— А что с матушкой? — спросила Онорина, мужественно проглотив горькое лекарство и заслужив тем одобрительную улыбку лекаря, месье Ришара.
— Не беспокойтесь, юная мадемуазель, с вашей матерью все в порядке. — Корабельный лекарь, высокий человек лет тридцати пяти, вновь улыбнулся. Зазвенели склянки, которые он прятал в свою сумку. — Она сейчас отдыхает.
— Могу я увидеть ее?
— Конечно, только не очень долго. Насколько я понял, мадам Легран слаба здоровьем, и пережитые испытания дурно сказались на нем. С нею сейчас мадемуазель Фурнье. А вам тоже не помешало бы отдохнуть и набраться сил. И нет, не бойтесь, — прибавил месье Ришар, заметив, как вытянулось лицо девочки, — больше вам не придется глотать микстуры.
Он коротко поклонился ей, как взрослой, и вышел под тихий звон склянок в сумке. Не успела Онорина задаться вопросом, как ему удается не задевать макушкой потолок, как в маленькую каюту ворвалась няня, мадемуазель Бонне. Перед этим снаружи послышался стук и короткое «Простите» — видно, няня столкнулась с лекарем.
— А вот и ваш наряд, милая, — тут же заворковала няня, на ее круглых румяных щеках появились две веселые ямочки.
Мадемуазель Мари Бонне часто позволяла себе обращаться к воспитаннице по-простому — она была не только няней, но и дальней родственницей мадам Легран, и заботилась об Онорине чуть ли не с младенчества. Это была пышная черноглазая девица лет тридцати, так и не нашедшая себе мужа, поскольку не имела приданого. Но она обожала детей и отлично умела с ними ладить. Сейчас же ее лицо цвело непривычно ярким румянцем.
— Теперь, когда доктор позволил, вы можете встать, одеться и навестить вашу матушку, — приговаривала она, помогая Онорине облачиться в собственную рубашку вместо грубой мужской с плеча юнги и затем надевая на нее платье — выстиранное и сухое. — Жаль, отгладить негде, — продолжала она говорить, — но это не такая уж беда. Одернем как следует, и будет сидеть, как надо.
Онорина и помыслить не могла, что няне помог управиться с нарядом один из матросов «Марселя», спасшего их корабля. Няня сияла, краснела и продолжала бормотать всякую чушь, пока укладывала на висках тщательно расчесанные темные волосы Онорины.
— Все, няня, я готова. — Девочка наконец вырвалась из рук мадемуазель Бонне. — Теперь я пойду к матушке.
— Конечно, ступайте, дитя мое, вы же знаете, где ее найти. Месье капитан был так любезен, что уступил мадам Легран свою каюту. Ах, какие, право, замечательные люди эти моряки!
Няня продолжала утопать в мечтах о своем веселом и обаятельном Оливье, а Онорина решительно вышла из каюты — это была каюта первого помощника капитана, лейтенанта Дюбуа, — и направилась к матери.
— Дорогая моя! — Мадам Легран лежала в постели, сжимая в руке флакон с нюхательными солями. Онорина поморщилась: пахло на всю каюту. Рядом хлопотала пожилая горничная, мадемуазель Фурнье. Она тоже возилась с нарядом мадам, заботливо складывая его, чтобы не измялся, но не разделяла восторгов Мари Бонне.
— Как вы себя чувствуете, матушка? — вежливо спросила Онорина.
— Неважно, милая, но, видно, на то воля Божия, — поморщилась мадам Легран. — Доктор Ришар сказал, что ты уже поправилась? Слава Богу, теперь веди себя прилично, как подобает благовоспитанной барышне, и во всем слушайся мадемуазель Бонне. А мне, увы, придется пролежать в постели до самой Мартиники. Это ужасное кораблекрушение едва не убило меня! — Она вновь припала к своему флакону и потерла виски.
— Я буду молиться, чтобы вы скорее поправились, матушка. — Онорина низко присела в реверансе. Мадам Легран протянула тонкую руку, взяла дочь за плечо и поцеловала в лоб. — Не тревожьтесь, я буду слушаться мадемуазель и никому не доставлю хлопот.
— Как жаль, что все твои книги и рукоделие пошли на дно, — посетовала на прощание мадам Легран. — Позови ко мне мадемуазель Бонне, я поговорю с ней насчет твоего досуга. Ступай.
