Леса летние ни на мгновение не замолкали. Слова их безмолвные, людям недоступные, возносились к самому куполу небесному, дробясь и растекаясь по всем долам и весям, по лугам, да по чащобам. Замер в нетерпении каждый росточек, ожидая, когда случится чудо долгожданное…
С последним лучом солнца, у Дуба, старого, изначального, из пыльцы и сладкой горечи соткалась она. Простоволосая и весёлая, нагая и радостная.
И дрогнули леса в едином выдохе:
–Фея!..
Давно в их краях не бывало дев волшебных, давно растений никто не тешил, не баюкал, не лечил. Разучились люди с травами шептаться. Ликовали травы и деревья, ликовали, разнося весь радостную.
Только мимо шла фея огневолосая, тонкостанная. Каждый листок взглядом ласкала, цветы целовала, деревьям секреты шептала да бежала, бежала. К кострам жарким, хороводам шумным да людям развязным на праздник человечий, что хлопот немало доставлял растениям. Развевалось платье тонкое, искристое, в которое обернули они её ласково. На губах карминных улыбка плясала, но не им её дарила фея, не им.
А бежала она легко-легко, что ни травинку не пригибала, ни воздуха не колыхала. Рогами небосвод цепляла, звёзды в траве и волосах путала. Полной грудью дышала, будто воздуха слаще не видала. Хохотала, хохотала. Убегала она от них.
Шёпот трав неосторожный дошёл до всякого зверя, до всякой птицы. Даже воздух лесной будто изменился, задрожал волшебством и ожиданием. Собирались обитатели лесные к молодой фее на поклон идти, о милости просить.
Молодой серый волчок тоже почуял это. Торжествующе провыл, заявляя о себе, о праве своём, и, не чуя лап, помчался на зов трав и волшебства.
Он успеет первым. Ведь больше шансов и чудес на него не осталось.
Баю-баюшки-баю,
Не ложися на краю:
Придет серенький волчок,
Он ухватит за бочок
И потащит во лесок,
Под ракитовый кусток;
Баю-баюшки-баю,
Не ложися на краю.
Колыбельная
Смеркалось. Жарко дышала сытая земля, нагретая за день. Стрекотали кузнечики, перекрикивались птицы вечерние, да за людским гомоном почти не слышимо.
А люди шумели на славу. Добрый праздник без песен разухабистых да хороводов никак обойтись не может. Как и без девичьего смеха да доброй драки.
Фея замерла на границе леса и жадно глядела на резвящихся людей, пытаясь насмотреться, надышаться, наслушаться впрок. Ведь только на одну ночь это волшебство.
На поляне, окружённой малыми кострами, защитными, люди плясали вокруг костра купальского – да такого могутного, что ей-ей небосвод облизнёт, богам на потеху. В три, а то я четыре ряда кружились хороводы, тут и там сливаясь, перетекая, сталкиваясь с хохотом и визгом. Гулом морским казалась песня от множества голосов, стук бубнов, гудение струн да переливы дудочки причудливо обрамляли её, да исподволь направляли людское море.
Авалон решимости бы, хоть полкапельки, – самой малости не хватало, чтобы выйти на поляну да самой пуститься в пляс, как мечталось. Но так боязно было оказаться чужой на празднике, нежданной или, тем паче, гонимой. Фея поёжилась.
Хоть Авалон никогда не упрекали в её инаковости – сёстры искренне любили её и баловали, но она всегда чувствовала, что другая. Что она слепая в кругу зрячих, глухая среди слышащих. Что с ней нянчатся, как с больным ребёнком.
И сейчас это чувство чуждости проросло ростками неуверенности, не давая ступить ни шагу. Одни боги знают, сколько Авалон так простояла и сколько простояла бы ещё, да из лесу возвращались девки, ходившие по травы купальские, и её, горемычную, углядели:
–Эй, рыжуха, ты чего столбом похоронным замерла? Нукась, бегом на полянку, всю красоту проглядишь! Сейчас же ведьму жечь будут! – и чужие руки легко утащили её к шумной толпе.
