(*)
– Ты спятил, солёные воды опьянили тебя, – у Аланы дрожат и голос, и мысли. Нет, чего-то подобного её морская часть, та, что идёт от древнего Океана, да жаждет действия, может и рада услышанному. Но часть эта малая, робкая, ещё не взращённая. А Бардо со своими словами здесь, уже рядом, и страшно, страшно…
– Мы им не нужны, – Бардо говорит тихо, но убёжденно, точно уже не в первый раз он проговаривает эти слова. Кто знает – может, он готовился к беседе? Может быть, репетировал её в мыслях, пропуская аргументы «за» и «против», прежде, чем заявиться к сестре? – И Эва, и Сигер – уж прости за прямоту, мерзавцы. Они стоят друг друга, и оба не посчитаются с нами.
Алана не хочет этого слышать. Нет, по поводу Сигера она ещё согласна, но ведь Эва-то к ней хорошо относится!
Бардо чует это, видит её сомнения, догадывается о поводе, вскакивает:
– Эва тебя терпит! Она манипулирует тобой, твоим образом, твоей ролью, чтобы давить на Сигера. Сигер посадил бедняжку под замок! Сигер обижает младшую сестрицу! А Эва вступается. Эва далеко, и возвращается, лишь бы злой-злой Сигер не тронул её сестрёнку лишний раз!
Слова Бардо гремят громче, чем следует. А может быть, Алане кажется, что он кричит? Его слова страшные, громкие, и, что хуже – в них есть смысл.
– Она твоё общество не выносит, – продолжает Бардо, – а ты к ней бегаешь, мол, Эва то, Эва это… а знаешь, когда она начала тобой манипулировать? Да почти сразу! Сразу, слышишь? Прикидывалась хорошей, защитница, жертва своего брата, но почти святая в глазах народа – сестру оберегает!
Бардо никогда так зло не говорил, но, видимо, слова эти давно рвались из его сердца, и сейчас он не мог их сдержать. Знал, что должен бы, но не мог.
– Эва – дрянь! – подводит итог Бардо, и голос его становится тише, – дрянь не лучше Сигера. Он убил нашего Отца, нашего Царя, а она выдала наши сокровищницы сухопутным, чтобы покачнуть обстановку…каково, а?
– Не доказано, – шепчет Алана, но что-то внутри её головы складывается совсем иначе. Нет, дело не в сокровищнице, нет. Вспоминается, как пару раз Эва, хоть и владела собою, а всё же прорвалось и у неё раздражение, когда Алана вдруг подходила к ней на пирах. В лице менялась…
Гнала от себя Алана все эти мысли прежде, по юности и наивности, да Эву любя почему-то более других, верила, что чудится…но ведь не чудилось!
– С пустого места такие слухи не пойдут, – авторитетно замечает Бардо, – ты не такая как я. Я – всегда презренный полукровка, среди вас, чистокровных, конечно, всегда был одиночкой. Эва ко мне хорошо относилась, но это так, для отвода глаз. Думаешь, я её не раскусил? Да её от моего общества воротит как и Сигера. Но тот честно показывает, а эта в лицо улыбается… всё для народа! Для обмана. И это ты ещё не знаешь, что они на пару прежде делали, сколько братьев и сестёр от трона отдалили!
– Нет…– Алана качает головой, Алана не хочет этого слышать. Может быть кое-что Алана и сама понимает, да только одно дело понимать, а другое всё-таки слышать.
– Чего «нет»? – интересуется Бардо, – не такая, думаешь? Да она с самого детства, как и Сигер, трон хотела! Только Сигер открытый, а эта… ай!
Бардо отмахивается, ему и говорить противно, да и толку-то? Алана хоть и головою качает, а всё же не слепа и глуха совсем! Просто удобно ей было жить в ракушке, где единственная надежда-жемчужинка – это Эва. А так…и сама ведь чуяла, море не обманешь!
– Одного не могу понять, – продолжает Бардо, расхаживая по комнате Аланы хозяином. Алана краем сознания подмечает, что он здесь, у неё, впервые, а держится уверенно! Ей это не нравится. Шепчет море что-то об обнаглевших полукровках, но в сердце томится куда более жуткое, отвлекающее. – Не могу понять, почему Эва вернулась? Сидела бы у себя… не знаешь?