Онорина вновь поклонилась, с радостью глядя на ответную улыбку матери и легкий румянец на ее лице. Мадемуазель Бонне в каюте не оказалось. Девочка постояла немного, а потом сделала то, чего ей прежде не дозволялось делать. Она вышла на палубу.
«Марсель» был много больше «Дианы», корабля, на котором они отправились из Гавр-де-Грас три недели назад. Когда налетела буря и стало ясно, что судно не переживет ее, капитан приказал спустить шлюпки и высадить пассажиров с несколькими матросами. Каким бы странным ни выглядел этот приказ, он спас беглецам жизнь. Только они и уцелели в тот день, тогда как вся команда погибла вместе с кораблем.
Время в открытом океане тянулось невыносимо. Еды не было, только фляга с водой, которую спасшиеся с ними матросы великодушно отдали женщинам. Но это ненадолго утолило жажду. Мадам Легран делалось все хуже, она пребывала почти без чувств под навесом, который соорудила для нее из своей нижней юбки горничная, преодолев мучительный стыд перед мужчинами. Спустя почти сутки, которые показались Онорине долгими, как год, и страшными, как смерть, их заметили. Военный фрегат «Марсель» под командованием месье Перрена шел на Гаити, но капитан любезно согласился доставить попавших в беду дам на Мартинику, где находились владения месье Леграна.
Слегка тревожась о матери, Онорина оглядывалась вокруг. Тревоги ее вскоре ушли — она привыкла, что мать постоянно больна и требует покоя и ухода. Мать не хотела ехать в Вест-Индию, но настоял отец, приумноживший на солнечных плантациях родовое богатство. Сама же Онорина была в восторге — и от путешествия, и от предстоящих перемен. Если бы не кораблекрушение…
Матросы трудились, перекликались — слова их звучали так непонятно, как будто они говорили не по-французски, а на каком-то дикарском языке. Двое их недавних спутников с погибшей «Дианы» работали вместе со всеми. Кое-где стояли солдаты в мундирах. Три мачты походили на гигантские деревья, взмывшие в синее небо — его синева была иной, более глубокой и чистой, чем дома. А море вокруг было вовсе не синим, а переливалось всеми цветами — то зеленым, то серым, то золотистым. Но налюбоваться этим зрелищем вдоволь не получалось.
Онорине казалось: стоит ей шевельнуться, и все разом заметят ее. Мадемуазель Бонне так и не объявилась — оно и к лучшему, но Онорине сделалось скучно. Сейчас бы взобраться на высокую корму, туда, где стоят капитан и его помощник, где рулевой лихо крутит штурвал. Оттуда было бы прекрасно видно и небо, и море, и паруса, и матросов. Но нельзя. Если ее увидят, то лишь выбранят и прогонят в каюту, как это бывало еще на «Диане». «Неприлично благовоспитанной барышне носиться по кораблю, словно мальчишке», — со вздохом вспомнила Онорина.
Неподалеку заманчиво темнел приоткрытый люк. Онорина знала, что внизу находится трюм, где, конечно же, и прячут все самое интересное. Она оглянулась раз, другой — никто не смотрел в ее сторону. Легкой тенью она метнулась к раздвинутым решеткам и соскользнула внутрь по ступенькам.
После яркого солнечного дня темнота ослепила. Онорина крепко зажмурилась, перед веками замелькали желтые круги. Кажется, никто не заметил. Она распахнула глаза и огляделась.
Тьма вокруг понемногу рассеивалась. Онорина давно знала, что видит в темноте лучше других. «Это все ваши глаза, дитя мое, зеленые, как у кошки», — шутила порой мадемуазель Бонне. — «Вот вы и видите ночью, как кошка». Онорину это мало тревожило, зато сейчас выручило: вместо темной, пугающей неизвестности перед нею открывался коридор с несколькими дверьми. Вдоль стен — ряды бочек, ворохи канатов и свертков, направо — какой-то поворот, озаренный тусклым светом. Именно туда она и зашагала, едва слышно, боясь прогнать настороженную тишину, которую изредка прерывали незнакомые звуки: шорох, скрип, гулкий плеск волн о борта корабля.
За поворотом Онорину поджидала неожиданность — двое солдат. Они стояли, держа в руках мушкеты со штыками, и скрестили их, как только завидели ее. Над их головами висел большой фонарь с горящей внутри свечой.
