«В наших краях»! Освоилась, видать…
– Сейчас не разговор, – заторопился Васька. – Вечером, в честь воскресенья, танцы. Давайте засвиданимся. Потолкуем о том, о сем. И попрыгать не мешает. Михайло Кириллыч мастер по этому делу.
Последнее было сказано не без умысла: танцевать Мишка не умел, и Чеботнягин предполагал в этом смысле выгодно отличиться.
– Наша смена до восьми… может и дольше затянуться, – нерешительно сказала девушка. – Успею ли?
– Да хоть в десять! – поспешно возразил Васька. – Было бы желание… Придешь?
– Ладно. Только не обижайтесь, если что…
Через пять минут после этого друзья расстались. Васька ушел к сейнеру. Гребенщиков, до сих пор не определенный ни на какую работу, направился к начальству, чтобы узнать – сколько еще времени околачиваться без толку?
Незадолго до начала танцев они сидели в столовой. Васька принес бутылку спирта, добытую с ухищрениями: во время путины алкогольные напитки в магазине не продавались.
– За дальнейшую дружбу! – предложил он, набулькав жидкость в алюминиевую кружку – одну на двоих.
– Давай, – согласился Гребенщиков.
– Желаешь начистоту? – после короткой сосредоточенности спросил Васька. – Картина перед нами такая: девчонку пополам не разорвешь. Так? А нравится она нам обоим…
Гребенщиков не отвечал – но бесцветные глаза его были печальны.
– Снова молчанкой отделываешься? – вспыхнул раздражением Чеботнягин. – Хитрый ты, жук!.. Но все же давай напрямую. Начинаю с себя. Чтобы нынче ее увидеть, я чуть не на коленки встал, но упросил одного кента вместо меня к неводу сходить. А какие чувства у тебя?.. Короче. Предлагаю по честному – чья возьмет!
Подперев голову кулаком, Мишка не ответил.
– Ну? – нетерпеливо переспорил Чеботнягин. – Друг против друга ничего быть у нас не должно. Кто понравится – тот в дамках… Причем, насколько я понимаю, на данном этапе шансы даже в твою пользу… Да ты вякнешь что нибудь или нет?
Мишка склонил голову – кивнул. Тогда Чеботнягин налил себе, стукнул кружкой о бутылку и, выпив, негромко замурлыкал: «Когда я на почте служил ямщиком…»
Танцы проходили в одноэтажном барачном здании. К тому же было оно еще и темным: вся мощь движка работала на нужды производства. Освещение создавала огромная плошка – коптилка с солярой, из которой торчал толстый фитиль.
Звучный скрип аккордеона рассек галдеж. Стихийная до этого толпа начала разбиваться по парам. Васька, только и ожидавший этого момента, изящно оттопырив локоть, пригласил Тоню, которая пришла даже раньше, чем обещала. Мишка, как сидел, так и остался на скамье, придвинутой к стенке.
Кажется, на всех он смотрел с одинаковым равнодушием. Но то была лишь видимость. Его исподлобья взгляд упорно выискивал в колышущейся толпе золотоволосую девушку в розовом платье и парня, который был его другом. Мишка и не ощутил, как размял в пальцах спичечный коробок…
Они подошли, довольные. Тоня, спеша занять место, быстро села рядом. Словно оправдываясь, тихонько призналась:
– Умаялась за день! Ноги не держат…
– С непривычки это, – почему то также шепотом успокоил Гребенщиков.
– Чего не танцуешь, Миша? – кокетливо поправив платочек, спросила Тоня. – Смотрю издали – сидит. Другой раз смотрю – опять сидит…
– А он со всякой встречной поперечной не желает! – вмешался Васька, который все время стоял рядом.
И, отведя взгляд от потупившегося дружка, обратился к Тоне:
– Хочешь, шейха закажу?
Не дожидаясь ответа, он полез через толпу в непроглядный угол, где сидел аккордеонист. Только Васька скрылся, как жердястый парень с маслянисто отсвечивающей гривой, ниспадающей на воротник коричневой поролоновой куртки, оказался рядом с Тоней.
– Прошу, девушка, на следующий!
– Это с какой стати? – отрезала она.