– Что? – Алана вздрагивает, когда Бардо так резко обращается к ней. Мысли – тягучие, словно слоем ила покрытые, тянутся, скользят змеями. И тут вопрос!
– Она не говорила тебе почему вернулась? Её ведь ждёт суд. Сигер её в клочья порвёт! – Бардо нервничает, и от этого Алане почему-то особенно приятно. Пусть понервничает, всевидящий нашёлся! А походи-ка, подумай!
– Не знаю, – отвечает Алана с вызовом, – может быть, хочет имя своё от гнусных слухов очистить!
Бардо останавливается, смотрит на Алану с какой-то печалью, словно она совсем безнадёжная и вызывает у него бесконечное разочарование.
– Эва не глупа, – отвечает он, – она не подставится ради честного имени.
– Тогда сам думай! У тебя хорошо получается! – Алана злится и с трудом удерживается от детского желания показать ему язык.
– Я и подумал. Подумал и пришёл. Нам с тобой надо выбираться, мы в одном водовороте. Эва или Сигер – они оба будут нас использовать, пока мы нужны. Держать при себе, чтобы народ умилялся их благочестию и благоразумию. Но как только в нас пропадёт нужда, и при первой же возможности они нас оба снесут. И нам с тобой даже не важно, кто из них выиграет!
– Нет нас с тобой, – отзывается Алана, но отзывается неуверенно. Не нравятся ей эти речи. И что хуже не нравится – тянущее в груди море, которое говорит что-то схожее со словами этого полукровки.
– Есть-есть, – Бардо не обижается, он вообще не похож на себя. Вечно держащийся тени, он вдруг открыт и ясен. Даже нагловат! Но Алана не отбивается до конца. Она не зовёт стражу. Она не ударяет Бардо. Она даже не велит ему покинуть свои покои. Потому что «нас» существует. Ей нужна помощь, не такая, какую может дать группка заговорщиков, желающая свергнуть Сигера, а что-то более сильное. И у Бардо явно есть свои намётки.
– Ты спятил, – вяло отбивается Алана, – солёной воды обпился!
– Хоть двести раз повтори, а без меня тебе не жить, – холодно отвечает Бардо, – пора взрослеть, Алана! Никто о тебе не позаботится, кроме тебя самой. Я предлагаю тебе помощь, потому что нуждаюсь в союзнике, но если ты предпочитаешь ждать, когда эти двое сожрут друг друга, а затем тебя – пожалуйста, я не стану возражать. Место к трону будет свободнее.
Алана даже закашливается от неожиданности. К трону? Бардо? Полукровка?!
– Тебя не пустят! – возмущается она, и море клокочет в ней от ярости, поднимая весь имеющийся снобизм. – Ты же полукровка! Ты же…
– Зато ты – дочь Царя, – спокойно замечает Бардо, – чистая по воде, соли и крови.
А вот это уже совсем нехорошо. Алана цепенеет на долгую секунду, потом и сама срывается, вскакивает, не замечая, насколько ниже она своего полукровки-братца, насколько слабее – глаза её, удивительно-светлые обычно, грозно и незнакомо темнеют:
– Да ты что удумал?! – бушует маленькое жалкое море, неспособное выстоять против штормов. – Ты что…
– Не ори, – равнодушно советует Бардо, – прибегут ведь!
Его равнодушие сбивает Алану с толку, и она пристыжено и жалко умолкает. Ей нужен был миг, и она его получила, а на большее не хватило – дальше страх. Поверженная царевна пытается понять одно – всегда ли Бардо был таким или стал лишь недавно? К сожалению, она не знает, не замечала. Эва, может, знает больше…
Морской дьявол! Эва! Почему так горько в мыслях?
– Как же вы мне надоели, – вдруг говорит Бардо, – штормы и молнии, бури морские! Тьфу. Вам бы основание какое, опору. Нет! Одна войной идёт, другой готов в порывы подаваться, третья орёт, когда ей спасение предлагают. Очнёшься ты или нет? Никто за тебя не заступится. Никто! Никогда! Твоя последняя надежда – я!
О том, что она – последняя надежда ему Бардо почему-то предпочитает не напоминать.
