ПРОЛОГ
В Эннэвин вернулись боги.
Старики говорили, что прежде те часто спускались с Небес, не просто наблюдая за своими подопечными, но и вмешиваясь в скоротечные их жизни. Но кто верит древним байкам?
Боги – они далеко. И ближе к ним можно стать лишь в храмах, больших и малых, что в изобилии встречались на всех пяти Островах Эннэвина. Да еще, пожалуй, на самом малом из них, Бэхане, с незапамятных времен славящемся таинственным чудом – стеной густого плотного тумана, что, ровно как краюху хлеба, отрезал край побережья, что с суши, что с моря. Туманная завеса была незыблема в любое время года при любой погоде, ее не иссушало жаркое солнце и не развеивал лютый ветер, и никто еще не смог проникнуть сквозь нее. Те же старики утверждали, что смертные не в силах преодолеть границу царства богов. Ни обычные люди, ни маги, что в одно время заполонили Бэхан в надежде разгадать манящий секрет. Сколько заклятий было создано, сколько предположений сделано! И ни одно из них так ничего и не прояснило, не изменило.
Туман оставался. Непоколебимый, непокоренный.
Старики сказывали, что завесу соткала Уинтан, огненная дева, для равновесия сил со своей сестрой Уинту, девой воды, чтобы не чинила та бед Эннэвину, возомнив себя единственной его владычицей.
Огненную и водную дев чтили здесь одинаково.
Как и Иффалура, покровителя воинов и моряков.
И Морула, повелителя дна морского, что время от времени забирал в свои подводные чертоги целые корабли – или же проводил их невредимыми через самые грозные бури.
Невидимые, недосягаемые, боги все так же следили за смертными.
Кто-то верил почтенным старцам, кто-то считал, что туман – врата в Небесное царство, а кто-то не сомневался, что там скрывается путь в подземье – и что рано или поздно из тумана выйдут порожденные тьмой чудища, дабы истребить род человеческий.
Поначалу завесу сторожили.
Но годы шли, и не являлись оттуда ни боги, ни демоны.
Стражи тумана старели, и новые не спешили им на смену.
Остались лишь охранные круги, давным-давно выжженные магами, уже почти полностью затянувшиеся сорной травой, да давно заржавевшие или сгнившие амулеты, а еще – алтари, куда жители ближайшего городка до сих пор исправно носили монеты, живые цветы, засушенные целебные травы, корзины с едой, домашнюю птицу.
Жены рыбаков и моряков испрашивали благословения для мужей, день за днем уходящих в открытое море.
Девушки молили об удачном замужестве.
Юноши – о поступлении в обучение к прославленным мастерам.
Цветы увядали, травы рассыпались в труху, корзины разоряло лесное зверье, а в окрестностях развелись дикие куры, но люди упрямо не теряли веры.
И однажды их упорство сполна вознаградили.
Сначала с одного из алтарей исчезли все подношения.
Потом вездесущие мальчишки клялись, что на рассвете из тумана вышла дева необычной для светловолосых и смуглых островитян красы: с молочной кожей, черными как беззвездная ночь волосами, глазами, подобными солнцу; вышла – да тут же растворилась в завесе, лишь мелькнул край странных белых одежд, сияющих в ясном золоте утра.
А несколько дней спустя огненная птица, заслонив собою чуть ли не полнеба, усмирила страшный гнев моря, что в ярости своей грозило поглотить не то что крошечный городок – весь Бэхан.
В Эннэвин вернулись боги – и вера в настоящие чудеса.
Прода от 14.05.2025, 00:17
ГЛАВА 1. ЭТОТ МИР НИЧЕГО БОЛЬШЕ НЕ СТОИТ
– Матушка, беда, матушка!
Эти слова до сих пор призрачным эхом звучали под сводами храма.
Эссиль вместе с сильнейшими учениками – теми, кто остался здесь, не отправившись на север по приказу Верховного лорда, – ушла во дворец, едва разобравшись в произошедшем, и Тинь осталась одна – в запретном саду, среди роз и свечей, в месте, кое полагала самым надежным и безопасным. Когда-то – целую жизнь назад – она считала, что останется здесь навеки. Что это – ее дом. Ее судьба, определенная раз и навсегда, неизменная, непоколебимая, как сами эти стены. А сомнения, что обуревали ее порой, непременно развеются, стоит лишь пройти полное посвящение.