– Отойди, не стеклянный, – глухо добавил Мишка.
Парень собрался что то ответить, но тут враз с разухабистой музыкой шейка появился Васька.
– Пошли! – как своей, бросил он Тоне.
– Мы с Мишей танцуем, – заглядывая Гребенщикову в лицо, отклонилась она и взяла его за рукав.
– Этот танец он не уважает, – сказал Васька, незаметно моргнув другу.
Тот отвернулся. Тоня, в недоумении помедлив, ушла с Чеботнягиным, опять уважительно поддерживающим ее под локоток.
И снова Мишка взглядом ловил их в толчее. Тоня танцевала тяжеловато. Зато Васька извивался, точно угорь.
…Когда они вернулись к скамье, на которой оставили Гребенщикова, его там не было.
Он не спеша вышагивал в темноте, перепрыгивая через какие то колдобины, которых днем и не найдешь, вышел к освещенному пирсу, где не утихала работа – трудилась ночная смена.
Такое впервые в жизни навалилось на него. Были, конечно, встречи. Но как эта?! Вроде нежданно негаданно захватило оглушительно сладостной пургой… Вот она – любовь!!
Никто, знающий Мишку, не поверил бы глазам, увидев его сейчас – он притопнул ногой, раскинул руки, засмеялся неслыханным смехом. А потом замер, будто вслушиваясь в ночь, после чего пронзительно свистнул, да так, что далеко в море заметались нерпы, прядая крошечными нежными ушками…
* * *
В томительности проползло несколько дней. Мишку поставили на засолку. Вместе с напарником – угрюмым бровастым мужиком вдвое старше его возрастом – он откатывал и грузил на машины тяжелые бочки с рыбой, густо сдобренной крупной солью…
Тоня неподалеку, за тем же длинным столом, ловко потрошила кету, быстро и осторожно отделяя икру от внутренностей.
– Куда с танцев пропал? – поинтересовалась она, глядя на Мишку до густоты синими глазами.
Смущенный, он только пошевелил губами.
– Давно так хорошо не отдыхала! – в недоумении от его молчания, продолжала Тоня. – Зря ушел.
От объяснений спасло Мишку появление подручного икрянщика, который появился с цинковыми ведрами и забрал янтарно скользкую икру на обработку. Расстроенный от того, что врать не приучился, а признаться в неумении танцевать впервые в жизни было стыдно, Мишка ушел…
После обеда смену, в которой была Тоня, отправили на отдых – ночью ожидалось поступление большого улова. А чуть позже на пирсе появился Васька. Он шел, блуждающим взглядом шаря по столам. К Мишке приблизился пасмурный.
– Почему не в море? – удивился тот, протирая тряпкой изъеденные солью руки.
– Топливный насос полетел, – отведя взгляд, пояснил Чеботнягин. – Одна морока с ним.
– Ты же новый получил? – в глубоком раздумье возразил Гребенщиков, который час назад видел «Голубой Дунай», очередным заходом ушедший к ставным неводам.
– Разрегулировался, стало быть! Объяснять, что ли? Все равно не поймешь! – разозлился Васька.
– А вдруг пойму?
– Не желаю я с тобой в технические вопросы вдаваться!
И, пряча глаза, поинтересовался:
– Тоня где?
Гребенщиков мрачно глянул на него.
– В ночь выйдет.
– А я думал – на танцы сбегаем! – разочарованно пробормотал Васька.
Неожиданно взмахнув рукой, будто отшвыривая что то ненужное, решительно признался:
– Полюбил я, Мишаня! Что хочешь делай…
Мишка никак не реагировал на его слова. Тогда Чеботнягин, откашлявшись, попросил:
– Мне бы сегодня переночевать… У тебя места не найдется?
Гребенщикова поместили в непонятном строении, где вместе с командой вспомогательного кунгаса он спал на кое как сколоченных нарах, приткнутых к стене из фанерных щитов.
– Приходи, – сказал он.
