1
Он с удовлетворением посмотрел на исписанный лист почтовой бумаги с изображением старинного чернильного прибора в углу. Буквы были неровными, но – что поделаешь? – слабая, усыхающая левая рука была плохой помощницей правой. Осталось завершить работу. И в этом действе крылась особая прелесть. Сначала дата. Потом упругая пружинка росписи. И за нею особо четко – «Александр Тилепин». В этот момент он походил на первоклассника, от усердия прикусившего губу. На седеющего, потрепанного жизнью первоклассника.
Александр! – а не уничижительное «Шурик» – и он превращался в личность, которая получала конверты с грифами столичных редакций, в личность, которой не гнушались отвечать народные писатели.
Александр! – и в младенческой голубизне глаз проблескивала сталь, а сведенные лопатки выправляли привычно сутулую спину.
Он лизнул липкий краешек конверта, надписанного заранее: «Москва… ”Огонек”…», вложил письмо, прижал к столу, заклеивая. Неловкая левая рука смяла кончик, умелая правая – разгладила его. Ну, вот и все. Отправлю завтра поутру.
Он вышел из служебной каморки, ставшей домом, постоял на игровой площадке, по-хозяйски приладил на место железный прут, сдвинутый шастающими в детсад по вечерам подростками и влюбленными, повесил изнутри замок на калитку.
Порядок. Тишина. Только Полкан, поскуливая, просится на волю. Шурик спустил таксика с цепочки. Таксик, которого зовут «Полкан» – ведь здорово? Писателю можно целый рассказ построить на этом оксюмороне. Эпизоды, сюжеты были бисером, раскиданным под ногами. Бери – не хочу… Вот хотя бы появление таксика в детсаду…
3доровенный детина электрик уселся на крутящийся стульчик в зале возле рояля и похлопал себя по колену: «Полкан, ко мне!». Женперсонал, обожавший его за веселый нрав, забеспокоился. Няня Поля кинулась к дверям с воплем: «Ах, паразит, пса что ль приволок?». Она готова была прикрыть питомцев своей широкой грудью и поэтому не увидела, как из-за пазухи, где частенько скрывалась бутылочка «бормотухи», высунулась темная мордашка, щенок плюхнулся на брюки. И все засмеялись…
Эпизода «Полкан» Шурик еще никому не подарил, ждал, пока пробьются на страницы книг или журналов уже предложенные им идеи и образы. Еще не появлялись. Писатели не спешили воспользоваться? Или не нравились прозаикам Шурикины сюжеты? Нет, нет… Они ведь каждый раз благодарили его за участие, за помощь. Шурик объяснял себе долгое ожидание так: во-первых, если его идея легла в основу романа, чего, конечно, и заслуживала, то роман – не юмореска, его и три года писать не долго. Во-вторых – ох уж наш медлительный процесс книгоиздания с ситом рецензентов! Наберемся терпения. Время есть.
Напрашивается вопрос: а почему бы тебе, Шурик, самому не оформить в рассказы свои задумки и не попытать счастья в обожаемом издали писательском ремесле? И тут ответ двоякий, как почти все вокруг. С одной стороны… с другой стороны… Так вот, с одной стороны, он просто сомневался в своем умении, в образованности, в силе, могущей пробить броню редакций. С другой стороны, он как бы гордо взмывал НАД… А писатели-сказители были его экспериментальным материалом. Александр Тилепин придумал подкидывать им сюжетики, чтобы потом анализировать их превращения в творческой кухне: сумели ли литераторы по-деловому воспользоваться подарком.
У Шурика и сейчас занятий было немало. Двенадцать писателей на заметке. И для каждого – конторская книга. А там – соображения по поводу творчества, разбор просчетов и удач, и, самое ценное, крохи признаний, выуженные из писем.
«Как Вы стали прозаиком? – спрашивал Шурик. – А когда Вам лучше пишется?.. Ваше творческое кредо?..». Вот он, жемчуг, спрессованный в серых страницах гроссбухов.