И вот она – цена сомнений.
Шань, лежавший среди пышно цветущих роз, был невесом и сер, как горстка пепла. Казалось, что любое прикосновение заставит его исчезнуть, что ветер подхватит его, закружит, унесет далеко-далеко и отсюда, и от озера Жизни. В последний полет.
Склонившись, Тинь осторожно коснулась его губ – и поделилась с ним огнем, что все еще горел в сердце; тем самым пламенем, что составляло саму суть искры, неотделимую, негасимую – до последнего вздоха. Тем самым пламенем, что позволило ей когда-то попасть в храм – и остаться здесь, что когда-то определило ее судьбу.
Но сейчас она сама выбирала свою судьбу. И ни о чем не жалела.
Время застыло. Не слышалось ни шелеста пламени, ни плеска резвящихся в озере хэйфо; пальцы Шаня в ладонях Тинь все так же были холодны, но она упрямо продолжала вливать в него свой огонь, капля за каплей, несмотря на головокружение, несмотря на дурноту, несмотря на то, что уже почти и не ощущала того огня...
Но заострившиеся черты по-прежнему были безжизненны, и почудилось даже, что стали еще прозрачнее...
Неужели не помогло? Неужели все усилия прошли втуне? Огня, что еще оставался у Тинь, было слишком мало. И даже если она отдаст все...
Озеро Жизни справилось бы. Но Тинь помнила слова Шаня. Помнила, что его сил не хватит, чтобы выдержать мощь истинного пламени.
А она пообещала спасти его. Пообещала – и, выходит, обманула?
Нет!
Она исчерпает себя – до самого донышка, до последней искры, – но сдержит слово.
Не даст ему рассыпаться пеплом, из которого он уже не сможет возродиться! Он спас ее, спас! Это она должна лежать на его месте, она должна была разлететься пылью, она...
Взгляд отчаянно метался по саду, выхватывая нежность роз, безмятежно потрескивающие свечи...
Свеча!
Тинь вскочила на ноги, но тут же упала на колени.
Ее свеча!
Особое вместилище, что позволяло послушникам обрести крепость тела и духа, успокоить и усилить пламя, обрести с ним надежную связь.
Свеча Тинь все еще ждала ее – и была наполнена огненной силой. Той, что питала Тинь долгие годы в храме. Той, что была неотъемлемой ее частью.
Она не сомневалась вовсе. Поднялась, преодолевая противную слабость, вытянула ладони, зажмурилась... Воздух задрожал, поплыл, загустел – и через пару мгновений Тинь держала в руках тонкую разноцветную свечу.
Она не горела.
Поставив свечу рядом с Шанем, Тинь опустилась на колени и вновь прикрыла глаза. Фитиль вспыхнул – пламенем ярким, заключившем в себе все краски. Вот оно, послушное воле хозяйки, тонкими нитями потянулось к Шаню, обвило его тело... и, вспыхнув, забрало в свечу. Почти погасло – сердце Тинь замерло, – заколебалось, как под порывами ветра, почти расплескалось по земле... но все-таки выровнялось, заплясало уверенно, ярко.
Тинь пошатнулась. Словно исчез вдруг невидимый стержень, что все это время не позволял ей сдаться. Навалилась слабость. И хлынули по щекам слезы, горячие, горькие, бессильные.
Теперь от нее ничего не зависело. Лишь от милости Спящего... и от самого Шаня. От его воли к жизни. От его желания вернуться. К ней.
К той, что раз за разом отталкивала его, не давая и шанса.
Нестерпимо захотелось сжаться в комочек и завыть в голос, выплескивая пережитый ужас – и страхи, что снедали душу сейчас.
В голове шумело. В глазах темнело. Тинь легла на землю, обнимая свечу, защищая ее от малейшего дуновения ветра, сомкнула мокрые ресницы, чувствуя, как по телу разливается холод.
Беда, матушка, беда...
Самая большая беда для храма – жрица, забывшая свой долг...
***
Из небытия Дана врывала резкая боль, лишившая дыхания и, казалось, сердца, что разбилось вдребезги, будто кусок обыкновенного стекла.