И поволок к подъехавшей машине лаги, по которым увесистые бочки закатывались на борт…
Васька появился выпивший, насупившийся, непривычно молчаливый. Беспредметный разговор между ним и Мишкой не получался. Умолкнув и бессловесно пережевывая твердую солоноватую колбасу, Чеботнягин безнадежно сообщил:
– Нет ее в смене. Не вышла почему то…
И, злобно сверкнув на Гребенщикова сузившимися глазами, раскис совсем. Мишка помог ему улечься, вышел на улицу. Неподалеку грохотало море. От его ударов чуть покачивалась медлительно плывущая ночь. В небе струились плотные облака, мешая зорким звездам разглядеть – что там делается, на земле? Оттого, видно, недовольно щурились они в невообразимой вышине, изредка проглядывая между облаками…
Ноги сами несли его в направлении одного из общежитий, где разместились женщины. Несмотря на выпитое, мысль была ясной. Он шагал, забыв о Ваське, обо всем на свете – перед глазами стояло единственное милое лицо…
Откуда то донесся смех, но тотчас прекратился. Со стороны пирсов взвыла сирена подошедшего с уловом сейнера. И снова наступила тишина.
Возле двери общежития стояла курносая девчонка, по беличьи грызла малюсенькие кедровые орешки. На вопрос о Тоне охотно сообщила:
– Здесь она. Уголь колола, да тюкнула себя по пальцу.
Мишка потянул дверь. Она оказалось запертой. Обратиться за содействием к девушке не пришлось: из темноты подоспел парень в светлой шляпе и матросском бушлате внакидку, и вместе с ней снова ушел в темноту.
Потоптавшись у двери, Мишка постучал. Не услышав ответа, снова – сильнее. Прислушался… С той стороны послышались осторожно приглушаемые шаги. Гребенщиков легонько стукнул кулаком, вполголоса позвал:
– То ня…
– Ты, Миша? – удивленно спросила она.
Гребенщиков передохнул, будто выбрался, наконец, к чистому воздуху после долгого блуждания в душном лабиринте.
– Я!
– Поздно ведь, – помолчав, настороженно сказала она. – Что это надумал в такой час?
– Не могу без тебя… – еле вымолвил Мишка.
Прислушался – тихо… И, не в силах перенести этой тишины за дверью, выдохнул почти с отчаяньем:
– Неужто не веришь?!
– Верю, – чуть напуганным голосом отозвалась Тоня. – Знаешь… приходи завтра. Ладно?
– Почему? – хрипло, с недоумением, спросил Мишка.
– Странный ты какой то… Выпил, что ли?
– Малость совсем.
– То то! – почти радость послышалась в словах Тони, отыскавшей объяснение нежданному его визиту. – Раньше, небось, о любви не говорил!
Одолев вновь наступившее мучительное безмолвие, Гребенщиков тускло поинтересовался:
– Что с пальцем то у тебя?
– Ерунда. Заживет! – успокоила она. – Так приходи. Только трезвый. Договорились?
– До свиданья, – сказал Мишка и побрел прочь…
Это было удивительней говорящего осьминога: Васька, только что совершенно пьяный, сидел на порожке дома и смотрел на Мишку почти трезвыми бешеными глазами. Сразу вслед за Гребенщиковым он шагнул в комнату.
– Что хорошего, Михайло Кириллыч? – фертом встав перед Мишкой, выдохнул он.
Присев на табуретку, Гребенщиков начал стаскивать сапоги.
– Стой! – дико завопил Васька – Погоди на боковую! Я тебе… все тебе… выскажу!
Мишка продолжал тянуть сапог – в каждой оспинке его лица, казалось, таилась печаль. Чеботнягин заскрипел зубами.
– Змей! Понятно тебе, что я всю жизнь из за нее поломал?! Денег ни шиша не заработаю?! Потому что мне она сейчас – превыше всего!.. А ты? Какая у тебя может быть любовь? Ну?! Ответь, гад бессловесный! По какому праву жизнь мою калечишь?
Мишка напоминал глухого – настолько не реагировал на крики, слетавшие с искривленных бешенством Васькиных губ. Разувшись, он залез на нары и принялся расстегивать рубашку.
– Убью ю! – на одном дыхании завизжал Васька. – И тебя, и ее порешу! Разом!!
