ЧАСТЬ I
1.
При слове «вдова» Стэйси всегда представляла себе старушку или иссушенную думами и заботами женщину неопределённого возраста со скорбно поджатыми губами и плотно натянутой на голову тёмной повязкой, безжалостно скрывающей волосы. Как странно и нелепо, что про неё саму говорят теперь так. Стэйси Хансен, вдова. Что ж, придётся изображать вдову, как должно. Не все ведь вдовы рыдают, многие просто «уходят в себя». Она сменит управляющих на рудниках, продаст эту усадьбу и уедет, а где-нибудь подальше отсюда сможет снова вспомнить, как это – быть собой. Самое сложное – ходить с этим постным скорбным лицом, пока не уехала. Хочется пританцовывать у моря, заслышав музыку из прибрежных трактиров – едва получается удержаться. Свободна. Она свободна! Она свободна воистину: вдовушка-то Стэйси с деньгами.
Когда отец объявил, что отдаёт её замуж, Стэйси с матерью обе подумали сперва, что это глупая пьяная шутка. И обе младшие сестрёнки хихикнули в уголке за очагом над своими тряпичными куклами.
- А можно не скалиться, дуры? – победно ухмыльнулся отец, для пущей убедительности оглушительно треснув кулаком по столу. – Девке уж пятнадцать зим миновало, она чертовски смазливая, и это не должно пропасть зря. Во всём должен быть смыыыыысл, дуры! Что не приносит пользы, то человеку без надобности…
Язык отца заплетался, но корявый указательный палец бодро тыкал в жену и дочерей.
- Что-то не рада ты, а, доченька? А должна бы! Вижу я, как ты мордашку свою от отца воротишь, как презираешь отца… Вот и избавишься от него, будешь перед мужем гордячку корчить. Пока он не возьмёт вожжи и не отхлещет тебя хорошенько. Жалею, что не занимался твоим воспитанием, не до тебя было – но ничего, муж наверстаааает…
Отец куражился, Стэйси уже не слушала. Мать утверждала, что он не всегда был таким: житейские неурядицы сломали его, изуродовали. Они переехали с Оззунда на Фольнесс, на остров Нусте, когда Стэйси шла пятая зима. Она запомнила перепуганную матушку, которая плакала и твердила одно:
- Ну чего тебе опять здесь не хватает, где всё уже своё и все свои? Кому нужны мы на краю света?
- Жизнь не изменится, Улла, если мы сами её не изменим! – убеждал отец. – Так и будем прозябать здесь, а в колониях можно разбогатеть.
Когда Стэйси немного подросла, то поняла: отца всю жизнь это мучило. Он происходил из Западной Короны, из совершенно обнищавшего дворянского рода Аддерли, и свою бедность считал мучительно позорной, а жизнь обвинял в крайней несправедливости. А еще ему казалось, что он просто живёт не в тех местах. Стоит переехать – и удача заметит его, ведь он этого достоин. Так он с женой и едва научившейся ходить дочкой сначала перебрался на Оззунд, где нанялся на службу к лорду Ларсу.
К походной аскезе и риску, сопровождавшему жизнь воина, Кеннет Аддерли был не расположен, а потому служил экономом в маленькой крепости на отдалённом острове. Служба была не слишком докучлива, а непритязательной Улле хватало жалованья мужа: она обставила дом, обзавелась садом, огородиком, козочкой и подружками, и была бы совершенно довольной, если б не вспышки раздражения мужа, повторявшиеся всё чаще. Более всего Кеннета раздражало спокойное довольство жены: его жизнь опять получилась не такой, какую он рассчитывал обрести на новом месте.
- Этого жалованья хватает лишь на то, чтобы сводить концы с концами и не голодать, - мрачно цедил он сквозь зубы. – Тебе не приходит в голову, что перелицовывать платья перед праздниками в замке лорда Ларса – это унизительно? Нет, ты как овца… Дал же Господь такую жену: никакого достоинства!