Вряд ли Авалон смогла бы описать то облегчение, что накрыло её приливной волной, увлекая в праздник. Если людям всё равно на её инаковость, то ей чего расстраиваться!
–Вишь, какая купалья! Постарались!
Все завороженно глядели на огромный столб, увенчанный козлиной головой с настолько развесистыми и крутыми рогами, что Авалон не смогла побороть приступ зависти. Зато у неё они золотые и в звёздах, а не вычерненные. Вокруг столба, хоть он и стоял почти посерёдке поляны, на три дюжины шагов никого более не стояло, разбежались в разные стороны, теснясь. Только два молодца, скорее храбрящихся, чем бравых, остались, чтобы запалить заботливо укрытое сеном основание от купальского огня.
Занялось на славу! Трескучие искры полетели во все стороны от лихо взбирающихся по просмоленному стволу языков огня. Столб, пропылав огромной свечой всего пару минут, зашатался и оглушительно рухнул в вихре искр. Оглушительно преимущественно из-за отчаянного визга разбегающихся девиц и молодцев.
Объятый огнём, пожирая на своём пути траву, столб покатился, подпрыгивая, до самой реки. Где со злобным шипением и кудлатым паром, бурля и попыхивая, начало неспешно тонуть, пока на поверхности не осталась одна козлиная голова. Да и та вскоре ушла на дно.
Все тут же закричали, забурлили, что кипящая вода, обнимаясь и сталкиваясь.
–Сгорела ведьма!
–Сгорела!
–Ой и урожайный год сулит, ой и ладный!
–Так ей, нечисти проклятой, пусть горит!
Авалон тоже обнимали, и она обнимала в ответ. И было светло и радостно. И немного хлопотно потом, когда они занявшийся пожар тушили, но всё одно славно.
Легко и непринуждённо фею втянули в тут же восстановившийся хоровод. Перед глазами калейдоскопом замелькали лица – различий не разглядишь, лишь широкие, посверкивающие задором улыбки. Снова застучали бубны, запели струны, тоненько заговорил рожок. И песня запелась особенная.
На Ивана, на Купала
Красна девица гадала
Где мой милый ненаглядный
Где ты лада моя
Закрывай калитку тихонько
Ночью праздник, да какой
Слышишь песен голос звонкий
Над кострами, над рекой
Все дороги засветились
Это было, не приснилось
Купала, Ивана Купала
Купала, Ивана Купала
Купала, Ивана Купала
Купала
Эй - эй
Фея уже с трудом понимала, где кончаются её руки и начинаются чужие, что творят её стопы и откуда она знает эту песню. Да и не нужно было понимать, только чувствовать, пропитываясь хмельным весельем наступившей ночи. По-летнему короткой, по-людски жаркой, празднично-нарядной и разухабистой.
Погадай, мне нестрашно
Видишь там, вдалеке
Где - то папоротник в чаще
И плывут венки по реке
На Ивана, на Купала
Красна девица гадала
Купала, Ивана Купала
Купала, Ивана Купала
Купала, Ивана Купала
Купала
Эй – эй
Волк внимательно наблюдал за кружащейся в танце феей. Жёлтые глаза мерцали в темноте, отражая пламя костров.
Лихорадочно он пытался измыслить способ подобраться к ней на полной поляне людей, да не находил. Если не на вилы подымут, то горящей палкой какой точно в бочину засадят. Несмертельно, но неприятно.
Фея была его последней, нежданной, надеждой. До того волк практически смирился. Он уже и к лесной ведьме ходил, и Водяного навещал, и даже к Лешему, паскуднику, пытался сунуться, да тот лишь хохотал, мочалистой своей бородой тряся. Измывался, гад.
Ведьма только срок назвала. Почти подошедший к концу. И от этого близкого конца стыла кровь в жилах и частило сердце, не давая подумать, сосредоточиться. Вздёргивая с травы и вновь и вновь, заставляя бродить по краю поляны, надеясь ухватить шанс – ну а он из пасти своего не упустит.
