И это стало ему откровением: люди вокруг невнимательны! Даже дознаватели! Обмануть их оказалось просто, они сами желали быть обманутыми.
– Это не меняет моего решения, Гасион, я не хочу передавать вам в пользование Чашу навсегда. Это противоречит всему моему миру. Если бы ты сразу сказал, что ты разыскиваешь, я бы ещё тогда подумал.
– Подумал бы, да всё равно согласился.
– Мы этого не узнаем.
– А ты полагал, что я ищу какую-то безделицу и тебе помогаю ради твоих убеждений? – поинтересовался Гасион. Он не злился, нет, и это было ещё хуже. Он впечатывал свою логику в слова, и был прав: Бартоломью не задумывался тогда, когда соглашался на обмен, о подобных вопросах. Ему нужен был союзник и этот союзник обещал помощь в обмен на какой-то артефакт.
– Этого мы тоже не узнаем.
Гасион помолчал. Он раздумывал о перспективах, хотя, конечно, разрывать свой союз с Бартоломью не собирался. Да и плохой, унизительный мир он находил куда полезнее войны, да и любое соглашение можно со временем переправить.
– Твои условия? – спросил Гасион.
– Вы получаете Чашу лишь на полгода с гарантией, либо можете использовать её не более десяти раз, каждый раз в присутствии верного моего человека или меня.
– А если нам нужно больше?
Бартоломью покачал головой:
– Я думаю, в десять раз можно уложить то, что вам нужно.
– А какие гарантии ты хочешь?
– Заложника.
Молчание повисло снова. Гасион обдумывал слова Бартоломью. Всё не так страшно. В какой-то момент Чашу можно и правда не вернуть, пусть это и грозит смертью кому-нибудь из его рядов. Ну, конечно, если Бартоломью им больше ничем не будет полезен.
– Старвис, – Гасион повеселел, – я думаю, нам нужно с тобой новое соглашение. На крови.
Бартоломью изменился в лице лишь на мгновение, но этого мгновения хватило, чтобы ощутить собственную досаду и понять: Гасион её тоже заметил. Конечно, Бартоломью не был из мучеников Пресветлого, что предпочитали жить безгрешно и тенью, лишь бы не навлечь на себя гнева, но всё же – от Чёрного Креста можно было ожидать многих гадостей!
Тут любой бы дёрнулся.
– Стыдно, старвис! – Гасион тихо засмеялся, – неужели ты думаешь, я позволю запятнать тебе твою белую веру? Хотя, наши методы тебе были бы ближе.
– Что ты хочешь сказать? – спросил Бартоломью, его голос дрогнул от тихого бешенства, которое он вынужден был сдерживать, и подступающего ужаса.
– Я хочу, чтобы мы отметили друг друга кровным родством, договор на словах у нас вышел плохим, от того, что был на словах.
Гасион не издевался, нет. С каким-то тёплым беспокойством он говорил теперь о разрушенном соглашении и даже пытался вроде бы не допустить подобного омрачения впредь. Правда делал это тем способом, который часто практиковали культисты. Особенно Чёрный Крест. Клятва на крови, братание – на самом деле, Бартоломью видел в этом отвратительное варварство, к тому же, риск – кто там знает, что в той или иной крови содержится? Но культы практиковали и как-то жили, даже гордились своим «исходом от корней», традициями, видели в них рыцарство.
Своё, тёмное рыцарство. Но отказывать в этом было бы неуместно. Соглашаться не хотелось, но Бартоломью решил не дразнить более Чёрный Крест и на время сгладить те неумолимые противоречия, которые всё равно должны были поднять голову и разъединить их союз.
– Кровь? Ну хорошо, я согласен, – Бартоломью вернул себе спокойное состояние.
Гасион кивнул и вынул из-под плаща длинный кинжал. Бартоломью заметил что у кинжала довольно необычное лезвие: очень узкое, оно имело у основания и у самого края мелкие зазубрины.
Гасион заметил его взгляд, пояснил:
– Страх и боль открывают врата Малзусу.
