–Ты позвала! – удивляется Хольда, но видно – лукавит.
–Девятая ночь твоя. Ты его не забрала…
Хане видит как дышат одеяла в колыбели. Она приподнимается и видит ещё и личико сына. он мирно спит. И впрямь – крепкая стать!
–Не забрала, – соглашается Хольда, – но что же… зло я?
–Почему?
Теперь это важно. Когда мертва эта тварь пора узнать расплату. Ханне отдаст всё, лишь бы забыла Хольда про него.
Него… имя ему пора дать. То, что держалось в уме, то, что билось под сердцем.
–Нам тоже нужны помощники, – улыбается Хольда, и улыбка её печальная, старая, видавшая многие века этого мира, и это оттеняет неестественную молодость её лица, – нам, богам. На земле, среди вас. Слово наше беречь и нести, заветы слагать и почитать, да и в общем-то…
Льстит.
Лестно богам, что их слуги есть среди смертных. Боги как люди и люди как боги – все из одного теста, все из одной грязи и глины намешаны, но разделены чертой смерти.
–Жить он будет, – заверяет Хольда, – не боись, милая. Но станет мне служить.
Плохо это? хорошо? Страшно. Ночь назад Ханне видела Хольду как главного врага своего, а теперь?
–А если не захочет? – спрашивает Ханне и поднимается с постели. Хольда не препятствует ей.
–Захочет, – уверенно говорит Хольда и поднимается следом. – Пойду я. лишь одно осталось… я в руках его держала. Так надо было. Если хочешь – совсем заберу.
Ханне смотрит на Хольду как на безумную и даже не снисходит до ответа ей. Она наклоняется над сыном и откидывает с него теплое одеяло, хочет сама взять на руки…
Застывает. В сердце её знакомый уже холод.
Что-то не так. что-то в нём изменилось. что-то в его чертах залегло…
Или Ханне спятила?
За спасением Ханне поворачивается к Хольде, и взгляд её падает на отброшенное одеяло. Она клясться готова на крови своей, что одеяло, что она укладывала в его колыбель, было белоснежным. А сейчас – чёрное. Из чёрной пряжи.
Из змей. Ханне это ясно видит. Одеяло чуть шевелится.
–Да, – говорит Хольда, – мои колдуны лихуют. От того и прихожу, когда позвать догадаются. Они ведь тоже моими детьми были когда-то, но я сама их в ничто увела, не пережили они девяти ночей. То проклятие. За что – не спрашивай, милая, не знаешь ты таких преступлений! Но мои это дети. И Туриль твоя от моего дитя пострадала. И спасти твоё дитя можно было лишь так. Служить мне станет. И будет жить. Долго жить…
–Что же ты сделала? – спрашивает Ханне с ненавистью и ужасом. И в этом вопросе «что же ты сделала?» взывание к преступлению, за которое прокляли Хольду и её поступок минувшей ночью.
Что же ты сделала, Хольда, что стала такой?
Что же ты сделала, Хольда, что сын теперь твой стал слугой Хольды и впущены змеи в его душу, змеи ночи, тянущиеся из пустоты к жизни и от жизни к пустоте?
–Не всё ли тебе…– отзывается Хольда и замолкает. Она стареет на глазах. Снова старуха. Не грозная уже, а измотанная. Снова враг всех матерей и снова всем матерям защита. Проклятая всеми. Сказка, которая никак не заканчивается, кошмар, который никак не желает уползти в мир мрака. – Скажи только, сына своего принимаешь или забрать мне его?
Ханне смотрит на крохотные пальчики, на маленькое личико… Хольда считает что у неё ест выбор, а Ханне уверена что выбора нет.
–Принимаю! – говорит она решительно и даже встряхивает необыкновенно полегчавшей головой. – Слышишь? Прини…
В комнате Хольды нет. ушла, проклятая!
–Ханне? – зато Улаф есть. Улаф, которому ей придётся доверять. – Как мы назовём нашего сына?
Он не говорит про Туриль. Он не говорит про ночь.
–Мы? – удивляется Ханне, и лёгкая тень улыбки впервые за последние тяжелые часы касается её бледного лица.