Слава Богу, никто не сует нос в его дела. Раньше, до обретения детсадовской свободы, было сложнее. Чтобы Любаша не проникла в смысл его жизни, не издевалась, посмеиваясь по этому поводу, он придумал вести записи латинскими буквами, а ей сказал, что изучает английский, в котором жена отнюдь не была сильна. Любаша все равно скривилась: «Дурью маешься!». А через месяц – так скоропалительно! – внесла новую ноту: «Что ж с тебя взять-то, убогого?». Взяла. Все. Ну и черт с нею. Нет худа без добра! В детсаду благодать. Знал бы раньше – давно бы здесь обосновался.
Жилье его имело вид неприглядный. Голая лампочка освещала, прежде всего, груды толстых и тонких популярных журналов с газетной лапшой закладок. Журналы обитали здесь, как им нравилось. То самый нужный и только что бывший под рукой оказывался в углу, придавленный кипой собратьев. То «пустой», без закладок, а значит – малоинтересный, мозолил глаза. А то с верхней полки вдруг сползала старая «Нева» и голубой лягушкой шмякалась на пол.
Шурик неуюта не замечал.
С тюфячком он направился к скамьям, сдвинутым у беседки. Но скрипнули раскачиваемые ветром длинные качели, и Шурика потянуло к ним. А уляжется ли? Не свалится ли? Нет, не свалился. Неиспытанное доселе ощущение наполняло его. Мерно постукивала о столбы спинка качелей. Позолоченным маятником шаталась луна, отсчитывая ночное время. За нею колебался звездный фон. Луна вдруг превратилась в Любашино лицо, внимательно-ласковое, как в первые после знакомства дни. Оно склонялось все ниже и ниже к Шурикиной колыбели. Или это матушка?..
Мама помирала в полном сознании. Шептала: «Шуричек, как же ты, хворый, без меня останешься? Ни постирать толком, ни погладить… Ох, устала жить, устала, отошла бы спокойно, если б ты обихожен да счастлив был…». «Мам, ну чего ты, ну не терзайся хоть из-за меня. Я в прачечную буду ходить, в химчистку, в столовую…». И вдруг, сознавая неловкость такого ответа, он добавил торопливо: «Ой, ну о чем мы говорим? Да ты еще вылечишься, еще побегаешь, а работать я тебе больше не дам. Хватит. Дома сиди, отдыхай. И бабульку какую тебе в помощь наймем». Но матушка с каждым днем все легчала, истончалась. И однажды он с ужасом почувствовал, меняя белье, что почти без усилий поднимает ее одной здоровой рукой. И чтобы не заметила она его смятения, стал нести полнейшую чепуху: «Ты погоди, мать, еще на свадьбе моей гулять будем. Как закатим пир в ресторане!». Матушка только вздохнула. И подумала, верно: «Кому ты нужен кроме меня, сыночка…».
Кто бы знал, что слова про ресторан окажутся пророческими. Свадьбу там справляли по высшему разряду. С многочисленными закусками и горячими блюдами, названия которых Шурик так и не запомнил за год супружества.
Впервые в этот ресторан Шурик попал через месяц после похорон.
Сначала-то доедал оставшееся после поминок. Чередуя тощенькие супчики «из пакетиков» с кутьей и пирогами, наготовленными соседкой, которая мать любила и помогала за нею, умирающей, ухаживать. Но пироги кончились, пусто было на душе, ныл желудок, и однажды Шурик вышел из квартиры с твердым намерением поужинать по-человечески: печалься – не печалься, а организм требовал свое.
В столовую он опоздал – уборщица уже тыкала посетителям в башмаки мокрой щеткой, те глотали остывшие котлеты, не пережевывая, и допивали кисель, двигаясь к выходу. А из окон пышущего огнями и музыкой ресторана тянуло чем-то нестерпимо сытным, мясным. И Шурик, будто сомнамбула, двинулся на запах, совсем не думая, что траур еще не кончился, а певичка там вопит, кривляясь, что-то разухабистое.
Не припомнить случая, чтобы заходил он раньше в подобные заведения. Кроме, пожалуй, гостиничных да вокзальных – во время редких командировок. И то при крайней необходимости.
Шурик неуверенно оглянулся. Все столы были заняты. Тут Шурик увидел место, кажется, свободное. Пухленькая беленькая официанточка спешила мимо.
– Девушка, можно мне сесть за тот столик?
Она, не вслушиваясь, кивнула. Шурик пошел и сел. Сидевшие за столом недоуменно уставились на него.