— Уходи отсюда, малышка, — сказал один солдат — без злобы, но строго. — Тебе нельзя ходить сюда.
— Что вы стережете, господа? — спросила Онорина, несмотря на смущение и легкий страх.
— Там, — второй солдат с таинственным видом указал себе за спину, где за желтым кругом света терялась в темноте дверь, — живет чудовище. И оно не должно выбраться оттуда, понятно? А теперь уходи и не вздумай возвращаться, иначе оно доберется до тебя.
Потрясенная Онорина тут же побежала назад, к лестнице, поневоле восхищаясь смелостью солдат: как же они не боятся того чудовища? Любопытство, вскормленное страшными сказками, принялось за работу: какое оно, это чудовище, как оказалось на этом корабле, и куда солдаты везут его, и зачем? Странно: она не услышала ни звука из-за той двери. Что же такое здесь происходит?
«Надо будет вернуться и разузнать», — решила Онорина. — «Когда-нибудь эти солдаты устанут и уйдут спать, и тогда я смогу пройти». Она сама не понимала, почему не боится. Таинственное чудовище влекло ее, как всегда влекло все непонятное и страшное.
Вернуться в каюту оказалось нетрудно: Онорина укрылась за огромным тюком, который тащили трое матросов, и легко проскользнула в нужную дверь. Няня так и не пришла. Со вздохом Онорина забралась на кровать прямо в платье — чего бояться, оно и так мятое, да и бранить некому. Недавняя скука унеслась, как бешеная лошадь, ее сменило жгучее любопытство. Чудовище…
Онорина вспомнила своих озорных сверстников, кузенов-близнецов Робера и Николь, у которых она порой гостила. Они вечно придумывали самые невероятные забавы, которые порой кончались суровым наказанием. Но это не остужало их пыл. Когда кузен с кузиной объявили Онорине, что в их саду по ночам бродят призраки, она ни на миг не испугалась, а предложила пойти и проверить. Несколько ночей они тайком от нянек и горничных несли дозор в темном саду, перепугались до смерти, пока не выяснили, что «призраки» — это младшая горничная и ее возлюбленный, которому она назначала в саду свидания. Тайны взрослой жизни тоже казались заманчивыми, но в них не было того жуткого очарования, как в потустороннем мире привидений, фей, блуждающих огоньков и таинственных чудовищ.
«Сегодня же ночью пойду», — решила Онорина. — «А потом напишу Роберу и Николь и расскажу, как я сама раскрыла страшную тайну, как не струсила пойти ночью к чудовищу. Только бы няня ничего не услышала». Куда она все-таки подевалась? Не чудовище же схватило ее?
Няня объявилась лишь под вечер. Выглядела она чудесно, точно молоденькая девушка на гулянии. Онорину не позвали ужинать вместе с матерью, которую пригласил к своему столу капитан Перрен, так что мадемуазель Бонне лишь накормила ее и велела ложиться спать. Сама она, как видно, вновь собиралась куда-то уходить.
— Куда вы, мадемуазель? — спросила Онорина.
— Давайте договоримся, дитя мое, — сказала та в ответ, приняв таинственный вид. — Вы не спрашиваете, куда я иду, а я позволю вам гулять днем по палубе. И ваша матушка не узнает ни о том, ни о другом, хорошо?
— Да, мадемуазель! — Онорина едва не выскочила из кровати и не бросилась няне на шею. — Да благословит вас Бог! Только… Неужели вы не боитесь чудовища? Да, оно правда есть, мне сказали солдаты там, в трюме…
— Чудовище? — переспросила няня. — Ах, да… Не бойтесь, милая девочка, оно не страшное. И не причинит никому вреда. Доброй ночи.
— Доброй ночи, мадемуазель, — откликнулась Онорина, твердо зная, что не уснет сегодня.
Но уснула она мгновенно, едва откинулась на не слишком мягкую и удобную подушку. Никакие тайны и чудовища не тревожили ее сон, а пробудил ее скользящий по лицу солнечный луч и далекий, ставший привычным звон колокола — склянки.
«Нет», — твердо сказала Онорина сама себе, — «пусть одну ночь я пропустила, но сегодня я не просплю. Сегодня я все-все разузнаю».