Улла молча сдерживала злые слёзы, а Стэйси молча жалела матушку и задумывалась: и что это все, как дурочки, хотят замуж? Наверное, секрет прост: незамужних все жалеют и называют неудачницами просто из зависти, потому что тем не приходится терпеть ворчание и ругань мужей.
Эконом Кеннет Аддерли полагал признаком дворянского достоинства высокие запросы. Подворовывать и продавать на сторону припасы он не считал зазорным для дворянина: это всего лишь жизнь, надо уметь вертеться. Но вертелся он то ли громко, то ли медленно, потому как однажды командор крепости Фильш просто поймал его за руку. Эконома должны были осудить на позорные тяжёлые работы, но ему вдруг неожиданно повезло: заселялись острова дальнего архипелага Фольнесс, не так уж давно освобождённые от дойтов, и колонистам обещали прощение мелких грешков и вольготную жизнь – только поезжай. Бывший эконом Аддерли сразу зацепился за предложение судьи, как клещ за собачью холку.
Улла уже не плакала: быстро, деловито, с сухими глазами собрала вещички дочерей, которых было уже двое, продала козу и урожай огурцов с огорода – и объявила, что готова ехать. Несмотря на внешнюю кротость и долготерпение, она была сильнее мужа, он сознавал это и злился, судорожно принимался проявлять свою власть. Улла же решила для себя, что пора одевать на душу доспехи: она же всё равно не любит мужа, так почему её должны трогать его слова? И решению своему она следовала, пока всё ограничивалось словами. Теперь же подала голос:
- Ты что, всерьёз, Кен? Стэйси совсем ребёнок! Ты отдашь своего ребёнка чужому ей человеку? Я – нет.
- Ну и подохните все, когда меня повесят! – весело объявил отец, нарочито громко и натужно расхохотавшись. – Я тут одно дельце провернуть решил – выгодное. Не вышло. Просто не повезло. Впрочем, не важно, не бабьего умишка это дело. Уже в узилище сидел, когда этот человек ко мне заявился. Пропустили его, вишь, ко мне за звонкую монету… Вокруг да около ходить не стал: сказал, поможет выпутаться, да ещё и денег отвалит, если подпишу брачный договор. Неприглядно же, мол, если у него будет нуждающийся тесть. И договор готовый под нос подсовывает. Присмотрел, дескать, себе нашу девицу чернявую зеленоглазую, и аж в супруги законные взять желает… И вот я дома, как видите, любезные дамочки мои! Баранинку вкушаю, добрым элем запиваю. И что это вы не спрашиваете меня, кто жених? Где ваше девичье любопытство? А меж тем, это сам Хансен… Как тебе такой поворот, индюшка насупленная? Хансен!
- Продал дочь, да? – тихо и пугающе спокойно спросила Улла.
- Не начинаааай, а? У тебя три подряд – все девки, одних девок рожаешь. Такова ваша женская судьба, чтоб над каждой был поставлен муж. Годом раньше, годом позже – всё равно бы это случилось, так чего кудахтать? Жених не стар, чуть постарше меня будет, и это один из богатейших людей Фольнесса. В огороде Стэйси ковыряться больше не придётся, про работу тяжелей чем вышивка по шелкам и знать не будет, разве что на прислугу покрикивать. Чем плохо-то? Хансен меня предупредил, когда по рукам ударяли: если слово нарушу, повешенным мне быть непреложно. Вот тогда по миру пойдёшь с девками и уж точно ни от чего и ни от кого их не убережёшь.
- Ничего, проживём, - сузив глаза, отвечала Улла.
- Поговори у меня! – пригрозил муж, пытаясь встать из-за стола, но тут же шумно плюхнулся обратно на лавку, схватил тяжёлую кружку из-под эля, швырнул в жену и хотел было швырнуть и миску с бараньими костями, но Стэйси подошла к отцу и остановила его руку. Знала, что просватанную дочь не ударит: нельзя портить ей наружность. Случается так, что совершенно отчётливая мысль за мгновение рождается в голове, как будто её произносит какой-то голос. Она и правда презирает отца. В родительском доме лучше точно никогда не будет. А в неизвестности есть хоть какая-то надежда – Стэйси даже не отдавала себе отчёта, что подобная мысль указывает на то, что она дочь Кеннета Аддерли. Кроме того, ей было приятно вдруг осознать, что не так уж она никчемна, от неё что-то зависит.