– А этому хмырьку чего здесь надо? – сдвинул кустистые брови один.
– Брысь! – кинул сквозь зубы другой.
Шурик поежился, но вставать не стал:
– Мне официантка сюда велела…
– Какая?
– Вон та!..
– Любаша-джан, ты кого нам подкинула? Избавь, пожалуйста, – золотоносный палец указал на Шурика. – И впредь прошу!..
– А я при чем? – спросила беленькая официантка, убирая со стола опустевший графинчик.
– Но ведь вы мне сказали – сюда…
– Ничего я не говорила!
Назревал конфликт. Она оглядела переполненный зал и Шурика. Оценив его вместе со всеми потрохами весьма невысоко, вздохнула: «Иди за мной!». Придвинула стул к сервировочному столику возле портьеры, отделяющей от зала служебное помещение. Принесла, не спрашивая, бульон с яйцом, котлету с поджаренным картофелем и стакан кисловатого напитка.
– Хлеб вот!.. – раздался рядом уже знакомый голос.
Но хлебницу поставить было некуда. И Любаша, не особо церемонясь, сунула ее Шурику в левую руку, чтобы подержал, пока сдвинет посуду. Шурик изо всех сил напряг слабые пальцы, но хлебница все равно шлепнулась на котлету.
– Ты чего это?
Шурик сконфуженно забормотал что-то про свой недуг, про смерть матери, про то, что ему бы только поесть по-человечески, желудок, мол, уже…
Бровки Любаши сошлись к переносице. Она смотрела на него внимательно, слушала, думая о своем.
– А живешь далеко?
– Рядом, через два дома.
– Так-так!.. – она что-то решила для себя, оторвала листок от блокнотика: – Адрес говори!
– Зачем?
– Через день, в свою смену, буду заходить и приносить еду.
Шурик прямо запунцовел:
– Ну что вы?! Может, я сам? А вообще, вы меня так бы выручили! О, конечно, это лучший выход. Сюда мне сложно, – он хихикнул, – тут я не в своей тарелке… Вы не беспокойтесь, я кредитоспособен. Заплачу, сколько надо. А что брюки не глажены, так рука…
– Ну, не за бесплатно, конечно.
Она спрятала листочек в нагрудный кармашек.
Шурик проводил бумажку взглядом, отметив высокий Любашин бюст – но не как предмет соблазнительный, а как деталь, к примеру, древнегреческой статуи.
– Ждите около семи. Пока народ не повалит. Устроит?
– Да-да-да! Конечно. Спасибо огромное!
Потом, прозрев, он понял, что кормила она его объедками с чужих столов за полновесную, разумеется, копеечку. Но это – потом. А первый вечер был праздничным, освященным пятиминутным появлением Женщины в его запущенной квартире.
Ну не сказать, чтобы – грязь… Пол он вымыл. Пыль смахнул. Постель была не первой свежести, но того ж под покрывалом не видно.
Он знал, что со временем запустение настигнет его дом, но пока матушкина тень помогала ему.
Любаша вошла в квартиру, наполнив ее запахами еды и сирени:
– Бабка возле подъезда продавала.
И до Шурика дошло, что, оказывается, уже весна. Любаша отломила душистую белую кисточку:
– А это тебе. Есть куда поставить?
Шурик засуетился в поисках подходящей вазочки. Не нашел.
– Я пока в стакан поставлю, ладно? А потом отыщу…
И вдруг, спохватившись, продемонстрировал галантность: – Это я должен был бы цветы дарить! Пожалуйста, включите в счет. – Он испугался, что покажется нахалом, и потому повторил просительно: – Пожалуйста…
Любаша кивнула.
Два месяца она регулярно забегала на несколько минут. Иногда всего лишь меняла порожнюю посуду на полную, иногда присаживалась перед телевизором, ожидая, пока Шурик съест принесенное. Тогда он торопился, переживал за нее: еще чуть-чуть и начальство спохватится, и клиенты заскандалят…
Конечно, хорошо, что проблемы с питанием уменьшились. Но это хорошее оказывалось с другой стороны тяжеловатым. В финансовом плане. На еду, получалось, уходила почти вся его бухгалтерская зарплата. И вот уже, когда он почти решил отказаться от Любашиных услуг, избрав безобидный повод, отъезд в придуманную длительную командировку, все изменилось. Кстати, Шурику командировку и правда предлагали, но он представил себе тягостную самолетно-гостиничную суету и уступил столичный вояж коллеге.