Бартоломью оставил ответ без собственных замечаний. Он понял назначение этих зазубрин. Чёрные крестоносцы убивали не просто ради убийства, они не стремились облегчать муку и страдание своим жертвам, напротив, чем больше жертва мучилась, чем сильнее страдала, тем было лучше и правильнее для их убеждений. Отсюда и нож – узкий, чтобы лезвие не прорезало слишком широко, зазубрины, чтобы впилось острее и больнее, разворотило рану…
– Сам или помочь? – весело спросил Гасион.
– Сам, – ответил Бартоломью и взял отвратительный кинжал. Боли он почти не почувствовал, когда разрезал ладонь и тёмная кровь проступила на его коже. Не до боли ему было, не до неё. – Я, Бартоломью, Верховный страж Дознания, служитель Города Святого Престола, защитник Пресветлого…
– Я, Гасион, принц Чёрного Креста, сын хаоса и предвестник Малзуса, перст Тьмы, властитель боли, свободный от лживых убеждений…
– Я заключаю этот союз. Я обещаю, что в обмен на помощь Гасиона и его людей, помощь, которая позволит мне взять истинную власть над Городом Святого Престола и наречь себя его Хранителем, я обещаю предоставить ему или любому сыну Чёрного Креста, на которого он укажет, во временное пользование Воронью Чашу.
Они говорили вместе, но говорили о разном. Пока Бартоломью произносил свою клятву, Гасион рёк свою:
– В обмен на помощь этому сыну света, заблуждений и службы, я получу Чашу Грааля в пользование, временное пользование и распоряжусь ею по своему усмотрению, надлежу, убеждению.
У обоих были лазейки. Оба знали это. Оба надеялись, что смогут, когда придёт время, перезаключить соглашение. Кровь смешалась на их ладонях.
– Старвис…– Гасион склонил голову, – когда ты пришёл к нам впервые, мы хотели тебя убить, но подумали, что нам ни к чему ссориться с достойными сынами.
Бартоломью отнял руку, замаранную его кровью и кровью врага Города. Хотелось отереться, уничтожить сам след, сам порез, чтобы не было никакого свидетельства, чтобы не было этого заключённого соглашения. Конечно, оно не значит много. Тем более, оно не значит для Бартоломью – это не его убеждение, и клятва на крови для него всего лишь архаизм. Но сам факт того, что это соглашение всё же есть, его не радовал.
– У тебя весьма хорошее настроение, – заметил Бартоломью, – рад нашему договору?
– Я всегда рад друзьям, – ответил Гасион, – да и пока тебя ждал, поверь, время прошло незаметно. Эти края иногда подбрасывают как из ниоткуда настоящие ценности.
– Это какие? – Бартоломью нахмурился. Хорошее настроение Гасиона его настораживало.
– Здесь много красавиц, – Гасион и правда пришёл в хорошее расположение духа, – с одной из них я скоротал время.
Бартоломью выдохнул с облегчением: тьфу ты! А он уже напридумывал себе невесть что. Впрочем, как тут себя винить, если говоришь с одним из непредсказуемых людей этого проклятого времени?
– Ну, желаю хорошей ночи, вернее, её остатка, – Бартоломью заметил, что время неуклонно играет против него, этот разговор занял больше времени, чем он рассчитывал. Да и выбраться в этот раз из Города было сложно – стража всё крутилась рядом, балагурила, пытаясь не заснуть на постах, оно, конечно, правильно, но ему-то надо было проскользнуть!
– Ночь уже не вернуть, она уходит, – Гасион оставался верен себе, ему некуда было спешить, – впрочем, всё возвращается, всегда возвращается.
Бартоломью поспешил назад вовремя, но всё равно опоздал: воистину, этой ночью стражники Города Святого Престола были против него! Они снова мешались, мелькали, не могли приткнуться и пришлось выжидать, терять время. А всё уже приходило в оживление, правда, оживление это было связано не сколько с утром, а сколько с тем, что ещё не пролилось вестью на улицы Города, но в стенах резиденции Престола, уже шелестело.