Алана сдаётся. Садится в кресло, молчит. Без вражды, просто тяжело. Где-то в глубине её мыслей отзвуками пытаются достучаться песни – забытые песни. Песни юности – ещё недавней, ещё непройденной юности. Ну почему всё так жестоко? Она не хотела трона. Она не хотела власти. Она хотела быть пеной морской, легко пробуждённой на волнах, резвиться хотела, и, как повзрослеет, узнать ближние уголки Океана.
А тут – отца нет, Царя нет, сёстры и братья плещут в разные стороны и любимая сестра – это тот манипулятор и тот управитель, что волны гонит и свои, и чужие!
И как тут разобраться, когда душа у тебя лёгкая? И как тут искать истины и защиты?.. у кого, Океан?
– Я не хочу, – просто отвечает Алана, – я не хочу.
Бардо смотрит с сочувствием и отвращением одновременно. И как у него это получается?
– Чего не хочешь? – уточняет он тихо.
– Всего…или ничего, – она путается в ответах и словоформах. Всё слишком сложно и просто.
– А умереть хочешь? – интересуется Бардо спокойно. Спокойствие это обманное, оно идёт от земли и в нём холодно. – А ты умрёшь. Ты им обоим не нужна. И никому не нужна. Умрёт Эва – будет шторм. Умрёт Сигер – будет буря. А ты умрёшь…
– Или ты! – с бессильной злобой смеётся Алана, но смех обрывается.
– Или я…– подтверждает Бардо, – и ничего не будет. мир не остановится, море не заплачет.
– Бардо, – Алана сама вздрагивает, понимая, что вообще впервые произнесла имя своего братца, всё равно, чужое оно ей, не ложится на её слух и на язык, – я ничего не могу, я не воин.
Глаза Бардо вспыхивают. Он понимает – она думает, это уже плюс.
– Тебе и не надо воевать, – убеждает Бардо, – тебе вообще ничего не надо делать.
Она поднимает на него глаза. что же это за дивный план, в котором ничего не надо делать?
Под светлостью её взгляда он слегка смущается и добавляет:
– Почти, – а затем в его руке отдаётся блеском маленький флакончик. Он изящен и лишён всякой грубости. Алане знакомы такие флакончики, в них целители Моря забирали кристаллики розовой соли и сок чёрных водорослей, да раздавали как лекарство от многих болезней в дни великих праздников. А ещё в таких сама Алана хранила мелкие жемчужинки, которые когда-то радовали её детства.
Но сейчас во флаконе вода…только отлив у неё серебряный. Словно луна посеребрила и почему-то при одном взгляде на эту серебристость в горле у неё перехватывает и жжёт.
– Это что? – голос не слушается.
– Вода, – отвечает Бардо, не сводя с неё взгляда, – всего лишь вода, Алана. Без вкуса и запаха. Без пощады.
– Мёртвая вода, да? – Алана не удивлена, она ждала чего-то подобного. правда, не от Бардо. Она и сама думала о мёртвой воде, но знала – не хватит духу. Да и у кого искать? У кого спрашивать? И как подлить? Сигер полон подозрений. А Эва…нет, у неё не поднимется рука на неё.
– Мёртвая, – подтверждает Бардо, – но в слабой дозировке. Это вынудит и Эву, и Сигера действовать, а не выплясывать друг перед другом.
Алана не понимает и Бардо снисходит:
– Вылить весь флакон – обеспечить смерть. Но подлить пару капель в чашу – это всего лишь недуг. Быстропроходящий. Но Эва решит, что Сигер перешёл к крайним мерам. Она не дура, она поймёт…
В дальнейшем, когда море успокоится, тяжёлые и долгие дни спустя, отвечая перед судом, Алана будет отчаянно пытаться вспомнить – как же всё это случилось? Ведь она бросилась прочь из комнаты, готовая даже к страже, готовая упасть на колени – хоть перед Сигером, хоть перед Эвой – уже неважно, лишь бы не допустить помутнения последних чувств, лишь бы…
Она точно бросилась из комнаты! Она точно была против, она не виновата, ведь не помнит! Нельзя же карать того, кто не помнит своей вины! Ведь это, в конце концов, не милосердно!
– Хоть одно живое, лишённое ненависти лицо! – Эва явно пыталась пошутить, но вышло кисло. Впрочем, в её положении иначе быть и не могло: Сигер дал ей понять отчётливо, что ничего её не ждёт хорошего, и Эва отыгрывала эту роль до конца, уверенная, что это Сигера ничего уже не спасёт.