И шанс действительно наступил.
С последним лучом солнца, у Дуба, старого, изначального, из пыльцы и сладкой горечи соткалась она. Простоволосая и весёлая, нагая и радостная.
И дрогнули леса в едином выдохе:
–Фея!..
Давно в их краях не бывало дев волшебных, давно растений никто не тешил, не баюкал, не лечил. Разучились люди с травами шептаться. Ликовали травы и деревья, ликовали, разнося весь радостную.
Только мимо шла фея огневолосая, тонкостанная. Каждый листок взглядом ласкала, цветы целовала, деревьям секреты шептала да бежала, бежала. К кострам жарким, хороводам шумным да людям развязным на праздник человечий, что хлопот немало доставлял растениям. Развевалось платье тонкое, искристое, в которое обернули они её ласково. На губах карминных улыбка плясала, но не им её дарила фея, не им.
А бежала она легко-легко, что ни травинку не пригибала, ни воздуха не колыхала. Рогами небосвод цепляла, звёзды в траве и волосах путала. Полной грудью дышала, будто воздуха слаще не видала. Хохотала, хохотала. Убегала она от них.
***
Шёпот трав неосторожный дошёл до всякого зверя, до всякой птицы. Даже воздух лесной будто изменился, задрожал волшебством и ожиданием. Собирались обитатели лесные к молодой фее на поклон идти, о милости просить.
Молодой серый волчок тоже почуял это. Торжествующе провыл, заявляя о себе, о праве своём, и, не чуя лап, помчался на зов трав и волшебства.
Он успеет первым. Ведь больше шансов и чудес на него не осталось.
Глава 1. Серенький волчок
Баю-баюшки-баю,
Не ложися на краю:
Придет серенький волчок,
Он ухватит за бочок
И потащит во лесок,
Под ракитовый кусток;
Баю-баюшки-баю,
Не ложися на краю.
Колыбельная
Смеркалось. Жарко дышала сытая земля, нагретая за день. Стрекотали кузнечики, перекрикивались птицы вечерние, да за людским гомоном почти не слышимо.
А люди шумели на славу. Добрый праздник без песен разухабистых да хороводов никак обойтись не может. Как и без девичьего смеха да доброй драки.
Фея замерла на границе леса и жадно глядела на резвящихся людей, пытаясь насмотреться, надышаться, наслушаться впрок. Ведь только на одну ночь это волшебство.
На поляне, окружённой малыми кострами, защитными, люди плясали вокруг костра купальского – да такого могутного, что ей-ей небосвод облизнёт, богам на потеху. В три, а то я четыре ряда кружились хороводы, тут и там сливаясь, перетекая, сталкиваясь с хохотом и визгом. Гулом морским казалась песня от множества голосов, стук бубнов, гудение струн да переливы дудочки причудливо обрамляли её, да исподволь направляли людское море.
Авалон решимости бы, хоть полкапельки, – самой малости не хватало, чтобы выйти на поляну да самой пуститься в пляс, как мечталось. Но так боязно было оказаться чужой на празднике, нежданной или, тем паче, гонимой. Фея поёжилась.
Хоть Авалон никогда не упрекали в её инаковости – сёстры искренне любили её и баловали, но она всегда чувствовала, что другая. Что она слепая в кругу зрячих, глухая среди слышащих. Что с ней нянчатся, как с больным ребёнком.
И сейчас это чувство чуждости проросло ростками неуверенности, не давая ступить ни шагу. Одни боги знают, сколько Авалон так простояла и сколько простояла бы ещё, да из лесу возвращались девки, ходившие по травы купальские, и её, горемычную, углядели:
–Эй, рыжуха, ты чего столбом похоронным замерла? Нукась, бегом на полянку, всю красоту проглядишь! Сейчас же ведьму жечь будут! – и чужие руки легко утащили её к шумной толпе.