Подскочив к Мишке, он яростно выдернул из под него одеяло, развернувшись, ударил им друга по голове. Только тогда Гребенщиков поднял лицо, посмотрел на Ваську долгим томительным взглядом. Несколько раз без толку замахиваясь одеялом, тот стих.
– Отступись, Мишка! – жалобно сморщившись, попросил он. – Неужто врагами станем?
Снова опустив голову, Гребенщиков глухо, как в подушку, пообещал:
– Не беспокойся. На пути у тебя не буду…
Прошло некоторое время. Путина завершилась. Гребенщиков снова находился на своей потребкооперации. Васька, имея резерв времени, использовал его, как мог.
…Закат провис над морем легкой шалью – золотой, с фиолетовыми разводами.
Васька стоял на пассажирском пирсе – наблюдал, как грузятся в катер люди с чемоданами, ящиками, корзинами и даже бочонками. Близился конец навигационного периода и те, кому следовало попасть на материк, спешили это сделать.
Отбросив пузырящийся полукруг волны, катер развернулся к застывшему на рейде теплоходу. И тут появился высокий худой парень с рюкзаком за плечами и небольшим чемоданчиком, перетянутым брючным ремнем.
– Мишка! – не веря глазам, ахнул Чеботнягин. – Как живешь, Мишаня? – тише спросил он с немалой долей смущения.
Лицо Гребенщикова, молча смотревшего на него, казалось чужим. Может быть потому, что как бы постарело на несколько лет?
– Живу, – неопределенно ответил он.
Опустив чемодан к ноге, Мишка несколько секунд беззвучно шевелил губами, сумрачно добавил:
– Моряк с другими кобелями Цыгана загрызли. Из за Жучки… Самый умный и надежный он был…
– Ничего! – ободрил Васька, – Другого найдешь.
– Теперь другого не надо! – равнодушно возразил Мишка. – Разогнал я их всех.
– Как же ты… без собак?
– А к чему они? Если уезжаю.
Лишь сейчас до Чеботнягина дошло удивительное появление бывшего друга с рюкзаком и чемоданом.
– Куда?
– На материк. Строек там много…
– Да ты сроду в тех краях не бывал! – ошалело вымолвил Васька. – Сбесился, что ли? Кому ты на материке знаком?.. А Тоня несколько раз тебя вспоминала. Ей богу. Куда, дескать, пропал…
Мишка достал папиросу, раскрошил в пальцах и сел на свой чемоданчик.
…Сбросив скорость, вернувшийся катер, подошел к пирсу.
– Кончай, Миша! – попросил Чеботнягин, рассматривая черное от горести лицо Гребенщикова. – Останься, а? Ведь Тоня меня не любит. Честно говорю!
Мишка вроде не слышал его. Подхватив свой груз, он шел к сходням. Уже шагнув на них, оглянулся, махнул свободной рукой, сказал что то. А что – Васька не разобрал…
Поздним вечером у проходной рыбоконсервного завода, дождавшись Тоню, он сказал:
– Вот что… Встречаю тебя, значит, в последний раз.
– Почему? – удивилась она.
– Миша сегодня уехал.
– Далеко? – спросила Тоня и остановилась.
– На материк подался.
Тоня секунду подумала.
– Попрощаться даже не захотел! – сказала она, и в кукольных глазах мелькнула человеческая обида. – Что ж, если так… Видать, завлекла какая то чудика!
– Он не чудик, а человек! – оскорбленно вскипел Васька. – С большой буквы притом. Хотел бы я измерить, чья совесть сильней – мушкетеров там всяких или его… Эх, не поняла ты Михаила!.. Словом, получается, что разошлись мы с тобой, как в море корабли. С этим прощай!
– Прощай, – без огорчения согласилась Тоня.
И пошла дальше.
Васька, не оглядываясь, уходил в противоположную сторону. Он удалялся, высоко подняв маленькую головку с коротким черным чубчиком – словно изучал непостижимые звезды…
Вернувшись в холостяцкое общежитие рыбокомбината, где Васька имел железную койку и персональную двухстворчатую тумбочку, он со всего маху плюхнулся на кровать, уронил голову на скрещенные руки. И, хотя в общежитии все спали, ожесточенно заорал: «Когда я на почте служил ямщиком…» – в голосе его звучала искренняя тоска…
– Сейчас не разговор, – заторопился Васька. – Вечером, в честь воскресенья, танцы. Давайте засвиданимся. Потолкуем о том, о сем. И попрыгать не мешает. Михайло Кириллыч мастер по этому делу.