Алана вздрогнула. Она была бледнее обычного и не ждала того чувства, которое всколыхнул в ней голос Эвы: жалость, досада, обида, горечь, ненависть, любовь…какой отвратительный, кислый в итоге коктейль!
– Что с тобой? Запугали? – Эва не принимала Алану всерьёз, и не допускала даже мысли, что она может хоть что-то сделать. Это же Алана! Она за себя-то не в ответе.
– Просто дурно, – Алана с трудом выдавила из себя улыбку. – Я… не думала, что ты вернёшься. То есть, я хотела, чтобы ты вернулась, но ведь что теперь будет?
– Шторм будет, – Эва даже не отрицала. – Бедная моя сестра! Ты думаешь, что он посмеет поднять на меня руку?
Алана ничего такого не думала, нет. Но её собственные руки дрожали, и тонкий серебряный поднос кувшином и кубком мелко подрагивали в такт.
– Это, верно, мне? – Эва чуть ободрилась, перехватила поднос из рук Аланы, – хм…вино из синих водорослей?
– С дальней заставы, – каким-то чудом Алана ещё не упала в обморок. – Год был сочным.
– Что верно то верно! – Эва явно была в хорошем расположении духа, хотя положение её, как пленницы, явившейся на суд к народу и Царю-брату, не допускало такого. В конце концов, это было неприлично! – А что, Сигер разрешил тебе ко мне?
Разрешил… он рассудил просто – в Алане нет угрозы. Если Эва будет использовать её, то Алана легко это раскроет. Она неопытна и слаба, и не умеет ни скрываться от шпионов, ни держать тайны.
Как и Эва, Сигер допускал ту же ошибку – он не ставил на тех, кто слаб. да, Эва ещё это как-то скрывала, но ведь и она всерьёз не воспринимала Алану и Бардо, считая их, как и многих других, лишь элементами своего гениального полотна.
– А он не может запретить мне видеть сестру, – Алане было страшно, поэтому слова её прозвучали нагло. Она маскировалась, пусть выходило и по-детски.
Эва округлила глаза:
– Ба…да что же сделали с плясуньей-то, пока меня не было! Девочка моя, ты взрослеешь!
И она рассмеялась, довольная собой.
– Ну, раз взрослеешь, то пора и разделить кубок! – Эва легко налила полный кубок вина и первая сделала из него крупный глоток. У Аланы обмерло и сердце, и вся её морская душонка. – А и правда год был сочный, держи!
Кубок оказался перед носом у Аланы. Она отшатнулась.
– Да что ты как маленькая! – раздосадовано поинтересовалась Эва, – я уже думала, что ты хоть чему-то научилась за всё время.
«Бардо сказал, что будет лишь недомогание… лишь оно. Я сильнее, я выдержу», – с огромным удовольствием Алана бы и глаза закрыла навечно, но для этого нужна была храбрость, чтобы закончить этот страшный момент до схождения в ничто. Но этот миг был самым страшным. Она не боялась стать пеной, она боялась тех секунд, что её тело будет расходиться ею.
И надо было держаться. Принять яд самой. Пусть и в слабой дозе, но яд?!
Но под насмешливым взглядом Эвы и Алана отпила глоток.
– Да не бойся ты! – подбадривала Эва, но Алана закашлялась. Не по своей воле, это горло само как-то сжалось, и горечь разлилась не так привычно, а как-то злобно – Эх! Ну ладно, не переводи тогда продукт.
Эва отняла кубок, помрачнела. Её весёлость распалась на куски.
– Как же мне всё надоело, ты даже не представляешь!
Это признание было искренним, внезапным и каким-то постыдным. Во всяком случае, Эва вдруг сама вздрогнула и глянула на Алану:
– Ты только не говори никому, что я тут расклеилась. Сигер не должен знать что мне… неуютно.
Под словом «неуютно» Эва вплела совсем другое слово, которого и сама боялась, ведь в её представлении оно вело к поражению. Эта внезапная слабость внезапно дала подъём внутренней силе Аланы, и она улыбнулась и совершенно странным образом вдруг успокоилась:
– Всё будет хорошо.