Он немного волновался: как Любаша воспримет его отказ? Хотя, может, и ей надоели хлопоты с Шурикиным питанием – срывайся с работы, беги, тащи судочки… Но как раз в этот день что-то изменилось, Любашин взгляд стал синее и ласковее. Она не уставилась тут же в экран «Рубина», а присела рядом, стала расспрашивать про работу. Шурик пытался отвечать с набитым ртом, но она касаясь его слабой руки, улыбалась:
– Ты ешь, ешь, не спеши, я сама чего-нибудь расскажу, чтобы не скучно было, а то хожу, хожу все, а ничего друг о друге не знаем.
От таких добрых слов Шурик поперхнулся, закашлялся. И Любаша хлопнула его по спине:
– Ну бывает, бывает… Как? Полегчало?
А случилось вот что: Любаша вдруг прозрела – безобидный мужичонка с квартирой в центре города. Хорошая квартира, двухкомнатная. Квартира Любаше нужна была позарез. В отчем доме друг у друга на головах сидели. Престижное замужество ну никак не получалось. Что взять с ресторанных посетителей кроме чаевых? Правда, на собственное жилье в спальном районе она уже насобирала. Но жалко отдавать накопленное лишь за крышу над головой. А что мужичок убогий, это даже неплохо. Будет знать свой шесток.
Любаша еще раз заглянула в глаза Шурика и запросила за ужин сущие копейки. Он улыбнулся и вложил в оттопыренный кармашек еще пару бумажек. А бутерброд с черной икрой она оставила в холодильнике. На завтрак.
События развивались стремительно. Любаша становилась все ласковее. Шурикин пульс к моменту ее прихода достигал сотни ударов в минуту. Он верил и не верил в благосклонность красавицы.
Как-то, раскладывая еду на тарелочки, Любаша стала жаловаться на тяжелую работу: «Ноги гудят…». И, сняв туфельку, дотянулась ступней до тахты, погладила ногу, помассировала.
– Ох! Не знаю, как и до дома доберусь…
У Шурика хватило ума, затаив дыхание, принять правила игры:
– Хотите, я вызову такси? Или лучше оставайтесь у меня. Места хватит. Не волнуйтесь, вы здесь в полной безопасности.
Любашины губки чуть изогнулась – то ли улыбнулась, то ли скривилась скептически. Шурик подумал, что, наверное, «опасность» ее устроила бы больше, и опять кровь бросилась в лицо.
Любаша зевнула:
– И впрямь остаться, что ли? Уж не первый день знакомы…
Шурик похвалил себя за то, что в прачечную не поленился вчера зайти и достал из шифоньера белье, еще попахивающее «морозной свежестью».
– Давай, я сама, мне сподручнее.
– Ну, устраивайтесь, располагайтесь, а я пойду туда, – он кивнул в сторону второй комнаты.
Любаша была занята постелью и не ответила.
Утром он проснулся оттого, что не хватало воздуха. Нос был забит чем-то пахнущим кухней. А рука?.. Он приходил в себя. Рука лежала на упругой и чуть влажной женской груди. Все встало на свои места. Любаша же!.. Но возник вопрос – как быть дальше? Про запросы ресторанных девочек он был наслышан. Придется залезать в долги. Шурик осторожно отодвинулся, посмотрел на спящую – хороша, и пошел умываться, кипятить чай. Любашу пришлось будить.
– Извини… – тут Шурик, не привыкший произносить нежные слова, запнулся. – Извини, дорогая моя, но мне на работу пора.
– Выметаться что ли? – спросонок пробормотала Любаша.
– Нет, нет, отдыхай. Я только два слова скажу. Ключи вторые, матушкины, здесь, на тумбочке. Чай я заварил. Что в холодильнике найдешь – кушай.
Вечером он нажал кнопку звонка своей двери. А вдруг она еще там? Представил ее в халатике с мокрыми после душа волосами. Но шагов слышно не было, и цепочка не звякнула. Хотя некая неожиданность все-таки была. Вымыты полы, начищена до блеска плита, а главное – деньги лежали на тумбочке, как и утром.