Последнее было сказано не без умысла: танцевать Мишка не умел, и Чеботнягин предполагал в этом смысле выгодно отличиться.
– Наша смена до восьми… может и дольше затянуться, – нерешительно сказала девушка. – Успею ли?
– Да хоть в десять! – поспешно возразил Васька. – Было бы желание… Придешь?
– Ладно. Только не обижайтесь, если что…
Через пять минут после этого друзья расстались. Васька ушел к сейнеру. Гребенщиков, до сих пор не определенный ни на какую работу, направился к начальству, чтобы узнать – сколько еще времени околачиваться без толку?
Незадолго до начала танцев они сидели в столовой. Васька принес бутылку спирта, добытую с ухищрениями: во время путины алкогольные напитки в магазине не продавались.
– За дальнейшую дружбу! – предложил он, набулькав жидкость в алюминиевую кружку – одну на двоих.
– Давай, – согласился Гребенщиков.
– Желаешь начистоту? – после короткой сосредоточенности спросил Васька. – Картина перед нами такая: девчонку пополам не разорвешь. Так? А нравится она нам обоим…
Гребенщиков не отвечал – но бесцветные глаза его были печальны.
– Снова молчанкой отделываешься? – вспыхнул раздражением Чеботнягин. – Хитрый ты, жук!.. Но все же давай напрямую. Начинаю с себя. Чтобы нынче ее увидеть, я чуть не на коленки встал, но упросил одного кента вместо меня к неводу сходить. А какие чувства у тебя?.. Короче. Предлагаю по честному – чья возьмет!
Подперев голову кулаком, Мишка не ответил.
– Ну? – нетерпеливо переспорил Чеботнягин. – Друг против друга ничего быть у нас не должно. Кто понравится – тот в дамках… Причем, насколько я понимаю, на данном этапе шансы даже в твою пользу… Да ты вякнешь что нибудь или нет?
Мишка склонил голову – кивнул. Тогда Чеботнягин налил себе, стукнул кружкой о бутылку и, выпив, негромко замурлыкал: «Когда я на почте служил ямщиком…»
Танцы проходили в одноэтажном барачном здании. К тому же было оно еще и темным: вся мощь движка работала на нужды производства. Освещение создавала огромная плошка – коптилка с солярой, из которой торчал толстый фитиль.
Звучный скрип аккордеона рассек галдеж. Стихийная до этого толпа начала разбиваться по парам. Васька, только и ожидавший этого момента, изящно оттопырив локоть, пригласил Тоню, которая пришла даже раньше, чем обещала. Мишка, как сидел, так и остался на скамье, придвинутой к стенке.
Кажется, на всех он смотрел с одинаковым равнодушием. Но то была лишь видимость. Его исподлобья взгляд упорно выискивал в колышущейся толпе золотоволосую девушку в розовом платье и парня, который был его другом. Мишка и не ощутил, как размял в пальцах спичечный коробок…
Они подошли, довольные. Тоня, спеша занять место, быстро села рядом. Словно оправдываясь, тихонько призналась:
– Умаялась за день! Ноги не держат…
– С непривычки это, – почему то также шепотом успокоил Гребенщиков.
– Чего не танцуешь, Миша? – кокетливо поправив платочек, спросила Тоня. – Смотрю издали – сидит. Другой раз смотрю – опять сидит…
– А он со всякой встречной поперечной не желает! – вмешался Васька, который все время стоял рядом.
И, отведя взгляд от потупившегося дружка, обратился к Тоне:
– Хочешь, шейха закажу?
Не дожидаясь ответа, он полез через толпу в непроглядный угол, где сидел аккордеонист. Только Васька скрылся, как жердястый парень с маслянисто отсвечивающей гривой, ниспадающей на воротник коричневой поролоновой куртки, оказался рядом с Тоней.
– Прошу, девушка, на следующий!
– Это с какой стати? – отрезала она.