- Я охотно пойду замуж. Не хочу, чтобы матери и сёстрам пришлось мыкаться, потому что тебя всё равно однажды повесят – не в этот раз, так в следующий. Так они хоть при деньгах останутся.
- Ай, умница, дочка! – осклабился отец. – Вот и славно. Подготовь её там, Улла, чтобы всё как положено – волосы, платье… Жених приедет завтра с невестой знакомиться, так что поворачивайся. Вот, держи и не зажимайся ни в чём там! – и Аддерли, вытащив из-за пазухи мешочек, в котором позванивало серебро, картинно запустил его через стол в сторону жены. Он был наконец-то доволен собой, и этот жест казался ему красивым.
«Хотя бы назло отцу надо поладить с мужем», - твёрдо решила тогда Стэйси. Но решить одно, а следовать решению на деле – не так-то просто. У неё начали дрожать ноги, когда срочно привезённая наилучшая на островах портниха, подкалывая булавками подол первого в жизни «выходного» узорчатого платья Стэйси, на которое ушли безумные деньги, вдруг произнесла:
- Ох и красота же господину Хансену достанется! Уж и работники на его рудниках надеются, что перестанет теперь ездить и зыркать, кого бы выпороть за провинности: затуманится и смягчится взор после ласк юной красотки.
- Верно говорят о тебе, Фримма: шьёшь ты несравненно, а потому можно простить тебе то, что ты дура, - спокойно ответила на слова портнихи Улла, погладив дочь по плечу.
- Госпожа, почему если человек правдив, так сразу дура? – не растерялась портниха. – Мы к свадьбе шьёмся или к чему? В своём ремесле я и правда хороша, вот за это спасибо. А девочке пора уж и готовиться, и привыкать. Если состоятельный господин берёт в жёны такое прелестное дитя, да без приданого – что ж ему надо-то? Точно уж не рубахи шить и не пиво зреть ставить, а для сладкого ублажения.
Женщины из местных племён не утруждали себя почтительностью с пришлыми дворяночками, чьи мужья не были богаты и облечены властью. «Это идёт от дикости, а не от дерзости и бунтарства», - снисходительно объясняла жёнам новых поселенцев супруга командора Мерфи, наиглавнейшего человека на Нусте.
Командорша жила здесь уже пять лет – с тех самых пор, как её муж был назначен служить сюда после печально известного головореза командора Ленвика. Эва Мерфи никогда не выражала фальшивых восторгов по поводу своей жизни на Фольнессе, но спокойно признавала, что с местным людом легко ужиться. Про гербы и древнюю гордость рода местные мало что понимали – какой со всего этого толк, если ты небогат и вечно на посылках у других? Знатностью они наделяли лишь тех, кто жил в довольстве. А что толку с какой-то родословной? Исконные островитянки и сами могли промотать на тысячу лет назад историю своей семьи и поболтать о предках – и кому с того тепло без дров или угля на зиму? Потому и не удивила портниха Фримма Уллу нисколько.
Йенс Хансен приехал верхом на чёрном дигерском жеребце с богатой сбруей. С ним был молчаливый почтительный слуга на крепкой тиульской лошади, навьюченной подарками невесте. Жених не был жирным стариком с одышкой, как представляла себе с перепугу Стэйси, решившая сразу готовиться к худшему: раньше ей Хансена видеть не приходилось. Напротив, это был высокий, сухопарый и тонкогубый мужчина средних лет, с острыми правильными чертами лица и цепкими серыми глазами, которые лишь случайным наблюдателям казались спокойно-прохладными. Он не сводил этих пристальных глаз с невесты и, казалось, был доволен всем, что видел. Думал он точно о том, о чём говорила портниха – или это с перепугу так кажется? Нельзя бояться, это последнее дело. Чтобы прогнать страх, Стэйси тихонько хвалила себя: она красиво вышла, очень вежливо приняла подарки, что все до одного были весьма дорогие, и пристойно поддержала беседу даже слегка дольше, чем от неё ждали. Пусть этот человек думает, что она спокойная и разумная. Нельзя бояться – надо присматриваться и все наблюдения оборачивать себе на пользу.
