Киваю, усиленно киваю. Идти, мальчик, идти!
–А…мама? – испуганно спрашивает Майк. – Она не узнает?
Его тревожит то, что тревожит всех смертных: узнают ли…
Не узнают. А если и узнают, так невелика беда. Кто тебя отругает или накажет? Кто может отругать за смерть? За становление тенью?
Но я мотаю головой – нет, мальчик, не узнает.
Майк колеблется. Он семилетний мальчишка, у которого в доме разлад. Что он может против меня? и он сдаётся. Он быстро надевает мягкие тапочки, всё-таки, на улице осень, осторожно смотрит вниз, прикидывая, как бы спрыгнуть, задерживается…
Страшно. Не в высоте дело. Не в ней. но я повторяю свой жест и мальчик аккуратно ставит ногу на выступ у подоконника.
Я с тревогой наблюдаю за тем, как он спускается. Спустился, не сорвался, не забыл и своё одеяло – кутается в него, как щитом закрывается. Стоит, смотрит на меня.
Не пойдёт, мальчик. Ближе! Подойди же ко мне ближе!
Я подзываю его. Сделан шаг? Будет и второй, и третий, и четвёртый.
Перед пятым он чуть не спотыкается. В глазах его блестят слёзы. Он видит вблизи мою кожу. Белую, потресканную, как сухая глина. И видит, как сочатся через разломы её тонкие белые ниточки – белые черви вечности.
–Мама…– шепчет в испуге Майк, поворачивается, чтобы бежать, но поздно.
Он ещё не ступил на мой клочок земли, но я протягиваю руку и хватаю его худенькое плечо. В недолгой борьбе он ещё успевает потерять пушистый тапочек и взвизгнуть, но тщетно.
Победа за мной.
Я всё-таки его спас.
Полиция, допросы, собаки, слёзы… тщетно! Я наблюдаю за ними, а Майк наблюдает за мной. Он не может смотреть на родителей – он сразу же начинает плакать и его белая кожа – маска мертвеца трескается, причиняя боль.
–Не смотри, – советую я. теперь и я могу говорить. – Не смотри, а то будет больнее.
Он слушается. Хороший послушный ребёнок.
–За что? – спрашивает Майк тихо. – Ты же мой защитник.
–Я тебя и спас, – я знаю, что лгать надо с самого начала, чтобы потом не пытаться прикрыть правду ложью. – Но что важнее – я спас твоих родителей. Взгляни на них.
Майк пытается сопротивляться, но я разворачиваю его лицом к ним. Теперь я заставляю его смотреть.
Джон обнимает Шерил. Шерил плачет на плече Джона… не из-за него, а с ним.
–Они счастливы, видишь? – я лгу, я вдохновенно лгу, – они снова вместе. Они снова семья. Видишь?
Семь лет – это возраст, когда ложь ещё принимается безо всякого сомнения. Я не говорю важного, позволяя Майку самому додумать так, как это нужно мне.
–Они из-за меня…они из-за меня были, –у Майка дрожит голос. Бедное дитя винит себя в их разладе.
–Да, – я лгу. – Теперь всё наладится.
Майка трясёт от слёз, которые он никогда не сможет полностью выплакать. Рядом с ним родители, которые не видят его. Но ближе, чем они, к нему я – защитник, пожравший его существо.
Впрочем, я ведь и впрямь защитник. Я защитил себя от одиночества. Стоять одному скучно – теперь будет веселее. Нас двое.
–Ненавижу! – плачет Майк. Он кричит, бьётся, но не может и шага отойти от моей огороженной вечностью клетки. – Ненавижу. Себя ненавижу!
Я вздыхаю: во мне нет сочувствия, ест только ехидство перед вечностью. Я всё равно наказан – так почему бы не быть этому наказанию заслуженным? Эй, Владыка, слышишь?
Тишина. В нашем мире тишина. И даже ветер не гонит и не шелестит листвой. И даже слёзы – это всего лишь новые разломы на мертвенной коже.
Майки оседает у моих ног. Дитя, пойманное в мою клетку. Несчастное дитя!
–Они меня найдут? – спрашивает он глухо. Он уже знает ответ. Просто он хочет расстаться с надеждой.
–Нет, конечно же, нет.
Майк закрывает голову руками, глухо стонет. Ему больно. Но ещё больнее ему будет, когда перед ним начнут закрывать шторы, прятать жизнь и продолжать коротать вечность.
Но это потом. Когда он, наконец, поднимется, чтобы прирасти к своему месту навсегда, чтобы нас стало двое за окном.