Он с удовлетворением посмотрел на исписанный лист почтовой бумаги с изображением старинного чернильного прибора в углу. Буквы были неровными, но – что поделаешь? – слабая, усыхающая левая рука была плохой помощницей правой. Осталось завершить работу. И в этом действе крылась особая прелесть. Сначала дата. Потом упругая пружинка росписи. И за нею особо четко – «Александр Тилепин». В этот момент он походил на первоклассника, от усердия прикусившего губу. На седеющего, потрепанного жизнью первоклассника.
Александр! – а не уничижительное «Шурик» – и он превращался в личность, которая получала конверты с грифами столичных редакций, в личность, которой не гнушались отвечать народные писатели.
Александр! – и в младенческой голубизне глаз проблескивала сталь, а сведенные лопатки выправляли привычно сутулую спину.
Он лизнул липкий краешек конверта, надписанного заранее: «Москва… ”Огонек”…», вложил письмо, прижал к столу, заклеивая. Неловкая левая рука смяла кончик, умелая правая – разгладила его. Ну, вот и все. Отправлю завтра поутру.
Он вышел из служебной каморки, ставшей домом, постоял на игровой площадке, по-хозяйски приладил на место железный прут, сдвинутый шастающими в детсад по вечерам подростками и влюбленными, повесил изнутри замок на калитку.
Порядок. Тишина. Только Полкан, поскуливая, просится на волю. Шурик спустил таксика с цепочки. Таксик, которого зовут «Полкан» – ведь здорово? Писателю можно целый рассказ построить на этом оксюмороне. Эпизоды, сюжеты были бисером, раскиданным под ногами. Бери – не хочу… Вот хотя бы появление таксика в детсаду…
3доровенный детина электрик уселся на крутящийся стульчик в зале возле рояля и похлопал себя по колену: «Полкан, ко мне!». Женперсонал, обожавший его за веселый нрав, забеспокоился. Няня Поля кинулась к дверям с воплем: «Ах, паразит, пса что ль приволок?». Она готова была прикрыть питомцев своей широкой грудью и поэтому не увидела, как из-за пазухи, где частенько скрывалась бутылочка «бормотухи», высунулась темная мордашка, щенок плюхнулся на брюки. И все засмеялись…
Эпизода «Полкан» Шурик еще никому не подарил, ждал, пока пробьются на страницы книг или журналов уже предложенные им идеи и образы. Еще не появлялись. Писатели не спешили воспользоваться? Или не нравились прозаикам Шурикины сюжеты? Нет, нет… Они ведь каждый раз благодарили его за участие, за помощь. Шурик объяснял себе долгое ожидание так: во-первых, если его идея легла в основу романа, чего, конечно, и заслуживала, то роман – не юмореска, его и три года писать не долго. Во-вторых – ох уж наш медлительный процесс книгоиздания с ситом рецензентов! Наберемся терпения. Время есть.
Напрашивается вопрос: а почему бы тебе, Шурик, самому не оформить в рассказы свои задумки и не попытать счастья в обожаемом издали писательском ремесле? И тут ответ двоякий, как почти все вокруг. С одной стороны… с другой стороны… Так вот, с одной стороны, он просто сомневался в своем умении, в образованности, в силе, могущей пробить броню редакций. С другой стороны, он как бы гордо взмывал НАД… А писатели-сказители были его экспериментальным материалом. Александр Тилепин придумал подкидывать им сюжетики, чтобы потом анализировать их превращения в творческой кухне: сумели ли литераторы по-деловому воспользоваться подарком.
У Шурика и сейчас занятий было немало. Двенадцать писателей на заметке. И для каждого – конторская книга. А там – соображения по поводу творчества, разбор просчетов и удач, и, самое ценное, крохи признаний, выуженные из писем.
«Как Вы стали прозаиком? – спрашивал Шурик. – А когда Вам лучше пишется?.. Ваше творческое кредо?..». Вот он, жемчуг, спрессованный в серых страницах гроссбухов.