Утренний туалет с помощью няни, веселой, как никогда прежде, завтрак, визит к матери заняли почти всю первую половину дня. Мадемуазель Бонне сдержала слово и вывела воспитанницу на прогулку: вернее сказать, они стояли на палубе в укромном уголке, чтобы никому не мешать. Вскоре Онорина перестала поправлять прическу; ветер все равно путал волосы, которые и без того плохо слушались гребня и щетки, а шляпа ее потерялась во время бегства с гибнущей «Дианы». Зато невозможно было вдоволь надышаться чудесным запахом моря, неба, солнца и ветра, который уносил прочь все неприятные запахи с палубы.
— Почему бы матушке тоже не выйти? — спросила Онорина. — Ей бы сразу сделалось лучше.
— Пусть мадам сама решает, что лучше для нее, — слегка рассеянно ответила няня.
В другое время Онорина бы непременно задумалась, что же такое происходит с няней. Но сейчас ее влекло иное. Влек все так же заманчиво распахнутый темный люк на палубе.
***
Капитан Перрен спустился в трюм. Вместе с ним шли лейтенант Дюбуа, двое солдат и боцман. Часовые при виде них взяли ружья «на караул».
— Все спокойно? — спросил капитан.
— Да, месье, — был ответ. — Похоже, наш зверь наконец-то усмирен.
— Я так не думаю, — качнул головой капитан и велел открыть дверь.
За дверью находилась еще одна, решетчатая, которую пришлось отпирать. Человек по ту сторону решетки поморщился от звука шагов и света фонаря, показавшегося ему нестерпимо ярким после многодневной тьмы вокруг. Он поневоле прикрыл глаза рукой; при его движении глухо звякнули цепи.
— Ну что, звереныш, — заговорил капитан, когда вошел в маленькую камеру, — не передумал? Будешь отвечать?
— Отец сам вас найдет, — раздался неприятный, хриплый голос, словно его обладатель отвык говорить или у него были повреждены голосовые связки. — И тогда горе вам. Вы заплатите кровью за кровь…
— Отвечай: где сейчас плавает Виргинский Зверь? Ты должен это знать, твой проклятый отец всегда обсуждает планы наперед. — Капитан подождал с полминуты, ответа не было. — Говори!
Он пнул лежащего на груде гнилой парусины человека в бок. Ответом ему был лишь тяжелый выдох и скрежет зубов — ничего больше. Из-под длинных, слипшихся прядей волос мрачной насмешкой сверкали темные глаза.
Капитан кивнул солдатам и боцману. Под звон цепей солдаты бросили пленного на пол лицом вниз, задрали его рубаху, которая давно превратилась в лохмотья, пропитанные потом и кровью. На широкую спину, исчерченную следами предыдущих истязаний, опустилась со свистом боцманская плеть. Незажившие рубцы треснули, брызнула кровь. Лежащий дернулся, но солдаты наступили ему на кисти вытянутых рук в кандалах. Капитан вслух считал удары, порой чуть ли не скрежеща зубами от злости. Он остановился на двух дюжинах, хотя с радостью приказал бы всыпать упрямому пленнику вдвое, а то и втрое больше.
Ответа же он так и не получил. Из-под косматой гривы по-прежнему слышалось только хриплое дыхание и порой брань шепотом, но ни единого стона, не говоря о криках.
Когда боцман отступил, стряхнув с плети кровь, капитан приказал перевернуть пленника на спину.
— Не беспокойтесь, юная мадемуазель, с вашей матерью все в порядке. — Корабельный лекарь, высокий человек лет тридцати пяти, вновь улыбнулся. Зазвенели склянки, которые он прятал в свою сумку. — Она сейчас отдыхает.
— Могу я увидеть ее?
— Конечно, только не очень долго. Насколько я понял, мадам Легран слаба здоровьем, и пережитые испытания дурно сказались на нем. С нею сейчас мадемуазель Фурнье. А вам тоже не помешало бы отдохнуть и набраться сил. И нет, не бойтесь, — прибавил месье Ришар, заметив, как вытянулось лицо девочки, — больше вам не придется глотать микстуры.
Он коротко поклонился ей, как взрослой, и вышел под тихий звон склянок в сумке. Не успела Онорина задаться вопросом, как ему удается не задевать макушкой потолок, как в маленькую каюту ворвалась няня, мадемуазель Бонне. Перед этим снаружи послышался стук и короткое «Простите» — видно, няня столкнулась с лекарем.
— А вот и ваш наряд, милая, — тут же заворковала няня, на ее круглых румяных щеках появились две веселые ямочки.