– Ты спятил, солёные воды опьянили тебя, – у Аланы дрожат и голос, и мысли. Нет, чего-то подобного её морская часть, та, что идёт от древнего Океана, да жаждет действия, может и рада услышанному. Но часть эта малая, робкая, ещё не взращённая. А Бардо со своими словами здесь, уже рядом, и страшно, страшно…
– Мы им не нужны, – Бардо говорит тихо, но убёжденно, точно уже не в первый раз он проговаривает эти слова. Кто знает – может, он готовился к беседе? Может быть, репетировал её в мыслях, пропуская аргументы «за» и «против», прежде, чем заявиться к сестре? – И Эва, и Сигер – уж прости за прямоту, мерзавцы. Они стоят друг друга, и оба не посчитаются с нами.
Алана не хочет этого слышать. Нет, по поводу Сигера она ещё согласна, но ведь Эва-то к ней хорошо относится!
Бардо чует это, видит её сомнения, догадывается о поводе, вскакивает:
– Эва тебя терпит! Она манипулирует тобой, твоим образом, твоей ролью, чтобы давить на Сигера. Сигер посадил бедняжку под замок! Сигер обижает младшую сестрицу! А Эва вступается. Эва далеко, и возвращается, лишь бы злой-злой Сигер не тронул её сестрёнку лишний раз!
Слова Бардо гремят громче, чем следует. А может быть, Алане кажется, что он кричит? Его слова страшные, громкие, и, что хуже – в них есть смысл.
– Она твоё общество не выносит, – продолжает Бардо, – а ты к ней бегаешь, мол, Эва то, Эва это… а знаешь, когда она начала тобой манипулировать? Да почти сразу! Сразу, слышишь? Прикидывалась хорошей, защитница, жертва своего брата, но почти святая в глазах народа – сестру оберегает!
Бардо никогда так зло не говорил, но, видимо, слова эти давно рвались из его сердца, и сейчас он не мог их сдержать. Знал, что должен бы, но не мог.
– Эва – дрянь! – подводит итог Бардо, и голос его становится тише, – дрянь не лучше Сигера. Он убил нашего Отца, нашего Царя, а она выдала наши сокровищницы сухопутным, чтобы покачнуть обстановку…каково, а?
– Не доказано, – шепчет Алана, но что-то внутри её головы складывается совсем иначе. Нет, дело не в сокровищнице, нет. Вспоминается, как пару раз Эва, хоть и владела собою, а всё же прорвалось и у неё раздражение, когда Алана вдруг подходила к ней на пирах. В лице менялась…
Гнала от себя Алана все эти мысли прежде, по юности и наивности, да Эву любя почему-то более других, верила, что чудится…но ведь не чудилось!
– С пустого места такие слухи не пойдут, – авторитетно замечает Бардо, – ты не такая как я. Я – всегда презренный полукровка, среди вас, чистокровных, конечно, всегда был одиночкой. Эва ко мне хорошо относилась, но это так, для отвода глаз. Думаешь, я её не раскусил? Да её от моего общества воротит как и Сигера. Но тот честно показывает, а эта в лицо улыбается… всё для народа! Для обмана. И это ты ещё не знаешь, что они на пару прежде делали, сколько братьев и сестёр от трона отдалили!
– Нет…– Алана качает головой, Алана не хочет этого слышать. Может быть кое-что Алана и сама понимает, да только одно дело понимать, а другое всё-таки слышать.
– Чего «нет»? – интересуется Бардо, – не такая, думаешь? Да она с самого детства, как и Сигер, трон хотела! Только Сигер открытый, а эта… ай!
Бардо отмахивается, ему и говорить противно, да и толку-то? Алана хоть и головою качает, а всё же не слепа и глуха совсем! Просто удобно ей было жить в ракушке, где единственная надежда-жемчужинка – это Эва. А так…и сама ведь чуяла, море не обманешь!
– Одного не могу понять, – продолжает Бардо, расхаживая по комнате Аланы хозяином. Алана краем сознания подмечает, что он здесь, у неё, впервые, а держится уверенно! Ей это не нравится. Шепчет море что-то об обнаглевших полукровках, но в сердце томится куда более жуткое, отвлекающее. – Не могу понять, почему Эва вернулась? Сидела бы у себя… не знаешь?