– Отойди, не стеклянный, – глухо добавил Мишка.
Парень собрался что то ответить, но тут враз с разухабистой музыкой шейка появился Васька.
– Пошли! – как своей, бросил он Тоне.
– Мы с Мишей танцуем, – заглядывая Гребенщикову в лицо, отклонилась она и взяла его за рукав.
– Этот танец он не уважает, – сказал Васька, незаметно моргнув другу.
Тот отвернулся. Тоня, в недоумении помедлив, ушла с Чеботнягиным, опять уважительно поддерживающим ее под локоток.
И снова Мишка взглядом ловил их в толчее. Тоня танцевала тяжеловато. Зато Васька извивался, точно угорь.
…Когда они вернулись к скамье, на которой оставили Гребенщикова, его там не было.
Он не спеша вышагивал в темноте, перепрыгивая через какие то колдобины, которых днем и не найдешь, вышел к освещенному пирсу, где не утихала работа – трудилась ночная смена.
Такое впервые в жизни навалилось на него. Были, конечно, встречи. Но как эта?! Вроде нежданно негаданно захватило оглушительно сладостной пургой… Вот она – любовь!!
Никто, знающий Мишку, не поверил бы глазам, увидев его сейчас – он притопнул ногой, раскинул руки, засмеялся неслыханным смехом. А потом замер, будто вслушиваясь в ночь, после чего пронзительно свистнул, да так, что далеко в море заметались нерпы, прядая крошечными нежными ушками…
* * *
В томительности проползло несколько дней. Мишку поставили на засолку. Вместе с напарником – угрюмым бровастым мужиком вдвое старше его возрастом – он откатывал и грузил на машины тяжелые бочки с рыбой, густо сдобренной крупной солью…
Тоня неподалеку, за тем же длинным столом, ловко потрошила кету, быстро и осторожно отделяя икру от внутренностей.
– Куда с танцев пропал? – поинтересовалась она, глядя на Мишку до густоты синими глазами.
Смущенный, он только пошевелил губами.
– Давно так хорошо не отдыхала! – в недоумении от его молчания, продолжала Тоня. – Зря ушел.
От объяснений спасло Мишку появление подручного икрянщика, который появился с цинковыми ведрами и забрал янтарно скользкую икру на обработку. Расстроенный от того, что врать не приучился, а признаться в неумении танцевать впервые в жизни было стыдно, Мишка ушел…
После обеда смену, в которой была Тоня, отправили на отдых – ночью ожидалось поступление большого улова. А чуть позже на пирсе появился Васька. Он шел, блуждающим взглядом шаря по столам. К Мишке приблизился пасмурный.
– Почему не в море? – удивился тот, протирая тряпкой изъеденные солью руки.
– Топливный насос полетел, – отведя взгляд, пояснил Чеботнягин. – Одна морока с ним.
– Ты же новый получил? – в глубоком раздумье возразил Гребенщиков, который час назад видел «Голубой Дунай», очередным заходом ушедший к ставным неводам.
– Разрегулировался, стало быть! Объяснять, что ли? Все равно не поймешь! – разозлился Васька.
– А вдруг пойму?
– Не желаю я с тобой в технические вопросы вдаваться!
И, пряча глаза, поинтересовался:
– Тоня где?
Гребенщиков мрачно глянул на него.
– В ночь выйдет.
– А я думал – на танцы сбегаем! – разочарованно пробормотал Васька.
Неожиданно взмахнув рукой, будто отшвыривая что то ненужное, решительно признался:
– Полюбил я, Мишаня! Что хочешь делай…
Мишка никак не реагировал на его слова. Тогда Чеботнягин, откашлявшись, попросил:
– Мне бы сегодня переночевать… У тебя места не найдется?
Гребенщикова поместили в непонятном строении, где вместе с командой вспомогательного кунгаса он спал на кое как сколоченных нарах, приткнутых к стене из фанерных щитов.
– Приходи, – сказал он.