Мадемуазель Мари Бонне часто позволяла себе обращаться к воспитаннице по-простому — она была не только няней, но и дальней родственницей мадам Легран, и заботилась об Онорине чуть ли не с младенчества. Это была пышная черноглазая девица лет тридцати, так и не нашедшая себе мужа, поскольку не имела приданого. Но она обожала детей и отлично умела с ними ладить. Сейчас же ее лицо цвело непривычно ярким румянцем.
— Теперь, когда доктор позволил, вы можете встать, одеться и навестить вашу матушку, — приговаривала она, помогая Онорине облачиться в собственную рубашку вместо грубой мужской с плеча юнги и затем надевая на нее платье — выстиранное и сухое. — Жаль, отгладить негде, — продолжала она говорить, — но это не такая уж беда. Одернем как следует, и будет сидеть, как надо.
Онорина и помыслить не могла, что няне помог управиться с нарядом один из матросов «Марселя», спасшего их корабля. Няня сияла, краснела и продолжала бормотать всякую чушь, пока укладывала на висках тщательно расчесанные темные волосы Онорины.
— Все, няня, я готова. — Девочка наконец вырвалась из рук мадемуазель Бонне. — Теперь я пойду к матушке.
— Конечно, ступайте, дитя мое, вы же знаете, где ее найти. Месье капитан был так любезен, что уступил мадам Легран свою каюту. Ах, какие, право, замечательные люди эти моряки!
Няня продолжала утопать в мечтах о своем веселом и обаятельном Оливье, а Онорина решительно вышла из каюты — это была каюта первого помощника капитана, лейтенанта Дюбуа, — и направилась к матери.
— Дорогая моя! — Мадам Легран лежала в постели, сжимая в руке флакон с нюхательными солями. Онорина поморщилась: пахло на всю каюту. Рядом хлопотала пожилая горничная, мадемуазель Фурнье. Она тоже возилась с нарядом мадам, заботливо складывая его, чтобы не измялся, но не разделяла восторгов Мари Бонне.
— Как вы себя чувствуете, матушка? — вежливо спросила Онорина.
— Неважно, милая, но, видно, на то воля Божия, — поморщилась мадам Легран. — Доктор Ришар сказал, что ты уже поправилась? Слава Богу, теперь веди себя прилично, как подобает благовоспитанной барышне, и во всем слушайся мадемуазель Бонне. А мне, увы, придется пролежать в постели до самой Мартиники. Это ужасное кораблекрушение едва не убило меня! — Она вновь припала к своему флакону и потерла виски.
— Я буду молиться, чтобы вы скорее поправились, матушка. — Онорина низко присела в реверансе. Мадам Легран протянула тонкую руку, взяла дочь за плечо и поцеловала в лоб. — Не тревожьтесь, я буду слушаться мадемуазель и никому не доставлю хлопот.
— Как жаль, что все твои книги и рукоделие пошли на дно, — посетовала на прощание мадам Легран. — Позови ко мне мадемуазель Бонне, я поговорю с ней насчет твоего досуга. Ступай.
Онорина вновь поклонилась, с радостью глядя на ответную улыбку матери и легкий румянец на ее лице. Мадемуазель Бонне в каюте не оказалось. Девочка постояла немного, а потом сделала то, чего ей прежде не дозволялось делать. Она вышла на палубу.
«Марсель» был много больше «Дианы», корабля, на котором они отправились из Гавр-де-Грас три недели назад. Когда налетела буря и стало ясно, что судно не переживет ее, капитан приказал спустить шлюпки и высадить пассажиров с несколькими матросами. Каким бы странным ни выглядел этот приказ, он спас беглецам жизнь. Только они и уцелели в тот день, тогда как вся команда погибла вместе с кораблем.
Время в открытом океане тянулось невыносимо. Еды не было, только фляга с водой, которую спасшиеся с ними матросы великодушно отдали женщинам. Но это ненадолго утолило жажду. Мадам Легран делалось все хуже, она пребывала почти без чувств под навесом, который соорудила для нее из своей нижней юбки горничная, преодолев мучительный стыд перед мужчинами. Спустя почти сутки, которые показались Онорине долгими, как год, и страшными, как смерть, их заметили. Военный фрегат «Марсель» под командованием месье Перрена шел на Гаити, но капитан любезно согласился доставить попавших в беду дам на Мартинику, где находились владения месье Леграна.