– Что? – Алана вздрагивает, когда Бардо так резко обращается к ней. Мысли – тягучие, словно слоем ила покрытые, тянутся, скользят змеями. И тут вопрос!
– Она не говорила тебе почему вернулась? Её ведь ждёт суд. Сигер её в клочья порвёт! – Бардо нервничает, и от этого Алане почему-то особенно приятно. Пусть понервничает, всевидящий нашёлся! А походи-ка, подумай!
– Не знаю, – отвечает Алана с вызовом, – может быть, хочет имя своё от гнусных слухов очистить!
Бардо останавливается, смотрит на Алану с какой-то печалью, словно она совсем безнадёжная и вызывает у него бесконечное разочарование.
– Эва не глупа, – отвечает он, – она не подставится ради честного имени.
– Тогда сам думай! У тебя хорошо получается! – Алана злится и с трудом удерживается от детского желания показать ему язык.
– Я и подумал. Подумал и пришёл. Нам с тобой надо выбираться, мы в одном водовороте. Эва или Сигер – они оба будут нас использовать, пока мы нужны. Держать при себе, чтобы народ умилялся их благочестию и благоразумию. Но как только в нас пропадёт нужда, и при первой же возможности они нас оба снесут. И нам с тобой даже не важно, кто из них выиграет!
– Нет нас с тобой, – отзывается Алана, но отзывается неуверенно. Не нравятся ей эти речи. И что хуже не нравится – тянущее в груди море, которое говорит что-то схожее со словами этого полукровки.
– Есть-есть, – Бардо не обижается, он вообще не похож на себя. Вечно держащийся тени, он вдруг открыт и ясен. Даже нагловат! Но Алана не отбивается до конца. Она не зовёт стражу. Она не ударяет Бардо. Она даже не велит ему покинуть свои покои. Потому что «нас» существует. Ей нужна помощь, не такая, какую может дать группка заговорщиков, желающая свергнуть Сигера, а что-то более сильное. И у Бардо явно есть свои намётки.
– Ты спятил, – вяло отбивается Алана, – солёной воды обпился!
– Хоть двести раз повтори, а без меня тебе не жить, – холодно отвечает Бардо, – пора взрослеть, Алана! Никто о тебе не позаботится, кроме тебя самой. Я предлагаю тебе помощь, потому что нуждаюсь в союзнике, но если ты предпочитаешь ждать, когда эти двое сожрут друг друга, а затем тебя – пожалуйста, я не стану возражать. Место к трону будет свободнее.
Алана даже закашливается от неожиданности. К трону? Бардо? Полукровка?!
– Тебя не пустят! – возмущается она, и море клокочет в ней от ярости, поднимая весь имеющийся снобизм. – Ты же полукровка! Ты же…
– Зато ты – дочь Царя, – спокойно замечает Бардо, – чистая по воде, соли и крови.
А вот это уже совсем нехорошо. Алана цепенеет на долгую секунду, потом и сама срывается, вскакивает, не замечая, насколько ниже она своего полукровки-братца, насколько слабее – глаза её, удивительно-светлые обычно, грозно и незнакомо темнеют:
– Да ты что удумал?! – бушует маленькое жалкое море, неспособное выстоять против штормов. – Ты что…
– Не ори, – равнодушно советует Бардо, – прибегут ведь!
Его равнодушие сбивает Алану с толку, и она пристыжено и жалко умолкает. Ей нужен был миг, и она его получила, а на большее не хватило – дальше страх. Поверженная царевна пытается понять одно – всегда ли Бардо был таким или стал лишь недавно? К сожалению, она не знает, не замечала. Эва, может, знает больше…
Морской дьявол! Эва! Почему так горько в мыслях?
– Как же вы мне надоели, – вдруг говорит Бардо, – штормы и молнии, бури морские! Тьфу. Вам бы основание какое, опору. Нет! Одна войной идёт, другой готов в порывы подаваться, третья орёт, когда ей спасение предлагают. Очнёшься ты или нет? Никто за тебя не заступится. Никто! Никогда! Твоя последняя надежда – я!
О том, что она – последняя надежда ему Бардо почему-то предпочитает не напоминать.