Но за болью последовала не смерть. Жизнь. Тонущий во мраке потолок, тревожный шелест огня, который и не ощущался почти, тяжелые, душные благовония, комом встававшие в горле.
Дан поднялся рывком, не понимая еще, где он, что с ним, потерявшись во времени и пространстве. Голову повело, грудь сдавило, и он зашелся долгим кашлем, и кашлял до тех пор, пока на постели не остался сгусток то ли крови, то ли тьмы.
Стало легче. Настолько, что Дан смог подняться. Ноги держали нетвердо, и размытые мраком стены кренились, но он крепче стиснул зубы и пошел... К дверям, что оказались прикрыты неплотно, и за ними, равно как и в спальне, никого не было. И хотелось позвать, крикнуть, хоть что-то сказать, но... Голос пропал. Вырвался лишь жалкий хрип, вновь обернувшийся кашлем – и еще одним сгустком тьмы, что покинула тело неохотно, с кровью.
И рубаха была в крови. Сердце билось неровно, слишком быстро, и эхо его отдавалось в ушах колокольным звоном, что свободно гулял по тяжелой, но при том совершенно пустой голове.
Последнее, что вспоминалось, – разговор с Инкэем. Нелепые его обвинения. Что было потом? Кажется, Дан ушел из собственных покоев, чтобы не сорваться... И встретил Ланэ. Нет. То был морок.
А после...
Была тьма. Без просвета, без чувств, без желаний.
Он тонул в ней, вязкой, ледяной.
И если бы не боль, резкая, обжигающая... Она сыпалась на него ударом хлыста, раз за разом, и с каждым таким ударом тьма отступала, выпускала его из своих когтей. Окончательно Дан очнулся от острой боли в сердце.
Словно там что-то взорвалось.
И правда взорвалось.
Амулет, парный амулету Хёна, разлетелся вдребезги, и его отчего-то почерневшие осколки осыпались на ложе.
И, кажется, пара-тройка въелась в кожу...
И... оттуда ли кровь?
Хён.
Осознание ослепило, подкосило и без того слабые ноги, омыло волной ужаса.
И поразительно острым ощущением, что случилось непоправимое. Или же вот-вот случится.
Дан поднялся, цепляясь за стены, что так и норовили увернуться от неловких пальцев. Но он не сдавался. Упрямо шел, изо всех сил, что только были ему доступны, шел туда, куда вела едва слышная, от мига к мигу затухающая песнь огня.
Он спешил.
И конечно же опоздал.
Остался только пепел. Но даже его Дан не поймал.
Все казалось дурным сном, тяжелым, липким, из тех, от которых невозможно очнуться, и они тянутся и тянутся, бесконечные, безнадежные.
Круг наказаний, что в последний раз использовал Шэнлай Чинлан. Сам Дан предпочел бы забыть о его существовании, но... были сны, а в них был круг. И неугодные Верховному лорду, что медленно в том круге умирали. И первое время кошмары мучили Дана каждую ночь, и он просыпался в холодном поту, потому как видел вместо отца – себя. И отчаянно боялся, что однажды сны станут явью.
Так боялся, что попустил настоящую угрозу.
Распустил.
Министров.
Стража матушки, что и раньше-то часто позволял себе лишнего.
Инкэя, позволив тому остаться, поверив, что сможет держать его под контролем. А сам...
Отдал ему печать Огня.
Как? Когда?
Дан не помнил.
Он стоял на коленях перед остывшим, погасшим кругом наказаний, бессильно смотрел, как кружится в воздухе алый пепел, и отчаянно желал проснуться.
Сердце кольнуло. И словно что-то потухло в нем, умерло.
И лучше бы он тоже умер.
Гроза разразилась внезапно.
Холодные струи дождя хлестали подобно кнуту, и вокруг все ожили, засуетились; кажется, ему что-то говорили, пытались поднять с колен, но Дан отмахнулся – теми крохами сил, что удалось собрать, – и, кажется, даже попал, и от него отстали. И когда он уже готов был раствориться в бешеных потоках, что низвергало небо, когда смирился, что зальют они не только тело, но и саму огненную суть, на плечи опустился тяжелый плащ, и Дана таки вынудили подняться, потянув вверх с упрямой силой, и, ослепленный, оглушенный, он все же узнал цепкие желтые глаза.
