***
Она просыпается. Почему-то в постели своей дочери. В опустевшей, но будто бы затеплившейся снова. На кухне кто-то хозяйничает. Что ж, в последние дни кто-то вокруг постоянно хозяйничает. Она это принимает, потому что у неё нет сил на сопротивление.
Она поднимается, бережно застилает постель. Аккуратно так, как никогда не заправляла она.
Заправляла – теперь в каждом глаголе только прошедшее время. Она заправляла, она ела, она ходила, любила.
Любила… она вздрагивает, вспоминая свой сон. Ей чудилось, как она сидела в кресле – да, вон в том, и появилась её доченька. Сначала коснулась, потом вышла из серости, какая-то полупрозрачная, но живая. Она плакала. Она сказала, что любит её. Она сказала и страшное:
–Прощай.
Тяжело. Безумно тяжело начинать это утро. Но ей почему-то легче дышать. Это не конец. Смерть – не конец. И её дочь любит её и в посмертии.
И это даёт силы. Это позволяет выйти из комнаты в ванную, собрать волосы, умыться. Мир тлеет, мир никогда не будет прежним. Но сейчас она понимает с неожиданным удивлением, что это не конец, что она выживет в этом горе, хотя выживать и не хотелось. Но она сможет. Потому что её дочь любит и в посмертии. Потому что сама смерть – это не всё.
–Я тоже люблю тебя, – шепчет она, глядя на своё изменившееся отражение, – люблю тебя, доченька.
***
–Ну, могу похвалить, – сообщает Смерть, – спасибо, за то, что не надо было устраивать догонялок. Я этого не люблю
–Не за что, – теперь равнодушие охватывает меня. Позади мир. Позади жизнь. Позади мама. Я иду со Смертью, не зная, вернусь ли в него когда-нибудь, смогу ли запомнить, смогу ли найти что-то от прежней жизни.
–Там не так паршиво, – сообщает Смерть, пока мы идём по какой-то серой тропе. – Там есть свои правила. Есть и законы, и дружба, и вражда… словом, почти всё так как у смертных, но не до конца так. Ты поймёшь.
Я молчу. Иду и молчу. Я мирная. Я покорная. Да и что я могу против Смерти? что я могу против оставленной жизни? Смерть поглядывает на меня, не то хочет что-то сказать, не то спросить, не то посочувствовать – мне это не очень интересно.
–Эй, – я вдруг усмехаюсь собственным мыслям, – что ты там говорила насчёт последнего блюда?
–А что? – интересуется Смерть, – надумала?
–Не поздно?
–Теперь уже редко когда будет поздно, – острит Смерть, – ну? Чего хочешь?
Чего я хочу? Жить я хочу! Но это невозможно. Так чего я хочу после этого? Мяса? Рыбу? Овощи?
–Пирожное. С кофейным кремом.
Надо было что-то сказать, если уже начала.
Мгновение, и Смерть протягивает мне большую фарфоровую тарелку болезненно-яркого белого цвета. На тарелке возвышалась пирамидка – пирожное. Вкусное. Наверное. Я уже не ощущаю вкуса полностью. Чувствую крем (он кажется мне жирным), бисквит (он кажется суховат), шоколадно-кофейную прослойку (приторно!), но я из вредности ем маленькой ложечкой, замечая взгляд Смерти.
–Хочешь? – тяжело было выдержать этот пристальный взгляд.
–Нет, спасибо, – вздох был очень печальный. – У меня никогда не было вкуса. Никакого. Ни вкуса, ни обоняния, ничего.
Я доедаю в молчании. Наверное, надо посочувствовать, но я не могу сочувствовать Смерти, я ещё не могу её простить. Тарелка исчезает сразу же, как я съедаю последний кусочек.
–Ну всё, – замечает Смерть и протягивает мне руку. – Пора.
Я соглашаюсь. Я ступаю за ней, цепляюсь в её костлявые пальцы своими, бестелесными. Я умерла в четверть шестого утра, в марте. Был понедельник. И теперь Смерть ведёт меня к неизведанному, к неотвратимому, к бесконечному.
–Здесь мы расстанемся, – Смерть вдруг останавливается. – Дальше – туда. Там распределение.
Она указывает мне рукой и я вижу, хотя раньше даже не могла. Вижу толпу – души! Такие же бестелесные как я. Мужчины, женщины, дети. Есть совсем маленькие – их держат на руках. Вокруг суета, но какая-то приглушенная. И все чего-то ждут.
Я оборачиваюсь к Смерти, что сказать ей что-нибудь едкое напоследок, и застываю. Смерти нет. Правильно, ведь я, как и все эти души, уже не принадлежим ей.
Я вздыхаю, и становлюсь в эту толпу. Спешить некуда.