И поволок к подъехавшей машине лаги, по которым увесистые бочки закатывались на борт…
Васька появился выпивший, насупившийся, непривычно молчаливый. Беспредметный разговор между ним и Мишкой не получался. Умолкнув и бессловесно пережевывая твердую солоноватую колбасу, Чеботнягин безнадежно сообщил:
– Нет ее в смене. Не вышла почему то…
И, злобно сверкнув на Гребенщикова сузившимися глазами, раскис совсем. Мишка помог ему улечься, вышел на улицу. Неподалеку грохотало море. От его ударов чуть покачивалась медлительно плывущая ночь. В небе струились плотные облака, мешая зорким звездам разглядеть – что там делается, на земле? Оттого, видно, недовольно щурились они в невообразимой вышине, изредка проглядывая между облаками…
Ноги сами несли его в направлении одного из общежитий, где разместились женщины. Несмотря на выпитое, мысль была ясной. Он шагал, забыв о Ваське, обо всем на свете – перед глазами стояло единственное милое лицо…
Откуда то донесся смех, но тотчас прекратился. Со стороны пирсов взвыла сирена подошедшего с уловом сейнера. И снова наступила тишина.
Возле двери общежития стояла курносая девчонка, по беличьи грызла малюсенькие кедровые орешки. На вопрос о Тоне охотно сообщила:
– Здесь она. Уголь колола, да тюкнула себя по пальцу.
Мишка потянул дверь. Она оказалось запертой. Обратиться за содействием к девушке не пришлось: из темноты подоспел парень в светлой шляпе и матросском бушлате внакидку, и вместе с ней снова ушел в темноту.
Потоптавшись у двери, Мишка постучал. Не услышав ответа, снова – сильнее. Прислушался… С той стороны послышались осторожно приглушаемые шаги. Гребенщиков легонько стукнул кулаком, вполголоса позвал:
– То ня…
– Ты, Миша? – удивленно спросила она.
Гребенщиков передохнул, будто выбрался, наконец, к чистому воздуху после долгого блуждания в душном лабиринте.
– Я!
– Поздно ведь, – помолчав, настороженно сказала она. – Что это надумал в такой час?
– Не могу без тебя… – еле вымолвил Мишка.
Прислушался – тихо… И, не в силах перенести этой тишины за дверью, выдохнул почти с отчаяньем:
– Неужто не веришь?!
– Верю, – чуть напуганным голосом отозвалась Тоня. – Знаешь… приходи завтра. Ладно?
– Почему? – хрипло, с недоумением, спросил Мишка.
– Странный ты какой то… Выпил, что ли?
– Малость совсем.
– То то! – почти радость послышалась в словах Тони, отыскавшей объяснение нежданному его визиту. – Раньше, небось, о любви не говорил!
Одолев вновь наступившее мучительное безмолвие, Гребенщиков тускло поинтересовался:
– Что с пальцем то у тебя?
– Ерунда. Заживет! – успокоила она. – Так приходи. Только трезвый. Договорились?
– До свиданья, – сказал Мишка и побрел прочь…
Это было удивительней говорящего осьминога: Васька, только что совершенно пьяный, сидел на порожке дома и смотрел на Мишку почти трезвыми бешеными глазами. Сразу вслед за Гребенщиковым он шагнул в комнату.
– Что хорошего, Михайло Кириллыч? – фертом встав перед Мишкой, выдохнул он.
Присев на табуретку, Гребенщиков начал стаскивать сапоги.
– Стой! – дико завопил Васька – Погоди на боковую! Я тебе… все тебе… выскажу!
Мишка продолжал тянуть сапог – в каждой оспинке его лица, казалось, таилась печаль. Чеботнягин заскрипел зубами.
– Змей! Понятно тебе, что я всю жизнь из за нее поломал?! Денег ни шиша не заработаю?! Потому что мне она сейчас – превыше всего!.. А ты? Какая у тебя может быть любовь? Ну?! Ответь, гад бессловесный! По какому праву жизнь мою калечишь?
Мишка напоминал глухого – настолько не реагировал на крики, слетавшие с искривленных бешенством Васькиных губ. Разувшись, он залез на нары и принялся расстегивать рубашку.
– Убью ю! – на одном дыхании завизжал Васька. – И тебя, и ее порешу! Разом!!
Подскочив к Мишке, он яростно выдернул из под него одеяло, развернувшись, ударил им друга по голове. Только тогда Гребенщиков поднял лицо, посмотрел на Ваську долгим томительным взглядом. Несколько раз без толку замахиваясь одеялом, тот стих.