Магде вообще показалось, что она только-только глаза прикрыла, как вдруг – стук в дверь, яростный, панический крик:
– Всадник! Всадник Магда!
С таким криком придут явно не погоду спрашивать, и не время, так что Магда, отбросив всё своё нытьё на потом, вскочила и рванула в коридор. Тут уже было людно, кто-то нёсся, но Магда не могла сообразить – куда? И только последовав за потоком дознавателей, вклинившись в него, пробившись через ряды их – её пропустили, распознав в сонном растрёпе, ведь она была Всадником! – только тогда стало ясно в чём дело.
– Горячка, – тихо объяснил Филиппо. Он был уже тут, у самой постели Володыки. Были тут и служители, и прежде всего – Настоятели. Но Магда не смотрела на них. Она смотрела на Володыку, на лбу которого лежала прохладительная повязка, которая не могла принести ему облегчения, ведь жар его шёл изнутри, свидетельствуя яснее любых слов, о том, что конец близок.
Твёрдые руки лекарей прижимали повязку, протягивали пить, но губы Володыки не слушались, жизнь стремительно покидала его…
– Сердечная болезнь, – тихо передалось по рядам, – боюсь, он не увидит вечера.
Болезнь! Володыка был стар, разумеется, и недавняя попытка предполагаемого отравления нанесла ему вред, но всё же видеть его ослабленным, умирающим?
Лекари, обретшие власть над комнатой, погнали всех лишних прочь.
– Ему душно, понимаете? – бунтовали они, выпихивая одинаково и служителей, и дознавателей. Все осели в коридоре, осознавая. Магда забилась в какой-то угол. Филиппо поддержал её.
– Бартоломью нет, – заметил он тихо, чтобы слышала только она.
Магда оглядела собравшихся безумным взглядом. Не может быть! А что, если тот подлец его убил? А она сидит здесь?!
– Ужасно, да? – Габриэль оказался рядом совсем некстати. Опечаленный, сбитый с толку, смешно всклокоченный от сна. – Ему стало дурно четверть часа назад, он крепился. Я зашёл проведать его, и…
Магда с трудом собирала в общий смысл его слова. Тревожное состояние оплело её уродливой липкой паутиной, не давая продохнуть. В момент, когда всё было потеряно, когда отчаяние, бессонница и тяжесть мыслей уже почти захватили её, родной, любимый и самый страшный одновременно голос тревожно велел:
– Расступись! Ну? Сейчас же!
– Туда нельзя! – вступился Габриэль, но Бартоломью, а это он, он! – вышагивал по коридору, обращая на себя внимание своей мрачной уверенностью и тревогой.
– Пошёл прочь, – Бартоломью легко отодвинул его в сторону и, даже не заметив больше ни от кого сопротивления, вошёл к Володыке.
Бартоломью казалось, что он готов. Он должен был быть готов. В конце концов, Гасион ему говорил уже почти открыто о том, что готовится непоправимое, так почему же по всему его телу прошла тень дрожи? Почему дрогнули руки, привычные к тяжести бумаг и решений? Почему в глазах стало как-то неприятно сухо…
Володыка! Когда-то красивый символ, гордый символ Великого Города Святого Престола – о, как он сейчас был ничтожен, слаб и терялся даже среди своих же подушек и покрывал. Может быть от того и дрогнули руки, да в глазах неприятно стало да сухо? Вспомнилось, что все люди смертны, все люди стареют и он, Бартоломью, который перехитрил, кажется, всех, и совсем скоро займёт всю власть в Городе и вернёт, наконец, его величие, тоже.
Получается, и он будет также слаб и ничтожен.
И он будет утопать, теряться в своих подушках?
Бартоломью казалось, что он готов, он должен был быть готов, но близость чужой смерти внезапно и неприятно напомнила ему о собственной уязвимости. Кто он, по сути? Человек. И всегда будет человеком.
– Ты пришёл… – Володыка повернул голову, желая увидеть нарушителя последних своих минут. Нет, удивления в нём не было. – Я хотел, хотел, чтобы ты пришёл.