–А…мама? – испуганно спрашивает Майк. – Она не узнает?
Его тревожит то, что тревожит всех смертных: узнают ли…
Не узнают. А если и узнают, так невелика беда. Кто тебя отругает или накажет? Кто может отругать за смерть? За становление тенью?
Но я мотаю головой – нет, мальчик, не узнает.
Майк колеблется. Он семилетний мальчишка, у которого в доме разлад. Что он может против меня? и он сдаётся. Он быстро надевает мягкие тапочки, всё-таки, на улице осень, осторожно смотрит вниз, прикидывая, как бы спрыгнуть, задерживается…
Страшно. Не в высоте дело. Не в ней. но я повторяю свой жест и мальчик аккуратно ставит ногу на выступ у подоконника.
Я с тревогой наблюдаю за тем, как он спускается. Спустился, не сорвался, не забыл и своё одеяло – кутается в него, как щитом закрывается. Стоит, смотрит на меня.
Не пойдёт, мальчик. Ближе! Подойди же ко мне ближе!
Я подзываю его. Сделан шаг? Будет и второй, и третий, и четвёртый.
Перед пятым он чуть не спотыкается. В глазах его блестят слёзы. Он видит вблизи мою кожу. Белую, потресканную, как сухая глина. И видит, как сочатся через разломы её тонкие белые ниточки – белые черви вечности.
–Мама…– шепчет в испуге Майк, поворачивается, чтобы бежать, но поздно.
Он ещё не ступил на мой клочок земли, но я протягиваю руку и хватаю его худенькое плечо. В недолгой борьбе он ещё успевает потерять пушистый тапочек и взвизгнуть, но тщетно.
Победа за мной.
Я всё-таки его спас.
***
Полиция, допросы, собаки, слёзы… тщетно! Я наблюдаю за ними, а Майк наблюдает за мной. Он не может смотреть на родителей – он сразу же начинает плакать и его белая кожа – маска мертвеца трескается, причиняя боль.
–Не смотри, – советую я. теперь и я могу говорить. – Не смотри, а то будет больнее.
Он слушается. Хороший послушный ребёнок.
–За что? – спрашивает Майк тихо. – Ты же мой защитник.
–Я тебя и спас, – я знаю, что лгать надо с самого начала, чтобы потом не пытаться прикрыть правду ложью. – Но что важнее – я спас твоих родителей. Взгляни на них.
Майк пытается сопротивляться, но я разворачиваю его лицом к ним. Теперь я заставляю его смотреть.
Джон обнимает Шерил. Шерил плачет на плече Джона… не из-за него, а с ним.
–Они счастливы, видишь? – я лгу, я вдохновенно лгу, – они снова вместе. Они снова семья. Видишь?
Семь лет – это возраст, когда ложь ещё принимается безо всякого сомнения. Я не говорю важного, позволяя Майку самому додумать так, как это нужно мне.
–Они из-за меня…они из-за меня были, –у Майка дрожит голос. Бедное дитя винит себя в их разладе.
–Да, – я лгу. – Теперь всё наладится.
Майка трясёт от слёз, которые он никогда не сможет полностью выплакать. Рядом с ним родители, которые не видят его. Но ближе, чем они, к нему я – защитник, пожравший его существо.
Впрочем, я ведь и впрямь защитник. Я защитил себя от одиночества. Стоять одному скучно – теперь будет веселее. Нас двое.
–Ненавижу! – плачет Майк. Он кричит, бьётся, но не может и шага отойти от моей огороженной вечностью клетки. – Ненавижу. Себя ненавижу!
Я вздыхаю: во мне нет сочувствия, ест только ехидство перед вечностью. Я всё равно наказан – так почему бы не быть этому наказанию заслуженным? Эй, Владыка, слышишь?
Тишина. В нашем мире тишина. И даже ветер не гонит и не шелестит листвой. И даже слёзы – это всего лишь новые разломы на мертвенной коже.
Майки оседает у моих ног. Дитя, пойманное в мою клетку. Несчастное дитя!
–Они меня найдут? – спрашивает он глухо. Он уже знает ответ. Просто он хочет расстаться с надеждой.
–Нет, конечно же, нет.
Майк закрывает голову руками, глухо стонет. Ему больно. Но ещё больнее ему будет, когда перед ним начнут закрывать шторы, прятать жизнь и продолжать коротать вечность.
Но это потом. Когда он, наконец, поднимется, чтобы прирасти к своему месту навсегда, чтобы нас стало двое за окном.