–Девятая ночь твоя. Ты его не забрала…
Хане видит как дышат одеяла в колыбели. Она приподнимается и видит ещё и личико сына. он мирно спит. И впрямь – крепкая стать!
–Не забрала, – соглашается Хольда, – но что же… зло я?
–Почему?
Теперь это важно. Когда мертва эта тварь пора узнать расплату. Ханне отдаст всё, лишь бы забыла Хольда про него.
Него… имя ему пора дать. То, что держалось в уме, то, что билось под сердцем.
–Нам тоже нужны помощники, – улыбается Хольда, и улыбка её печальная, старая, видавшая многие века этого мира, и это оттеняет неестественную молодость её лица, – нам, богам. На земле, среди вас. Слово наше беречь и нести, заветы слагать и почитать, да и в общем-то…
Льстит.
Лестно богам, что их слуги есть среди смертных. Боги как люди и люди как боги – все из одного теста, все из одной грязи и глины намешаны, но разделены чертой смерти.
–Жить он будет, – заверяет Хольда, – не боись, милая. Но станет мне служить.
Плохо это? хорошо? Страшно. Ночь назад Ханне видела Хольду как главного врага своего, а теперь?
–А если не захочет? – спрашивает Ханне и поднимается с постели. Хольда не препятствует ей.
–Захочет, – уверенно говорит Хольда и поднимается следом. – Пойду я. лишь одно осталось… я в руках его держала. Так надо было. Если хочешь – совсем заберу.
Ханне смотрит на Хольду как на безумную и даже не снисходит до ответа ей. Она наклоняется над сыном и откидывает с него теплое одеяло, хочет сама взять на руки…
Застывает. В сердце её знакомый уже холод.
Что-то не так. что-то в нём изменилось. что-то в его чертах залегло…
Или Ханне спятила?
За спасением Ханне поворачивается к Хольде, и взгляд её падает на отброшенное одеяло. Она клясться готова на крови своей, что одеяло, что она укладывала в его колыбель, было белоснежным. А сейчас – чёрное. Из чёрной пряжи.
Из змей. Ханне это ясно видит. Одеяло чуть шевелится.
–Да, – говорит Хольда, – мои колдуны лихуют. От того и прихожу, когда позвать догадаются. Они ведь тоже моими детьми были когда-то, но я сама их в ничто увела, не пережили они девяти ночей. То проклятие. За что – не спрашивай, милая, не знаешь ты таких преступлений! Но мои это дети. И Туриль твоя от моего дитя пострадала. И спасти твоё дитя можно было лишь так. Служить мне станет. И будет жить. Долго жить…
–Что же ты сделала? – спрашивает Ханне с ненавистью и ужасом. И в этом вопросе «что же ты сделала?» взывание к преступлению, за которое прокляли Хольду и её поступок минувшей ночью.
Что же ты сделала, Хольда, что стала такой?
Что же ты сделала, Хольда, что сын теперь твой стал слугой Хольды и впущены змеи в его душу, змеи ночи, тянущиеся из пустоты к жизни и от жизни к пустоте?
–Не всё ли тебе…– отзывается Хольда и замолкает. Она стареет на глазах. Снова старуха. Не грозная уже, а измотанная. Снова враг всех матерей и снова всем матерям защита. Проклятая всеми. Сказка, которая никак не заканчивается, кошмар, который никак не желает уползти в мир мрака. – Скажи только, сына своего принимаешь или забрать мне его?
Ханне смотрит на крохотные пальчики, на маленькое личико… Хольда считает что у неё ест выбор, а Ханне уверена что выбора нет.
–Принимаю! – говорит она решительно и даже встряхивает необыкновенно полегчавшей головой. – Слышишь? Прини…
В комнате Хольды нет. ушла, проклятая!
–Ханне? – зато Улаф есть. Улаф, которому ей придётся доверять. – Как мы назовём нашего сына?
Он не говорит про Туриль. Он не говорит про ночь.
–Мы? – удивляется Ханне, и лёгкая тень улыбки впервые за последние тяжелые часы касается её бледного лица.