– Я знаю, Володыка, – Бартоломью приблизился. Вблизи он мог разглядеть как кожа Володыка, его лицо, когда-то просветлённое, словно напитанное бременем мудрости, стало желтоватым, неестественным. Что ж, Чёрный Крест знал своё дело. – Я всегда знал чего ты хочешь.
Это было правдой. Володыка помнил и свои мечтания. Ему хотелось, чтобы Город Святого Престола перестал быть красивым символом для паломников, чтобы к нему вернулась власть, чтобы знать, короли и империи всё ещё искали одобрения и боялись приговора Володыки. Так было давно, и так всё рухнуло, потому что Володыки и Верховные, занимавшие посты в Городе, были слишком уж человечны и любили подарки и власть не меньше тех же королей и империй. Так и закончилось величие. Нельзя уважать и бояться то, что можно купить.
– Что будет дальше? – спросил Володыка. Его голос был слабым, но лекари старались на славу, и последние минуты, что ему оставались, он мог ещё говорить, и говорить связно. Пусть тихо, но разумно!
Дальше? Бартоломью боялся того самого «дальше». В этом «дальше» существовал Гасион, и он был в долгу перед ним и перед Чёрным Крестом. Надо было решить с ними, с Чашей, с властью, навести порядок, и тогда… всю знать, все знатные семейства, что годами твердили когда и что проводить, кого звать, а кого нет, кого кормить и перед кем лебезить – прочь из Города. Нового Города.
Потом возвращение прежнего порядка. Прежнего, который был ещё в первых чертах Города. Всех торговцев, что запятнали себя – прочь. Всех чужаков, что молятся кому-то другому, кроме Пресветлого – прочь. Здесь должны жить те, кто служит Пресветлому, кто помогает обрести веру и борется с многоликим злом.
А дальше призыв… призыв тем, кто верит Пресветлому. Призыв явиться, покаяться за неправедные поступки и поступки вопреки воле Пресветлого. Бартоломью уже почти видел это. Толпы, да, толпы. Поначалу покаяние станет чем-то новым, модным. Людям приедается шум, а шума в последние десятилетия много. Они потянутся за смыслом, пожелают обрести просветления, а здесь окажется, что просветление ещё надо заслужить, и теперь Город решает чья душа достаточно свободна, чтобы быть среди тех немногих, кому будет позволено существовать.
Как этого добиться? Гасион сказал однажды, что страхом. Сказал, что Город и Чёрный Крест надо объединить, что Малзус и Пресветлый не могут друг без друга. Что ж, теперь Бартоломью не кажется, что это безумие.
Может быть, это то спасение?
– Дальше будет жизнь, а ещё слава, наша слава, – сказал Бартоломью. Он взвешивал ответ, знал, что не имеет права ошибиться. Конечно, Володыка уже умирает, но никто не помешает ему сейчас приказать что-нибудь нелепое и бредовое, что потом испортит Бартоломью всё.
Слава! Та слава, которую уже забыли. Город Святого Престола – это знак, символ, просто красивый жест среди прочих городов, диковинка.
– Не забудь служение Пресветлому, – голос Володыки стали ещё тише. Силы покидали его. Он упорно хотел жить, сопротивляться, но не было в нём уже мятежного духа и молодости, время его угасало и сам он уходил из подлунного мира, быть может жалея о том, что не увидит того, что грядёт, а быть может и радуясь тому, что не увидит того, что грядёт.
Ведь он знал Бартоломью! Знал его характер, амбиции, и помнил, что сам Верховный, тот самый, который так странно был убит, не доверял до конца своему же первому последователю. Как он про него говорил, этот старый друг? Как о чудовище, о фанатике, который, кажется, полагает себя истинно правым и самым верным.
Бартоломью, впрочем, даже побелел от тихого бешенства.
– Я, Володыка, всегда служу Пресветлому, и все мои слова. все мои поступки направлены на то, чтобы возродить его величие.