Слегка тревожась о матери, Онорина оглядывалась вокруг. Тревоги ее вскоре ушли — она привыкла, что мать постоянно больна и требует покоя и ухода. Мать не хотела ехать в Вест-Индию, но настоял отец, приумноживший на солнечных плантациях родовое богатство. Сама же Онорина была в восторге — и от путешествия, и от предстоящих перемен. Если бы не кораблекрушение…
Матросы трудились, перекликались — слова их звучали так непонятно, как будто они говорили не по-французски, а на каком-то дикарском языке. Двое их недавних спутников с погибшей «Дианы» работали вместе со всеми. Кое-где стояли солдаты в мундирах. Три мачты походили на гигантские деревья, взмывшие в синее небо — его синева была иной, более глубокой и чистой, чем дома. А море вокруг было вовсе не синим, а переливалось всеми цветами — то зеленым, то серым, то золотистым. Но налюбоваться этим зрелищем вдоволь не получалось.
Онорине казалось: стоит ей шевельнуться, и все разом заметят ее. Мадемуазель Бонне так и не объявилась — оно и к лучшему, но Онорине сделалось скучно. Сейчас бы взобраться на высокую корму, туда, где стоят капитан и его помощник, где рулевой лихо крутит штурвал. Оттуда было бы прекрасно видно и небо, и море, и паруса, и матросов. Но нельзя. Если ее увидят, то лишь выбранят и прогонят в каюту, как это бывало еще на «Диане». «Неприлично благовоспитанной барышне носиться по кораблю, словно мальчишке», — со вздохом вспомнила Онорина.
Неподалеку заманчиво темнел приоткрытый люк. Онорина знала, что внизу находится трюм, где, конечно же, и прячут все самое интересное. Она оглянулась раз, другой — никто не смотрел в ее сторону. Легкой тенью она метнулась к раздвинутым решеткам и соскользнула внутрь по ступенькам.
После яркого солнечного дня темнота ослепила. Онорина крепко зажмурилась, перед веками замелькали желтые круги. Кажется, никто не заметил. Она распахнула глаза и огляделась.
Тьма вокруг понемногу рассеивалась. Онорина давно знала, что видит в темноте лучше других. «Это все ваши глаза, дитя мое, зеленые, как у кошки», — шутила порой мадемуазель Бонне. — «Вот вы и видите ночью, как кошка». Онорину это мало тревожило, зато сейчас выручило: вместо темной, пугающей неизвестности перед нею открывался коридор с несколькими дверьми. Вдоль стен — ряды бочек, ворохи канатов и свертков, направо — какой-то поворот, озаренный тусклым светом. Именно туда она и зашагала, едва слышно, боясь прогнать настороженную тишину, которую изредка прерывали незнакомые звуки: шорох, скрип, гулкий плеск волн о борта корабля.
За поворотом Онорину поджидала неожиданность — двое солдат. Они стояли, держа в руках мушкеты со штыками, и скрестили их, как только завидели ее. Над их головами висел большой фонарь с горящей внутри свечой.
— Уходи отсюда, малышка, — сказал один солдат — без злобы, но строго. — Тебе нельзя ходить сюда.
— Что вы стережете, господа? — спросила Онорина, несмотря на смущение и легкий страх.
— Там, — второй солдат с таинственным видом указал себе за спину, где за желтым кругом света терялась в темноте дверь, — живет чудовище. И оно не должно выбраться оттуда, понятно? А теперь уходи и не вздумай возвращаться, иначе оно доберется до тебя.
Потрясенная Онорина тут же побежала назад, к лестнице, поневоле восхищаясь смелостью солдат: как же они не боятся того чудовища? Любопытство, вскормленное страшными сказками, принялось за работу: какое оно, это чудовище, как оказалось на этом корабле, и куда солдаты везут его, и зачем? Странно: она не услышала ни звука из-за той двери. Что же такое здесь происходит?
«Надо будет вернуться и разузнать», — решила Онорина. — «Когда-нибудь эти солдаты устанут и уйдут спать, и тогда я смогу пройти». Она сама не понимала, почему не боится. Таинственное чудовище влекло ее, как всегда влекло все непонятное и страшное.