Слава Богу, никто не сует нос в его дела. Раньше, до обретения детсадовской свободы, было сложнее. Чтобы Любаша не проникла в смысл его жизни, не издевалась, посмеиваясь по этому поводу, он придумал вести записи латинскими буквами, а ей сказал, что изучает английский, в котором жена отнюдь не была сильна. Любаша все равно скривилась: «Дурью маешься!». А через месяц – так скоропалительно! – внесла новую ноту: «Что ж с тебя взять-то, убогого?». Взяла. Все. Ну и черт с нею. Нет худа без добра! В детсаду благодать. Знал бы раньше – давно бы здесь обосновался.
Жилье его имело вид неприглядный. Голая лампочка освещала, прежде всего, груды толстых и тонких популярных журналов с газетной лапшой закладок. Журналы обитали здесь, как им нравилось. То самый нужный и только что бывший под рукой оказывался в углу, придавленный кипой собратьев. То «пустой», без закладок, а значит – малоинтересный, мозолил глаза. А то с верхней полки вдруг сползала старая «Нева» и голубой лягушкой шмякалась на пол.
Шурик неуюта не замечал.
С тюфячком он направился к скамьям, сдвинутым у беседки. Но скрипнули раскачиваемые ветром длинные качели, и Шурика потянуло к ним. А уляжется ли? Не свалится ли? Нет, не свалился. Неиспытанное доселе ощущение наполняло его. Мерно постукивала о столбы спинка качелей. Позолоченным маятником шаталась луна, отсчитывая ночное время. За нею колебался звездный фон. Луна вдруг превратилась в Любашино лицо, внимательно-ласковое, как в первые после знакомства дни. Оно склонялось все ниже и ниже к Шурикиной колыбели. Или это матушка?..
Мама помирала в полном сознании. Шептала: «Шуричек, как же ты, хворый, без меня останешься? Ни постирать толком, ни погладить… Ох, устала жить, устала, отошла бы спокойно, если б ты обихожен да счастлив был…». «Мам, ну чего ты, ну не терзайся хоть из-за меня. Я в прачечную буду ходить, в химчистку, в столовую…». И вдруг, сознавая неловкость такого ответа, он добавил торопливо: «Ой, ну о чем мы говорим? Да ты еще вылечишься, еще побегаешь, а работать я тебе больше не дам. Хватит. Дома сиди, отдыхай. И бабульку какую тебе в помощь наймем». Но матушка с каждым днем все легчала, истончалась. И однажды он с ужасом почувствовал, меняя белье, что почти без усилий поднимает ее одной здоровой рукой. И чтобы не заметила она его смятения, стал нести полнейшую чепуху: «Ты погоди, мать, еще на свадьбе моей гулять будем. Как закатим пир в ресторане!». Матушка только вздохнула. И подумала, верно: «Кому ты нужен кроме меня, сыночка…».
Кто бы знал, что слова про ресторан окажутся пророческими. Свадьбу там справляли по высшему разряду. С многочисленными закусками и горячими блюдами, названия которых Шурик так и не запомнил за год супружества.
Впервые в этот ресторан Шурик попал через месяц после похорон.
Сначала-то доедал оставшееся после поминок. Чередуя тощенькие супчики «из пакетиков» с кутьей и пирогами, наготовленными соседкой, которая мать любила и помогала за нею, умирающей, ухаживать. Но пироги кончились, пусто было на душе, ныл желудок, и однажды Шурик вышел из квартиры с твердым намерением поужинать по-человечески: печалься – не печалься, а организм требовал свое.
В столовую он опоздал – уборщица уже тыкала посетителям в башмаки мокрой щеткой, те глотали остывшие котлеты, не пережевывая, и допивали кисель, двигаясь к выходу. А из окон пышущего огнями и музыкой ресторана тянуло чем-то нестерпимо сытным, мясным. И Шурик, будто сомнамбула, двинулся на запах, совсем не думая, что траур еще не кончился, а певичка там вопит, кривляясь, что-то разухабистое.
Не припомнить случая, чтобы заходил он раньше в подобные заведения. Кроме, пожалуй, гостиничных да вокзальных – во время редких командировок. И то при крайней необходимости.
Шурик неуверенно оглянулся. Все столы были заняты. Тут Шурик увидел место, кажется, свободное. Пухленькая беленькая официанточка спешила мимо.
– Девушка, можно мне сесть за тот столик?
Она, не вслушиваясь, кивнула. Шурик пошел и сел. Сидевшие за столом недоуменно уставились на него.