Володыка вздохнул. Величие. Величие Бога в том, что он бог. Ему не нужны кровавые знамёна в его честь, жертвы и золото. Ему нужна вера и хорошие поступки во имя его. А всё остальное нужно людям, и только людям. Но разве сам Володыка не
– Это не меняет моего решения, Гасион, я не хочу передавать вам в пользование Чашу навсегда. Это противоречит всему моему миру. Если бы ты сразу сказал, что ты разыскиваешь, я бы ещё тогда подумал.
– Подумал бы, да всё равно согласился.
– Мы этого не узнаем.
– А ты полагал, что я ищу какую-то безделицу и тебе помогаю ради твоих убеждений? – поинтересовался Гасион. Он не злился, нет, и это было ещё хуже. Он впечатывал свою логику в слова, и был прав: Бартоломью не задумывался тогда, когда соглашался на обмен, о подобных вопросах. Ему нужен был союзник и этот союзник обещал помощь в обмен на какой-то артефакт.
– Этого мы тоже не узнаем.
Гасион помолчал. Он раздумывал о перспективах, хотя, конечно, разрывать свой союз с Бартоломью не собирался. Да и плохой, унизительный мир он находил куда полезнее войны, да и любое соглашение можно со временем переправить.
– Твои условия? – спросил Гасион.
– Вы получаете Чашу лишь на полгода с гарантией, либо можете использовать её не более десяти раз, каждый раз в присутствии верного моего человека или меня.
– А если нам нужно больше?
Бартоломью покачал головой:
– Я думаю, в десять раз можно уложить то, что вам нужно.
– А какие гарантии ты хочешь?
– Заложника.
Молчание повисло снова. Гасион обдумывал слова Бартоломью. Всё не так страшно. В какой-то момент Чашу можно и правда не вернуть, пусть это и грозит смертью кому-нибудь из его рядов. Ну, конечно, если Бартоломью им больше ничем не будет полезен.
– Старвис, – Гасион повеселел, – я думаю, нам нужно с тобой новое соглашение. На крови.
Бартоломью изменился в лице лишь на мгновение, но этого мгновения хватило, чтобы ощутить собственную досаду и понять: Гасион её тоже заметил. Конечно, Бартоломью не был из мучеников Пресветлого, что предпочитали жить безгрешно и тенью, лишь бы не навлечь на себя гнева, но всё же – от Чёрного Креста можно было ожидать многих гадостей!
Тут любой бы дёрнулся.
– Стыдно, старвис! – Гасион тихо засмеялся, – неужели ты думаешь, я позволю запятнать тебе твою белую веру? Хотя, наши методы тебе были бы ближе.
– Что ты хочешь сказать? – спросил Бартоломью, его голос дрогнул от тихого бешенства, которое он вынужден был сдерживать, и подступающего ужаса.
– Я хочу, чтобы мы отметили друг друга кровным родством, договор на словах у нас вышел плохим, от того, что был на словах.
Гасион не издевался, нет. С каким-то тёплым беспокойством он говорил теперь о разрушенном соглашении и даже пытался вроде бы не допустить подобного омрачения впредь. Правда делал это тем способом, который часто практиковали культисты. Особенно Чёрный Крест. Клятва на крови, братание – на самом деле, Бартоломью видел в этом отвратительное варварство, к тому же, риск – кто там знает, что в той или иной крови содержится? Но культы практиковали и как-то жили, даже гордились своим «исходом от корней», традициями, видели в них рыцарство.
Своё, тёмное рыцарство. Но отказывать в этом было бы неуместно. Соглашаться не хотелось, но Бартоломью решил не дразнить более Чёрный Крест и на время сгладить те неумолимые противоречия, которые всё равно должны были поднять голову и разъединить их союз.
– Кровь? Ну хорошо, я согласен, – Бартоломью вернул себе спокойное состояние.
Гасион кивнул и вынул из-под плаща длинный кинжал. Бартоломью заметил что у кинжала довольно необычное лезвие: очень узкое, оно имело у основания и у самого края мелкие зазубрины.
Гасион заметил его взгляд, пояснил:
– Страх и боль открывают врата Малзусу.
