–Послушайте, мы не хотели тревожить вас, но сейчас мы сожалеем. Мы хотели бы…
Они не дослушивают. Сильные ледяные руки впиваются в его руки, рвут верёвки, лязгает металл, но Энцо рано радуется краткой надежде, померкшей и сгнившей. Его толкают на землю, также тащат, как мешок или мёртвую скотину. Он лягается, ему сбивает дыхание. Его волокут недолго, шагов двадцать, но он успевает выбиться из сил и охрипнуть, теперь он не может кричать и даже дыхание даётся ему с трудом.
А его отпускают и вдруг толкают куда-то в сторону.
Шумно, больно, высоко. Высоко?
Ослепнув на краткий миг от ужаса, Энцо не сразу осознаёт, что он в яме. В сырой яме! Он пытается подняться, но не может – высоко, падение высоко. На него летят комья земли, он отплёвывается, шипит, плачет.
Он не верит в то, что всё закончится так. так нелепо и так мерзко. Он не верит в то, что происходящее реально. Он убивал, да. Он грабил – да. Но он никогда никого не закапывал живьём!
Энцо рвётся из последних сил, но земля рыхлая, жирная, она обминается об его руки, не даёт ему опоры, он выбивается из сил, пока его засыпают с особенным усердием десятки рук, пришедших для кары вору.
Каждая – длань кары. Каждая бросает комья по-звериному, засыпает жалкое людское тело жирной, удивительно жирной землёй.
Энцо задыхается, он уже ничего не видит, ничего не чувствует и слабо брезжит в его угасающем сознании мысль: «почему здесь такая жирная земля?»
Но комья земли залепляют нос и рот, уши и глаза. Он глохнет и задыхается в плену земли, в агонии.
–Добрый будет урожай, – улыбается Абель. В лунном свете видно, как бледна его кожа. Он шумно вдыхает переполненный яблочной гнилью воздух, – добрый будет!
–Добрый, – соглашается с кривой улыбкой старуха, её кожа почти синяя от бледности и серебряного света луны, – скоро снег укроет ковром, приморожит, да разогреется земля к весне.
–Долго сопротивлялись? – интересуется Абель. Он не обращается ни к кому, но его слышат все. Ещё бы, он всё-таки здесь свой. Он единственный, кто не уснул сразу, а сообразив, вышел за ворота, и вдохнул свежести.
А яблоки наливались силой, наполняли воздух особенным ядом, травили душу, плавили разум и леденили сердце. Страшные яблоки. Насмешка.
Тьмы или света. Дьявола, чёрта или просто злой силы?
Деревня не успела того узнать. Она упала в сон, а потом была серебряная луна. И потом было ещё кое-что, неподвластное жизни, приходящее лишь в посмертии.
–Недолго, – смеётся старуха. У неё давно нет зубов – гниль не тронула тела, не тронула кости, но гниль съела те части, что не принадлежали заснувшим в вечность. Эти зубы были вставными, ещё при жизни она обрела их. Гниль уничтожила их, оставив шамканье и причмокивание отвратительной пустоты её рта.
Абель улыбается с нежностью. Она отвратительна, он тоже. В свете луны этого нельзя постичь. Но они все, сохранившиеся для смертного зрения целыми, стали ничем. Их сила, их жизнь, их дух поддерживают только яблони – налившиеся тягучим соком плоды, упавшие на землю от сочности и тяжести или только входящие в рост.
–Хорошо, Энцо был неплох, – Абель кивает в сторону свежевырытой ямы. Там где-то покоится Энцо. Вскоре корни яблони прорастут сквозь его бренное ничтожное тело и будут всё, что у него ещё есть. То же будет и с другими.
Это не жестокость в их понимании. Это всего лишь забота о собственном посмертии, приправленная славой этого края – славой о сочных яблоках, которые везли на тяжёлых поводьях и несли пешком в город на продажу.