– А этому хмырьку чего здесь надо? – сдвинул кустистые брови один.
– Брысь! – кинул сквозь зубы другой.
Шурик поежился, но вставать не стал:
– Мне официантка сюда велела…
– Какая?
– Вон та!..
– Любаша-джан, ты кого нам подкинула? Избавь, пожалуйста, – золотоносный палец указал на Шурика. – И впредь прошу!..
– А я при чем? – спросила беленькая официантка, убирая со стола опустевший графинчик.
– Но ведь вы мне сказали – сюда…
– Ничего я не говорила!
Назревал конфликт. Она оглядела переполненный зал и Шурика. Оценив его вместе со всеми потрохами весьма невысоко, вздохнула: «Иди за мной!». Придвинула стул к сервировочному столику возле портьеры, отделяющей от зала служебное помещение. Принесла, не спрашивая, бульон с яйцом, котлету с поджаренным картофелем и стакан кисловатого напитка.
– Хлеб вот!.. – раздался рядом уже знакомый голос.
Но хлебницу поставить было некуда. И Любаша, не особо церемонясь, сунула ее Шурику в левую руку, чтобы подержал, пока сдвинет посуду. Шурик изо всех сил напряг слабые пальцы, но хлебница все равно шлепнулась на котлету.
– Ты чего это?
Шурик сконфуженно забормотал что-то про свой недуг, про смерть матери, про то, что ему бы только поесть по-человечески, желудок, мол, уже…
Бровки Любаши сошлись к переносице. Она смотрела на него внимательно, слушала, думая о своем.
– А живешь далеко?
– Рядом, через два дома.
– Так-так!.. – она что-то решила для себя, оторвала листок от блокнотика: – Адрес говори!
– Зачем?
– Через день, в свою смену, буду заходить и приносить еду.
Шурик прямо запунцовел:
– Ну что вы?! Может, я сам? А вообще, вы меня так бы выручили! О, конечно, это лучший выход. Сюда мне сложно, – он хихикнул, – тут я не в своей тарелке… Вы не беспокойтесь, я кредитоспособен. Заплачу, сколько надо. А что брюки не глажены, так рука…
– Ну, не за бесплатно, конечно.
Она спрятала листочек в нагрудный кармашек.
Шурик проводил бумажку взглядом, отметив высокий Любашин бюст – но не как предмет соблазнительный, а как деталь, к примеру, древнегреческой статуи.
– Ждите около семи. Пока народ не повалит. Устроит?
– Да-да-да! Конечно. Спасибо огромное!
Потом, прозрев, он понял, что кормила она его объедками с чужих столов за полновесную, разумеется, копеечку. Но это – потом. А первый вечер был праздничным, освященным пятиминутным появлением Женщины в его запущенной квартире.
Ну не сказать, чтобы – грязь… Пол он вымыл. Пыль смахнул. Постель была не первой свежести, но того ж под покрывалом не видно.
Он знал, что со временем запустение настигнет его дом, но пока матушкина тень помогала ему.
Любаша вошла в квартиру, наполнив ее запахами еды и сирени:
– Бабка возле подъезда продавала.
И до Шурика дошло, что, оказывается, уже весна. Любаша отломила душистую белую кисточку:
– А это тебе. Есть куда поставить?
Шурик засуетился в поисках подходящей вазочки. Не нашел.
– Я пока в стакан поставлю, ладно? А потом отыщу…
И вдруг, спохватившись, продемонстрировал галантность: – Это я должен был бы цветы дарить! Пожалуйста, включите в счет. – Он испугался, что покажется нахалом, и потому повторил просительно: – Пожалуйста…
Любаша кивнула.
Два месяца она регулярно забегала на несколько минут. Иногда всего лишь меняла порожнюю посуду на полную, иногда присаживалась перед телевизором, ожидая, пока Шурик съест принесенное. Тогда он торопился, переживал за нее: еще чуть-чуть и начальство спохватится, и клиенты заскандалят…
Конечно, хорошо, что проблемы с питанием уменьшились. Но это хорошее оказывалось с другой стороны тяжеловатым. В финансовом плане. На еду, получалось, уходила почти вся его бухгалтерская зарплата. И вот уже, когда он почти решил отказаться от Любашиных услуг, избрав безобидный повод, отъезд в придуманную длительную командировку, все изменилось. Кстати, Шурику командировку и правда предлагали, но он представил себе тягостную самолетно-гостиничную суету и уступил столичный вояж коллеге.
