прыгали, от лихорадочной тряски, что у него есть в распоряжении Эспри, от ненависти к ней, до ненависти к себе. Но он упорно старался сидеть за книгами столько, сколько мог, пока окончательно не находило новое чёрное безумство, бешеное и не находящее никакого отклика.
***
Кто ищет помощи, тот найдёт. Если сам Ламарк погружался во тьму своих чувств, Эспри была заточена, молчаливая служанка, приставленная к ней, сочувственно смотрела, а все верные и не очень верные люди шептались, что во всех переменах в господине виновата привезенная им ведьма, то старый слуга действовал.
Говорят, что именно он вспомнил о заветной лачуге на опушке леса. Именно он нашёл множество тех слов, которыми владел, как оказалось, в трудную минуту, в совершенстве, и уговорил своего господина обратиться за помощью к той силе, которая скоро должна была отправиться на великие костры, не признанная помощью законной, разрешенной.
Какую изворотливость и сметливость проявил этот маленький человек, имя которого не было даже вписано в эту историю? Знает только сам господин Ламарк, представший, всё же, перед простоволосой смешливой женщиной в глубокую лунную ночь.
Ведьма была молода, то есть, в ней уже отцвела та юность, когда молодость скрывает все недостатки, но до старухи ей было ещё далеко. Глаза её – живые, ярко-зеленые, точно щупом прошли по нему, оглядели внимательно, вдумчиво.
– А можешь мне ничего не говорить, – сказала ведьма, – у тебя всё по лицу написано, а в душе намарано. Не ты обидел, но тебе ответ держать. Тебе – последнему.
– Ты помочь можешь? – вопрос не имел надежды. Нынешний господин Ламарк даже наполовину не верил в то, что ещё может быть спасён. Он и не хотел верить. Презрение к самому себе сменилось на безысходность – всё кончено!
– Я могу предложить тебе два варианта, – женщина пожала плечами, её глаза сверкали, она была как будто бы преисполнена счастьем от одного того факта, что в ней нуждается столь знатный и важный человек.
А в следующую минуту перед ним появилось два одинаковых серебряных флакона.
– Это вода, – объяснила ведьма, – волшебная вода. И выбор.
Таких штук нынешний Ламарк не любил, но ведьма угадала это, и не дала ему возмутиться. Всё тем же напевно-насмешливым голосом она сказала:
– Счёт с небом устроен странно, но ещё страннее счёт с подземельем. Ты не можешь отвечать за своих предков, господин, но в твоей душе уже напачкано, и это уже от тебя самого. Бедняжку неволишь, мучаешь её, сам терзаешься – всё это грязь. А грязь надо или смывать, или забеливать. Вот тебе и выбор – смыть или забелить.
Он не понял, но жуткое предчувствие сдавило горло. Чернота, уже поднимавшаяся привычным безумие, вдруг тоскливо съежилась.
– Из этого флакона испив первым, да разделив его с той бедняжкой, получишь ты душу чистую. А из того, второго, испьёшь, да разделишь – душу белую…
– Что за бред? – он был напуган и взбешён одновременно. непонимание, загадки и тоскливое предчувствие ужаса жгло его. – Чистая, белая…не одно ли это и тоже?
Она усмехнулась. Знала! Знала, что белая душа – это душа, в которой было черно от мук и свершённого, да только прикрыто то было от первичного суда прочих душ. А чистая – душа отмучившаяся, искупившая.
– Кто-то из вас умрёт, – объяснила ведьма, – она или ты. Если она, то душа твоя будет белая, грязь свершённого забелится до самого небесного суда, и только Господь тебе будет тебя карать. А она умрёт. Нет её – нет тьмы. Нет её – и всё закончилось для тебя. А умрёшь ты – душа твоя, измученная, познает прощение. А ей свобода. А иначе никак, добрый мой гость!