Ямэн.
Дан отшатнулся, сбрасывая ладонь стража с плеча.
Обвел диким взглядом выжженный круг – и тех, кто все еще его обступал.
Дождь становился реже. И размытые им лица намертво впечатывались в память.
Министр финансов. Министр торговли. Заместитель главы столичной стражи. Глава дознавателей. Пара генералов, давно жаждавшие большей власти. Плетельщик, отвечающий за опутывающие дворец защитные чары. Жрец столичного храма. Несколько мелких чиновников, коим, должно быть, обещали высший ранг.
Инкэй.
Кузен стоял, сжав губы и кулаки, тяжело дышал и, кажется, ничего-то вокруг не замечал.
Скорбел об утраченной Слезе?
Явно не о тех, кого только что убил!
– Ты! – прохрипел Дан. – Ты убил их! Ты...
– Я держал все под контролем, – глухо отозвался Инкэй. – И если бы ты не вмешался, ничего бы не случилось.
Если бы он не...
Что?
Перед глазами потемнело. Полыхнуло.
Ярость затопила душу до краев – и выплеснулась глухим рыком, стремительным прыжком...
Очнулся Дан от боли в заломленных руках.
До Инкэя – который даже не шелохнулся – он не добрался. Стажа скрутила раньше.
От изумления Дан потерял дар речи. Только дернулся, пытаясь освободиться, но, едва его отпустили, едва устоял на ногах.
А между ним и кузеном встал Ямэн.
– Инкэй действовал во благо Фэнриа, – заявил он. – Мы поддержали его решение.
– По какому праву? – прохрипел Дан.
– Вы сами отдали ему печать Огня.
– Я этого не делал!
Зашелестел, вторя редким каплям дождя, встревоженный шепот.
– Вы же знаете, что печать можно отдать лишь добровольно, никто не смог бы снять его с вашей руки, даже находись вы без сознания, – выступил вперед министр Окнай. – Приказы вашего кузена для нас были равносильны вашим приказам, мой лорд.
– Вот именно! – вспыхнул Дан. – Я – ваш лорд! И я приказал вам остановиться! Но вы и не подумали подчиняться, напротив, вы посмели меня задержать! И сейчас – тоже. Это измена!
– При всем уважении, мой лорд, ваши действия ставят под удар всю Фэнриа, а значит, мы вправе им не подчиняться, – и не подумал устрашиться Окнай.
Дан сжал кулаки.
И потянулся к печати Огня.
Но она не отозвалась. Так же, как и огненный венец, о котором раньше стоило лишь подумать, чтобы он появился.
И это выбило из-под ног опору, но... не удивило.
Он, Шэнлай Чиндан, изначально не был достоин венца.
Если бы только он осознал все раньше! Если бы отказался... отдал бы Хёну. Боялся, что скажут министры? Что они вздумают бунтовать? Боялся до такой степени, что развязал старым павлинам руки, и они убили Ланэ и Хёна...
Нет. Это он их убил.
Он. Собственным бездействием.
Трусостью.
Дана повело.
– Вам нужен отдых, мой лорд, – заботливо подхватил его под руку Окнай. – Вы были отравлены...
– Я был околдован! – слабо огрызнулся Дан, недобро глянув на застывшего поодаль колдуна.
Будь при лорде прежние силы – летел бы этот колдун прямиком до своего проклятого леса, невзирая на отсутствие крыльев.
– Околдованы, – кивнул министр. – Сладкими речами и посулами. Отдохните. Когда вам станет лучше...
Когда ему станет лучше, он разнесет этот демонов дворец до основания. Вместе с теми, кто стоит сейчас здесь, выказывая фальшивое сочувствие, плохо скрывающее злорадство.
Они ведь уверены, что ему будет только хуже.
Они об этом позаботятся.
Они...
Голова кружилась все сильнее. Оттолкнув министра, Дан, стараясь не шататься, поспешил прочь, пока никто не заметил, насколько же ему плохо.
Это было ново, странно – и страшно.
Не чувствовать прежней силы.
Ощущать себя... не вполне живым?
Будто во сне.
Или в лихорадочном бреду.
Может, он и правда болен, и все, что происходит, всего-навсего плод его воспаленного воображения?