Он немного волновался: как Любаша воспримет его отказ? Хотя, может, и ей надоели хлопоты с Шурикиным питанием – срывайся с работы, беги, тащи судочки… Но как раз в этот день что-то изменилось, Любашин взгляд стал синее и ласковее. Она не уставилась тут же в экран «Рубина», а присела рядом, стала расспрашивать про работу. Шурик пытался отвечать с набитым ртом, но она касаясь его слабой руки, улыбалась:
– Ты ешь, ешь, не спеши, я сама чего-нибудь расскажу, чтобы не скучно было, а то хожу, хожу все, а ничего друг о друге не знаем.
От таких добрых слов Шурик поперхнулся, закашлялся. И Любаша хлопнула его по спине:
– Ну бывает, бывает… Как? Полегчало?
А случилось вот что: Любаша вдруг прозрела – безобидный мужичонка с квартирой в центре города. Хорошая квартира, двухкомнатная. Квартира Любаше нужна была позарез. В отчем доме друг у друга на головах сидели. Престижное замужество ну никак не получалось. Что взять с ресторанных посетителей кроме чаевых? Правда, на собственное жилье в спальном районе она уже насобирала. Но жалко отдавать накопленное лишь за крышу над головой. А что мужичок убогий, это даже неплохо. Будет знать свой шесток.
Любаша еще раз заглянула в глаза Шурика и запросила за ужин сущие копейки. Он улыбнулся и вложил в оттопыренный кармашек еще пару бумажек. А бутерброд с черной икрой она оставила в холодильнике. На завтрак.
События развивались стремительно. Любаша становилась все ласковее. Шурикин пульс к моменту ее прихода достигал сотни ударов в минуту. Он верил и не верил в благосклонность красавицы.
Как-то, раскладывая еду на тарелочки, Любаша стала жаловаться на тяжелую работу: «Ноги гудят…». И, сняв туфельку, дотянулась ступней до тахты, погладила ногу, помассировала.
– Ох! Не знаю, как и до дома доберусь…
У Шурика хватило ума, затаив дыхание, принять правила игры:
– Хотите, я вызову такси? Или лучше оставайтесь у меня. Места хватит. Не волнуйтесь, вы здесь в полной безопасности.
Любашины губки чуть изогнулась – то ли улыбнулась, то ли скривилась скептически. Шурик подумал, что, наверное, «опасность» ее устроила бы больше, и опять кровь бросилась в лицо.
Любаша зевнула:
– И впрямь остаться, что ли? Уж не первый день знакомы…
Шурик похвалил себя за то, что в прачечную не поленился вчера зайти и достал из шифоньера белье, еще попахивающее «морозной свежестью».
– Давай, я сама, мне сподручнее.
– Ну, устраивайтесь, располагайтесь, а я пойду туда, – он кивнул в сторону второй комнаты.
Любаша была занята постелью и не ответила.
Утром он проснулся оттого, что не хватало воздуха. Нос был забит чем-то пахнущим кухней. А рука?.. Он приходил в себя. Рука лежала на упругой и чуть влажной женской груди. Все встало на свои места. Любаша же!.. Но возник вопрос – как быть дальше? Про запросы ресторанных девочек он был наслышан. Придется залезать в долги. Шурик осторожно отодвинулся, посмотрел на спящую – хороша, и пошел умываться, кипятить чай. Любашу пришлось будить.
– Извини… – тут Шурик, не привыкший произносить нежные слова, запнулся. – Извини, дорогая моя, но мне на работу пора.
– Выметаться что ли? – спросонок пробормотала Любаша.
– Нет, нет, отдыхай. Я только два слова скажу. Ключи вторые, матушкины, здесь, на тумбочке. Чай я заварил. Что в холодильнике найдешь – кушай.
Вечером он нажал кнопку звонка своей двери. А вдруг она еще там? Представил ее в халатике с мокрыми после душа волосами. Но шагов слышно не было, и цепочка не звякнула. Хотя некая неожиданность все-таки была. Вымыты полы, начищена до блеска плита, а главное – деньги лежали на тумбочке, как и утром.