Бартоломью оставил ответ без собственных замечаний. Он понял назначение этих зазубрин. Чёрные крестоносцы убивали не просто ради убийства, они не стремились облегчать муку и страдание своим жертвам, напротив, чем больше жертва мучилась, чем сильнее страдала, тем было лучше и правильнее для их убеждений. Отсюда и нож – узкий, чтобы лезвие не прорезало слишком широко, зазубрины, чтобы впилось острее и больнее, разворотило рану…
– Сам или помочь? – весело спросил Гасион.
– Сам, – ответил Бартоломью и взял отвратительный кинжал. Боли он почти не почувствовал, когда разрезал ладонь и тёмная кровь проступила на его коже. Не до боли ему было, не до неё. – Я, Бартоломью, Верховный страж Дознания, служитель Города Святого Престола, защитник Пресветлого…
– Я, Гасион, принц Чёрного Креста, сын хаоса и предвестник Малзуса, перст Тьмы, властитель боли, свободный от лживых убеждений…
– Я заключаю этот союз. Я обещаю, что в обмен на помощь Гасиона и его людей, помощь, которая позволит мне взять истинную власть над Городом Святого Престола и наречь себя его Хранителем, я обещаю предоставить ему или любому сыну Чёрного Креста, на которого он укажет, во временное пользование Воронью Чашу.
Они говорили вместе, но говорили о разном. Пока Бартоломью произносил свою клятву, Гасион рёк свою:
– В обмен на помощь этому сыну света, заблуждений и службы, я получу Чашу Грааля в пользование, временное пользование и распоряжусь ею по своему усмотрению, надлежу, убеждению.
У обоих были лазейки. Оба знали это. Оба надеялись, что смогут, когда придёт время, перезаключить соглашение. Кровь смешалась на их ладонях.
– Старвис…– Гасион склонил голову, – когда ты пришёл к нам впервые, мы хотели тебя убить, но подумали, что нам ни к чему ссориться с достойными сынами.
Бартоломью отнял руку, замаранную его кровью и кровью врага Города. Хотелось отереться, уничтожить сам след, сам порез, чтобы не было никакого свидетельства, чтобы не было этого заключённого соглашения. Конечно, оно не значит много. Тем более, оно не значит для Бартоломью – это не его убеждение, и клятва на крови для него всего лишь архаизм. Но сам факт того, что это соглашение всё же есть, его не радовал.
– У тебя весьма хорошее настроение, – заметил Бартоломью, – рад нашему договору?
– Я всегда рад друзьям, – ответил Гасион, – да и пока тебя ждал, поверь, время прошло незаметно. Эти края иногда подбрасывают как из ниоткуда настоящие ценности.
– Это какие? – Бартоломью нахмурился. Хорошее настроение Гасиона его настораживало.
– Здесь много красавиц, – Гасион и правда пришёл в хорошее расположение духа, – с одной из них я скоротал время.
Бартоломью выдохнул с облегчением: тьфу ты! А он уже напридумывал себе невесть что. Впрочем, как тут себя винить, если говоришь с одним из непредсказуемых людей этого проклятого времени?
– Ну, желаю хорошей ночи, вернее, её остатка, – Бартоломью заметил, что время неуклонно играет против него, этот разговор занял больше времени, чем он рассчитывал. Да и выбраться в этот раз из Города было сложно – стража всё крутилась рядом, балагурила, пытаясь не заснуть на постах, оно, конечно, правильно, но ему-то надо было проскользнуть!
– Ночь уже не вернуть, она уходит, – Гасион оставался верен себе, ему некуда было спешить, – впрочем, всё возвращается, всегда возвращается.
***
Бартоломью поспешил назад вовремя, но всё равно опоздал: воистину, этой ночью стражники Города Святого Престола были против него! Они снова мешались, мелькали, не могли приткнуться и пришлось выжидать, терять время. А всё уже приходило в оживление, правда, оживление это было связано не сколько с утром, а сколько с тем, что ещё не пролилось вестью на улицы Города, но в стенах резиденции Престола, уже шелестело.
Магде вообще показалось, что она только-только глаза прикрыла, как вдруг – стук в дверь, яростный, панический крик:
– Всадник! Всадник Магда!