Это не жестокость, это просто их посмертие – ненужный яблочный сад, в который они уйдут тогда, когда перестанут заезжать к ним путники и забредать странники. А дальше и их ждёт та же земля и те же корни. И то же последнее деяние – подпитать фруктовое дерево, чтобы дало то никому ненужные, проклятые плоды, которые долго будут гнить под ногами в серебряном соучастии лунного света…
Они не дослушивают. Сильные ледяные руки впиваются в его руки, рвут верёвки, лязгает металл, но Энцо рано радуется краткой надежде, померкшей и сгнившей. Его толкают на землю, также тащат, как мешок или мёртвую скотину. Он лягается, ему сбивает дыхание. Его волокут недолго, шагов двадцать, но он успевает выбиться из сил и охрипнуть, теперь он не может кричать и даже дыхание даётся ему с трудом.
А его отпускают и вдруг толкают куда-то в сторону.
Шумно, больно, высоко. Высоко?
Ослепнув на краткий миг от ужаса, Энцо не сразу осознаёт, что он в яме. В сырой яме! Он пытается подняться, но не может – высоко, падение высоко. На него летят комья земли, он отплёвывается, шипит, плачет.
Он не верит в то, что всё закончится так. так нелепо и так мерзко. Он не верит в то, что происходящее реально. Он убивал, да. Он грабил – да. Но он никогда никого не закапывал живьём!
Энцо рвётся из последних сил, но земля рыхлая, жирная, она обминается об его руки, не даёт ему опоры, он выбивается из сил, пока его засыпают с особенным усердием десятки рук, пришедших для кары вору.
Каждая – длань кары. Каждая бросает комья по-звериному, засыпает жалкое людское тело жирной, удивительно жирной землёй.
Энцо задыхается, он уже ничего не видит, ничего не чувствует и слабо брезжит в его угасающем сознании мысль: «почему здесь такая жирная земля?»
Но комья земли залепляют нос и рот, уши и глаза. Он глохнет и задыхается в плену земли, в агонии.
***
–Добрый будет урожай, – улыбается Абель. В лунном свете видно, как бледна его кожа. Он шумно вдыхает переполненный яблочной гнилью воздух, – добрый будет!
–Добрый, – соглашается с кривой улыбкой старуха, её кожа почти синяя от бледности и серебряного света луны, – скоро снег укроет ковром, приморожит, да разогреется земля к весне.
–Долго сопротивлялись? – интересуется Абель. Он не обращается ни к кому, но его слышат все. Ещё бы, он всё-таки здесь свой. Он единственный, кто не уснул сразу, а сообразив, вышел за ворота, и вдохнул свежести.
А яблоки наливались силой, наполняли воздух особенным ядом, травили душу, плавили разум и леденили сердце. Страшные яблоки. Насмешка.
Тьмы или света. Дьявола, чёрта или просто злой силы?
Деревня не успела того узнать. Она упала в сон, а потом была серебряная луна. И потом было ещё кое-что, неподвластное жизни, приходящее лишь в посмертии.
–Недолго, – смеётся старуха. У неё давно нет зубов – гниль не тронула тела, не тронула кости, но гниль съела те части, что не принадлежали заснувшим в вечность. Эти зубы были вставными, ещё при жизни она обрела их. Гниль уничтожила их, оставив шамканье и причмокивание отвратительной пустоты её рта.
Абель улыбается с нежностью. Она отвратительна, он тоже. В свете луны этого нельзя постичь. Но они все, сохранившиеся для смертного зрения целыми, стали ничем. Их сила, их жизнь, их дух поддерживают только яблони – налившиеся тягучим соком плоды, упавшие на землю от сочности и тяжести или только входящие в рост.
–Хорошо, Энцо был неплох, – Абель кивает в сторону свежевырытой ямы. Там где-то покоится Энцо. Вскоре корни яблони прорастут сквозь его бренное ничтожное тело и будут всё, что у него ещё есть. То же будет и с другими.
Это не жестокость в их понимании. Это всего лишь забота о собственном посмертии, приправленная славой этого края – славой о сочных яблоках, которые везли на тяжёлых поводьях и несли пешком в город на продажу.
Это не жестокость, это просто их посмертие – ненужный яблочный сад, в который они уйдут тогда, когда перестанут заезжать к ним путники и забредать странники. А дальше и их ждёт та же земля и те же корни. И то же последнее деяние – подпитать фруктовое дерево, чтобы дало то никому ненужные, проклятые плоды, которые долго будут гнить под ногами в серебряном соучастии лунного света…