Вряд ли Авалон смогла бы описать то облегчение, что накрыло её приливной волной, увлекая в праздник. Если людям всё равно на её инаковость, то ей чего расстраиваться!
–Вишь, какая купалья! Постарались!
Все завороженно глядели на огромный столб, увенчанный козлиной головой с настолько развесистыми и крутыми рогами, что Авалон не смогла побороть приступ зависти. Зато у неё они золотые и в звёздах, а не вычерненные. Вокруг столба, хоть он и стоял почти посерёдке поляны, на три дюжины шагов никого более не стояло, разбежались в разные стороны, теснясь. Только два молодца, скорее храбрящихся, чем бравых, остались, чтобы запалить заботливо укрытое сеном основание от купальского огня.
Занялось на славу! Трескучие искры полетели во все стороны от лихо взбирающихся по просмоленному стволу языков огня. Столб, пропылав огромной свечой всего пару минут, зашатался и оглушительно рухнул в вихре искр. Оглушительно преимущественно из-за отчаянного визга разбегающихся девиц и молодцев.
Объятый огнём, пожирая на своём пути траву, столб покатился, подпрыгивая, до самой реки. Где со злобным шипением и кудлатым паром, бурля и попыхивая, начало неспешно тонуть, пока на поверхности не осталась одна козлиная голова. Да и та вскоре ушла на дно.
Все тут же закричали, забурлили, что кипящая вода, обнимаясь и сталкиваясь.
–Сгорела ведьма!
–Сгорела!
–Ой и урожайный год сулит, ой и ладный!
–Так ей, нечисти проклятой, пусть горит!
Авалон тоже обнимали, и она обнимала в ответ. И было светло и радостно. И немного хлопотно потом, когда они занявшийся пожар тушили, но всё одно славно.
Легко и непринуждённо фею втянули в тут же восстановившийся хоровод. Перед глазами калейдоскопом замелькали лица – различий не разглядишь, лишь широкие, посверкивающие задором улыбки. Снова застучали бубны, запели струны, тоненько заговорил рожок. И песня запелась особенная.
На Ивана, на Купала
Красна девица гадала
Где мой милый ненаглядный
Где ты лада моя
Закрывай калитку тихонько
Ночью праздник, да какой
Слышишь песен голос звонкий
Над кострами, над рекой
Все дороги засветились
Это было, не приснилось
Купала, Ивана Купала
Купала, Ивана Купала
Купала, Ивана Купала
Купала
Эй - эй
Фея уже с трудом понимала, где кончаются её руки и начинаются чужие, что творят её стопы и откуда она знает эту песню. Да и не нужно было понимать, только чувствовать, пропитываясь хмельным весельем наступившей ночи. По-летнему короткой, по-людски жаркой, празднично-нарядной и разухабистой.
Погадай, мне нестрашно
Видишь там, вдалеке
Где - то папоротник в чаще
И плывут венки по реке
На Ивана, на Купала
Красна девица гадала
Купала, Ивана Купала
Купала, Ивана Купала
Купала, Ивана Купала
Купала
Эй – эй
***
Волк внимательно наблюдал за кружащейся в танце феей. Жёлтые глаза мерцали в темноте, отражая пламя костров.
Лихорадочно он пытался измыслить способ подобраться к ней на полной поляне людей, да не находил. Если не на вилы подымут, то горящей палкой какой точно в бочину засадят. Несмертельно, но неприятно.
Фея была его последней, нежданной, надеждой. До того волк практически смирился. Он уже и к лесной ведьме ходил, и Водяного навещал, и даже к Лешему, паскуднику, пытался сунуться, да тот лишь хохотал, мочалистой своей бородой тряся. Измывался, гад.
Ведьма только срок назвала. Почти подошедший к концу. И от этого близкого конца стыла кровь в жилах и частило сердце, не давая подумать, сосредоточиться. Вздёргивая с травы и вновь и вновь, заставляя бродить по краю поляны, надеясь ухватить шанс – ну а он из пасти своего не упустит.
И шанс действительно наступил.
***