С таким криком придут явно не погоду спрашивать, и не время, так что Магда, отбросив всё своё нытьё на потом, вскочила и рванула в коридор. Тут уже было людно, кто-то нёсся, но Магда не могла сообразить – куда? И только последовав за потоком дознавателей, вклинившись в него, пробившись через ряды их – её пропустили, распознав в сонном растрёпе, ведь она была Всадником! – только тогда стало ясно в чём дело.
– Горячка, – тихо объяснил Филиппо. Он был уже тут, у самой постели Володыки. Были тут и служители, и прежде всего – Настоятели. Но Магда не смотрела на них. Она смотрела на Володыку, на лбу которого лежала прохладительная повязка, которая не могла принести ему облегчения, ведь жар его шёл изнутри, свидетельствуя яснее любых слов, о том, что конец близок.
Твёрдые руки лекарей прижимали повязку, протягивали пить, но губы Володыки не слушались, жизнь стремительно покидала его…
– Сердечная болезнь, – тихо передалось по рядам, – боюсь, он не увидит вечера.
Болезнь! Володыка был стар, разумеется, и недавняя попытка предполагаемого отравления нанесла ему вред, но всё же видеть его ослабленным, умирающим?
Лекари, обретшие власть над комнатой, погнали всех лишних прочь.
– Ему душно, понимаете? – бунтовали они, выпихивая одинаково и служителей, и дознавателей. Все осели в коридоре, осознавая. Магда забилась в какой-то угол. Филиппо поддержал её.
– Бартоломью нет, – заметил он тихо, чтобы слышала только она.
Магда оглядела собравшихся безумным взглядом. Не может быть! А что, если тот подлец его убил? А она сидит здесь?!
– Ужасно, да? – Габриэль оказался рядом совсем некстати. Опечаленный, сбитый с толку, смешно всклокоченный от сна. – Ему стало дурно четверть часа назад, он крепился. Я зашёл проведать его, и…
Магда с трудом собирала в общий смысл его слова. Тревожное состояние оплело её уродливой липкой паутиной, не давая продохнуть. В момент, когда всё было потеряно, когда отчаяние, бессонница и тяжесть мыслей уже почти захватили её, родной, любимый и самый страшный одновременно голос тревожно велел:
– Расступись! Ну? Сейчас же!
– Туда нельзя! – вступился Габриэль, но Бартоломью, а это он, он! – вышагивал по коридору, обращая на себя внимание своей мрачной уверенностью и тревогой.
– Пошёл прочь, – Бартоломью легко отодвинул его в сторону и, даже не заметив больше ни от кого сопротивления, вошёл к Володыке.
Глава 35. Смерть Володыки
Бартоломью казалось, что он готов. Он должен был быть готов. В конце концов, Гасион ему говорил уже почти открыто о том, что готовится непоправимое, так почему же по всему его телу прошла тень дрожи? Почему дрогнули руки, привычные к тяжести бумаг и решений? Почему в глазах стало как-то неприятно сухо…
Володыка! Когда-то красивый символ, гордый символ Великого Города Святого Престола – о, как он сейчас был ничтожен, слаб и терялся даже среди своих же подушек и покрывал. Может быть от того и дрогнули руки, да в глазах неприятно стало да сухо? Вспомнилось, что все люди смертны, все люди стареют и он, Бартоломью, который перехитрил, кажется, всех, и совсем скоро займёт всю власть в Городе и вернёт, наконец, его величие, тоже.
Получается, и он будет также слаб и ничтожен.
И он будет утопать, теряться в своих подушках?
Бартоломью казалось, что он готов, он должен был быть готов, но близость чужой смерти внезапно и неприятно напомнила ему о собственной уязвимости. Кто он, по сути? Человек. И всегда будет человеком.
– Ты пришёл… – Володыка повернул голову, желая увидеть нарушителя последних своих минут. Нет, удивления в нём не было. – Я хотел, хотел, чтобы ты пришёл.