Алана сдаётся. Садится в кресло, молчит. Без вражды, просто тяжело. Где-то в глубине её мыслей отзвуками пытаются достучаться песни – забытые песни. Песни юности – ещё недавней, ещё непройденной юности. Ну почему всё так жестоко? Она не хотела трона. Она не хотела власти. Она хотела быть пеной морской, легко пробуждённой на волнах, резвиться хотела, и, как повзрослеет, узнать ближние уголки Океана.
А тут – отца нет, Царя нет, сёстры и братья плещут в разные стороны и любимая сестра – это тот манипулятор и тот управитель, что волны гонит и свои, и чужие!
И как тут разобраться, когда душа у тебя лёгкая? И как тут искать истины и защиты?.. у кого, Океан?
– Я не хочу, – просто отвечает Алана, – я не хочу.
Бардо смотрит с сочувствием и отвращением одновременно. И как у него это получается?
– Чего не хочешь? – уточняет он тихо.
– Всего…или ничего, – она путается в ответах и словоформах. Всё слишком сложно и просто.
– А умереть хочешь? – интересуется Бардо спокойно. Спокойствие это обманное, оно идёт от земли и в нём холодно. – А ты умрёшь. Ты им обоим не нужна. И никому не нужна. Умрёт Эва – будет шторм. Умрёт Сигер – будет буря. А ты умрёшь…
– Или ты! – с бессильной злобой смеётся Алана, но смех обрывается.
– Или я…– подтверждает Бардо, – и ничего не будет. мир не остановится, море не заплачет.
– Бардо, – Алана сама вздрагивает, понимая, что вообще впервые произнесла имя своего братца, всё равно, чужое оно ей, не ложится на её слух и на язык, – я ничего не могу, я не воин.
Глаза Бардо вспыхивают. Он понимает – она думает, это уже плюс.
– Тебе и не надо воевать, – убеждает Бардо, – тебе вообще ничего не надо делать.
Она поднимает на него глаза. что же это за дивный план, в котором ничего не надо делать?
Под светлостью её взгляда он слегка смущается и добавляет:
– Почти, – а затем в его руке отдаётся блеском маленький флакончик. Он изящен и лишён всякой грубости. Алане знакомы такие флакончики, в них целители Моря забирали кристаллики розовой соли и сок чёрных водорослей, да раздавали как лекарство от многих болезней в дни великих праздников. А ещё в таких сама Алана хранила мелкие жемчужинки, которые когда-то радовали её детства.
Но сейчас во флаконе вода…только отлив у неё серебряный. Словно луна посеребрила и почему-то при одном взгляде на эту серебристость в горле у неё перехватывает и жжёт.
– Это что? – голос не слушается.
– Вода, – отвечает Бардо, не сводя с неё взгляда, – всего лишь вода, Алана. Без вкуса и запаха. Без пощады.
– Мёртвая вода, да? – Алана не удивлена, она ждала чего-то подобного. правда, не от Бардо. Она и сама думала о мёртвой воде, но знала – не хватит духу. Да и у кого искать? У кого спрашивать? И как подлить? Сигер полон подозрений. А Эва…нет, у неё не поднимется рука на неё.
– Мёртвая, – подтверждает Бардо, – но в слабой дозировке. Это вынудит и Эву, и Сигера действовать, а не выплясывать друг перед другом.
Алана не понимает и Бардо снисходит:
– Вылить весь флакон – обеспечить смерть. Но подлить пару капель в чашу – это всего лишь недуг. Быстропроходящий. Но Эва решит, что Сигер перешёл к крайним мерам. Она не дура, она поймёт…
В дальнейшем, когда море успокоится, тяжёлые и долгие дни спустя, отвечая перед судом, Алана будет отчаянно пытаться вспомнить – как же всё это случилось? Ведь она бросилась прочь из комнаты, готовая даже к страже, готовая упасть на колени – хоть перед Сигером, хоть перед Эвой – уже неважно, лишь бы не допустить помутнения последних чувств, лишь бы…
Она точно бросилась из комнаты! Она точно была против, она не виновата, ведь не помнит! Нельзя же карать того, кто не помнит своей вины! Ведь это, в конце концов, не милосердно!
***
– Хоть одно живое, лишённое ненависти лицо! – Эва явно пыталась пошутить, но вышло кисло. Впрочем, в её положении иначе быть и не могло: Сигер дал ей понять отчётливо, что ничего её не ждёт хорошего, и Эва отыгрывала эту роль до конца, уверенная, что это Сигера ничего уже не спасёт.