Однажды они с матерью поехали на лодке на болотистый Нижний остров, собирать целебные ягоды. Матушка учила Стэйси переходить болото: никогда нельзя забывать проверять длинным шестом путь впереди и вокруг себя, чтоб не провалиться в трясину. Сначала даже забавно, но быстро изматывает. И что теперь, всю жизнь так? Нет, много раздумывать тоже нельзя.
Свадьбу жених назначил через семь дней после знакомства с невестой, пренебрегая правилами оззундской помолвки, традиции которой привычно соблюдались на Фольнессе. Играть свадьбу сговорились не в доме отца невесты, а в усадьбе жениха. Это тоже было не в обычаях переселенцев, но все понимали: не в потёртый же дом Аддерли звать таких гостей, каких позовёт Хансен.
Впрочем, никто толком не знал, откуда родом Йенс Хансен. У него было достаточно денег, чтобы уломать островного волхва нарушить правила, если господину Хансену вздумалось жениться. Господин владел тремя богатыми рудниками, отбитыми у дойтов: скупил у оззундских дворян, получивших их в дар от Лорда-Хранителя за службу. Честные сделки, к которым никто не придерётся. Ни к одному из его деловых начинаний никто не мог бы придраться.
Про него что только не поговаривали на Фольнессе, но все при этом знали: Хансен слушает россказни о себе с ленивым безразличием, и это не поза. Говорили опять же: всё это оттого, что сам командор Мерфи чем-то Хансену обязан. Спрашивать о таком у командора вряд ли кто-то дерзнул бы, но и без того было ясно, что с властями Хансен ладит. Близкой дружбы он при этом ни с кем не водил, но и ссор ни с кем не искал – просто держался особняком. По рудникам своим предпочитал разъезжать сам: верил лишь своему глазу. Проезжал безмятежно, словно равнодушно, никого не трогал – но после его объездов треть, а то и половина работников бывала выпорота: Хансен лишь спокойно отдавал распоряжения управляющим. Всё это охотно поведала Стэйси портниха Фримма, довольная оплатой и ничуть не обиженная ни на хозяйку, ни уж тем более на её красивую и притом ничуть не капризную девчонку, когда её позвали шить платье уже на свадьбу. Улла занималась другими приготовлениями, а портниха была рада поболтать с невестой наедине в её тесной комнатушке, шутя шикнув на любопытных младших сестёр.
- Одно удовольствие на фигурку такую шить, тут и мастерства не надо: хоть мешок из-под зерна надень – всё равно глаз не отвести… Так вот я и говорю: человек Хансен опасный, будь настороже. Я вижу, глаза у тебя приметливые – так вот, такому гусю знать об этом и незачем. Иногда ох как хочется, чтобы узнали мужья, что мы о них думаем! Но уберегите боги, чтоб стряслась такая беда на самом деле… И хвала богам, что всё у тебя есть, чтобы лишнего ума за тобой Хансен не заподозрил.
На свадьбе своей Стэйси быстро устала и просто терпеливо ждала, когда всё это закончится, хотя очень любила праздники и танцевать вокруг костров на берегу могла без устали всю ночь. Мать догадалась – и молча и незаметно для других плеснула ей в винный кубок какого-то терпкого напитка, вернувшего звукам и краскам былую остроту и яркость. Улла всё больше молчала с тех пор, как услышала новость о брачном договоре, но глаза её просили прощения, и Стэйси так же молча отвечала ей глазами, что не злится и всё понимает. Отец торжествовал и упивался соседской завистью: он тесть Хансена.