– Я знаю, Володыка, – Бартоломью приблизился. Вблизи он мог разглядеть как кожа Володыка, его лицо, когда-то просветлённое, словно напитанное бременем мудрости, стало желтоватым, неестественным. Что ж, Чёрный Крест знал своё дело. – Я всегда знал чего ты хочешь.
Это было правдой. Володыка помнил и свои мечтания. Ему хотелось, чтобы Город Святого Престола перестал быть красивым символом для паломников, чтобы к нему вернулась власть, чтобы знать, короли и империи всё ещё искали одобрения и боялись приговора Володыки. Так было давно, и так всё рухнуло, потому что Володыки и Верховные, занимавшие посты в Городе, были слишком уж человечны и любили подарки и власть не меньше тех же королей и империй. Так и закончилось величие. Нельзя уважать и бояться то, что можно купить.
– Что будет дальше? – спросил Володыка. Его голос был слабым, но лекари старались на славу, и последние минуты, что ему оставались, он мог ещё говорить, и говорить связно. Пусть тихо, но разумно!
Дальше? Бартоломью боялся того самого «дальше». В этом «дальше» существовал Гасион, и он был в долгу перед ним и перед Чёрным Крестом. Надо было решить с ними, с Чашей, с властью, навести порядок, и тогда… всю знать, все знатные семейства, что годами твердили когда и что проводить, кого звать, а кого нет, кого кормить и перед кем лебезить – прочь из Города. Нового Города.
Потом возвращение прежнего порядка. Прежнего, который был ещё в первых чертах Города. Всех торговцев, что запятнали себя – прочь. Всех чужаков, что молятся кому-то другому, кроме Пресветлого – прочь. Здесь должны жить те, кто служит Пресветлому, кто помогает обрести веру и борется с многоликим злом.
А дальше призыв… призыв тем, кто верит Пресветлому. Призыв явиться, покаяться за неправедные поступки и поступки вопреки воле Пресветлого. Бартоломью уже почти видел это. Толпы, да, толпы. Поначалу покаяние станет чем-то новым, модным. Людям приедается шум, а шума в последние десятилетия много. Они потянутся за смыслом, пожелают обрести просветления, а здесь окажется, что просветление ещё надо заслужить, и теперь Город решает чья душа достаточно свободна, чтобы быть среди тех немногих, кому будет позволено существовать.
Как этого добиться? Гасион сказал однажды, что страхом. Сказал, что Город и Чёрный Крест надо объединить, что Малзус и Пресветлый не могут друг без друга. Что ж, теперь Бартоломью не кажется, что это безумие.
Может быть, это то спасение?
– Дальше будет жизнь, а ещё слава, наша слава, – сказал Бартоломью. Он взвешивал ответ, знал, что не имеет права ошибиться. Конечно, Володыка уже умирает, но никто не помешает ему сейчас приказать что-нибудь нелепое и бредовое, что потом испортит Бартоломью всё.
Слава! Та слава, которую уже забыли. Город Святого Престола – это знак, символ, просто красивый жест среди прочих городов, диковинка.
– Не забудь служение Пресветлому, – голос Володыки стали ещё тише. Силы покидали его. Он упорно хотел жить, сопротивляться, но не было в нём уже мятежного духа и молодости, время его угасало и сам он уходил из подлунного мира, быть может жалея о том, что не увидит того, что грядёт, а быть может и радуясь тому, что не увидит того, что грядёт.
Ведь он знал Бартоломью! Знал его характер, амбиции, и помнил, что сам Верховный, тот самый, который так странно был убит, не доверял до конца своему же первому последователю. Как он про него говорил, этот старый друг? Как о чудовище, о фанатике, который, кажется, полагает себя истинно правым и самым верным.
Бартоломью, впрочем, даже побелел от тихого бешенства.
– Я, Володыка, всегда служу Пресветлому, и все мои слова. все мои поступки направлены на то, чтобы возродить его величие.
Володыка вздохнул. Величие. Величие Бога в том, что он бог. Ему не нужны кровавые знамёна в его честь, жертвы и золото. Ему нужна вера и хорошие поступки во имя его. А всё остальное нужно людям, и только людям. Но разве сам Володыка не