Алана вздрогнула. Она была бледнее обычного и не ждала того чувства, которое всколыхнул в ней голос Эвы: жалость, досада, обида, горечь, ненависть, любовь…какой отвратительный, кислый в итоге коктейль!
– Что с тобой? Запугали? – Эва не принимала Алану всерьёз, и не допускала даже мысли, что она может хоть что-то сделать. Это же Алана! Она за себя-то не в ответе.
– Просто дурно, – Алана с трудом выдавила из себя улыбку. – Я… не думала, что ты вернёшься. То есть, я хотела, чтобы ты вернулась, но ведь что теперь будет?
– Шторм будет, – Эва даже не отрицала. – Бедная моя сестра! Ты думаешь, что он посмеет поднять на меня руку?
Алана ничего такого не думала, нет. Но её собственные руки дрожали, и тонкий серебряный поднос кувшином и кубком мелко подрагивали в такт.
– Это, верно, мне? – Эва чуть ободрилась, перехватила поднос из рук Аланы, – хм…вино из синих водорослей?
– С дальней заставы, – каким-то чудом Алана ещё не упала в обморок. – Год был сочным.
– Что верно то верно! – Эва явно была в хорошем расположении духа, хотя положение её, как пленницы, явившейся на суд к народу и Царю-брату, не допускало такого. В конце концов, это было неприлично! – А что, Сигер разрешил тебе ко мне?
Разрешил… он рассудил просто – в Алане нет угрозы. Если Эва будет использовать её, то Алана легко это раскроет. Она неопытна и слаба, и не умеет ни скрываться от шпионов, ни держать тайны.
Как и Эва, Сигер допускал ту же ошибку – он не ставил на тех, кто слаб. да, Эва ещё это как-то скрывала, но ведь и она всерьёз не воспринимала Алану и Бардо, считая их, как и многих других, лишь элементами своего гениального полотна.
– А он не может запретить мне видеть сестру, – Алане было страшно, поэтому слова её прозвучали нагло. Она маскировалась, пусть выходило и по-детски.
Эва округлила глаза:
– Ба…да что же сделали с плясуньей-то, пока меня не было! Девочка моя, ты взрослеешь!
И она рассмеялась, довольная собой.
– Ну, раз взрослеешь, то пора и разделить кубок! – Эва легко налила полный кубок вина и первая сделала из него крупный глоток. У Аланы обмерло и сердце, и вся её морская душонка. – А и правда год был сочный, держи!
Кубок оказался перед носом у Аланы. Она отшатнулась.
– Да что ты как маленькая! – раздосадовано поинтересовалась Эва, – я уже думала, что ты хоть чему-то научилась за всё время.
«Бардо сказал, что будет лишь недомогание… лишь оно. Я сильнее, я выдержу», – с огромным удовольствием Алана бы и глаза закрыла навечно, но для этого нужна была храбрость, чтобы закончить этот страшный момент до схождения в ничто. Но этот миг был самым страшным. Она не боялась стать пеной, она боялась тех секунд, что её тело будет расходиться ею.
И надо было держаться. Принять яд самой. Пусть и в слабой дозе, но яд?!
Но под насмешливым взглядом Эвы и Алана отпила глоток.
– Да не бойся ты! – подбадривала Эва, но Алана закашлялась. Не по своей воле, это горло само как-то сжалось, и горечь разлилась не так привычно, а как-то злобно – Эх! Ну ладно, не переводи тогда продукт.
Эва отняла кубок, помрачнела. Её весёлость распалась на куски.
– Как же мне всё надоело, ты даже не представляешь!
Это признание было искренним, внезапным и каким-то постыдным. Во всяком случае, Эва вдруг сама вздрогнула и глянула на Алану:
– Ты только не говори никому, что я тут расклеилась. Сигер не должен знать что мне… неуютно.
Под словом «неуютно» Эва вплела совсем другое слово, которого и сама боялась, ведь в её представлении оно вело к поражению. Эта внезапная слабость внезапно дала подъём внутренней силе Аланы, и она улыбнулась и совершенно странным образом вдруг успокоилась:
– Всё будет хорошо.