– Отступись, Мишка! – жалобно сморщившись, попросил он. – Неужто врагами станем?
Снова опустив голову, Гребенщиков глухо, как в подушку, пообещал:
– Не беспокойся. На пути у тебя не буду…
Прошло некоторое время. Путина завершилась. Гребенщиков снова находился на своей потребкооперации. Васька, имея резерв времени, использовал его, как мог.
…Закат провис над морем легкой шалью – золотой, с фиолетовыми разводами.
Васька стоял на пассажирском пирсе – наблюдал, как грузятся в катер люди с чемоданами, ящиками, корзинами и даже бочонками. Близился конец навигационного периода и те, кому следовало попасть на материк, спешили это сделать.
Отбросив пузырящийся полукруг волны, катер развернулся к застывшему на рейде теплоходу. И тут появился высокий худой парень с рюкзаком за плечами и небольшим чемоданчиком, перетянутым брючным ремнем.
– Мишка! – не веря глазам, ахнул Чеботнягин. – Как живешь, Мишаня? – тише спросил он с немалой долей смущения.
Лицо Гребенщикова, молча смотревшего на него, казалось чужим. Может быть потому, что как бы постарело на несколько лет?
– Живу, – неопределенно ответил он.
Опустив чемодан к ноге, Мишка несколько секунд беззвучно шевелил губами, сумрачно добавил:
– Моряк с другими кобелями Цыгана загрызли. Из за Жучки… Самый умный и надежный он был…
– Ничего! – ободрил Васька, – Другого найдешь.
– Теперь другого не надо! – равнодушно возразил Мишка. – Разогнал я их всех.
– Как же ты… без собак?
– А к чему они? Если уезжаю.
Лишь сейчас до Чеботнягина дошло удивительное появление бывшего друга с рюкзаком и чемоданом.
– Куда?
– На материк. Строек там много…
– Да ты сроду в тех краях не бывал! – ошалело вымолвил Васька. – Сбесился, что ли? Кому ты на материке знаком?.. А Тоня несколько раз тебя вспоминала. Ей богу. Куда, дескать, пропал…
Мишка достал папиросу, раскрошил в пальцах и сел на свой чемоданчик.
…Сбросив скорость, вернувшийся катер, подошел к пирсу.
– Кончай, Миша! – попросил Чеботнягин, рассматривая черное от горести лицо Гребенщикова. – Останься, а? Ведь Тоня меня не любит. Честно говорю!
Мишка вроде не слышал его. Подхватив свой груз, он шел к сходням. Уже шагнув на них, оглянулся, махнул свободной рукой, сказал что то. А что – Васька не разобрал…
Поздним вечером у проходной рыбоконсервного завода, дождавшись Тоню, он сказал:
– Вот что… Встречаю тебя, значит, в последний раз.
– Почему? – удивилась она.
– Миша сегодня уехал.
– Далеко? – спросила Тоня и остановилась.
– На материк подался.
Тоня секунду подумала.
– Попрощаться даже не захотел! – сказала она, и в кукольных глазах мелькнула человеческая обида. – Что ж, если так… Видать, завлекла какая то чудика!
– Он не чудик, а человек! – оскорбленно вскипел Васька. – С большой буквы притом. Хотел бы я измерить, чья совесть сильней – мушкетеров там всяких или его… Эх, не поняла ты Михаила!.. Словом, получается, что разошлись мы с тобой, как в море корабли. С этим прощай!
– Прощай, – без огорчения согласилась Тоня.
И пошла дальше.
Васька, не оглядываясь, уходил в противоположную сторону. Он удалялся, высоко подняв маленькую головку с коротким черным чубчиком – словно изучал непостижимые звезды…
Вернувшись в холостяцкое общежитие рыбокомбината, где Васька имел железную койку и персональную двухстворчатую тумбочку, он со всего маху плюхнулся на кровать, уронил голову на скрещенные руки. И, хотя в общежитии все спали, ожесточенно заорал: «Когда я на почте служил ямщиком…» – в голосе его звучала искренняя тоска…