Вернуться в каюту оказалось нетрудно: Онорина укрылась за огромным тюком, который тащили трое матросов, и легко проскользнула в нужную дверь. Няня так и не пришла. Со вздохом Онорина забралась на кровать прямо в платье — чего бояться, оно и так мятое, да и бранить некому. Недавняя скука унеслась, как бешеная лошадь, ее сменило жгучее любопытство. Чудовище…
Онорина вспомнила своих озорных сверстников, кузенов-близнецов Робера и Николь, у которых она порой гостила. Они вечно придумывали самые невероятные забавы, которые порой кончались суровым наказанием. Но это не остужало их пыл. Когда кузен с кузиной объявили Онорине, что в их саду по ночам бродят призраки, она ни на миг не испугалась, а предложила пойти и проверить. Несколько ночей они тайком от нянек и горничных несли дозор в темном саду, перепугались до смерти, пока не выяснили, что «призраки» — это младшая горничная и ее возлюбленный, которому она назначала в саду свидания. Тайны взрослой жизни тоже казались заманчивыми, но в них не было того жуткого очарования, как в потустороннем мире привидений, фей, блуждающих огоньков и таинственных чудовищ.
«Сегодня же ночью пойду», — решила Онорина. — «А потом напишу Роберу и Николь и расскажу, как я сама раскрыла страшную тайну, как не струсила пойти ночью к чудовищу. Только бы няня ничего не услышала». Куда она все-таки подевалась? Не чудовище же схватило ее?
Няня объявилась лишь под вечер. Выглядела она чудесно, точно молоденькая девушка на гулянии. Онорину не позвали ужинать вместе с матерью, которую пригласил к своему столу капитан Перрен, так что мадемуазель Бонне лишь накормила ее и велела ложиться спать. Сама она, как видно, вновь собиралась куда-то уходить.
— Куда вы, мадемуазель? — спросила Онорина.
— Давайте договоримся, дитя мое, — сказала та в ответ, приняв таинственный вид. — Вы не спрашиваете, куда я иду, а я позволю вам гулять днем по палубе. И ваша матушка не узнает ни о том, ни о другом, хорошо?
— Да, мадемуазель! — Онорина едва не выскочила из кровати и не бросилась няне на шею. — Да благословит вас Бог! Только… Неужели вы не боитесь чудовища? Да, оно правда есть, мне сказали солдаты там, в трюме…
— Чудовище? — переспросила няня. — Ах, да… Не бойтесь, милая девочка, оно не страшное. И не причинит никому вреда. Доброй ночи.
— Доброй ночи, мадемуазель, — откликнулась Онорина, твердо зная, что не уснет сегодня.
Но уснула она мгновенно, едва откинулась на не слишком мягкую и удобную подушку. Никакие тайны и чудовища не тревожили ее сон, а пробудил ее скользящий по лицу солнечный луч и далекий, ставший привычным звон колокола — склянки.
«Нет», — твердо сказала Онорина сама себе, — «пусть одну ночь я пропустила, но сегодня я не просплю. Сегодня я все-все разузнаю».
Утренний туалет с помощью няни, веселой, как никогда прежде, завтрак, визит к матери заняли почти всю первую половину дня. Мадемуазель Бонне сдержала слово и вывела воспитанницу на прогулку: вернее сказать, они стояли на палубе в укромном уголке, чтобы никому не мешать. Вскоре Онорина перестала поправлять прическу; ветер все равно путал волосы, которые и без того плохо слушались гребня и щетки, а шляпа ее потерялась во время бегства с гибнущей «Дианы». Зато невозможно было вдоволь надышаться чудесным запахом моря, неба, солнца и ветра, который уносил прочь все неприятные запахи с палубы.
— Почему бы матушке тоже не выйти? — спросила Онорина. — Ей бы сразу сделалось лучше.
— Пусть мадам сама решает, что лучше для нее, — слегка рассеянно ответила няня.
В другое время Онорина бы непременно задумалась, что же такое происходит с няней. Но сейчас ее влекло иное. Влек все так же заманчиво распахнутый темный люк на палубе.
***
Капитан Перрен спустился в трюм. Вместе с ним шли лейтенант Дюбуа, двое солдат и боцман. Часовые при виде них взяли ружья «на караул».
— Все спокойно? — спросил капитан.
— Да, месье, — был ответ. — Похоже, наш зверь наконец-то усмирен.
— Я так не думаю, — качнул головой капитан и велел открыть дверь.
За дверью находилась еще одна, решетчатая, которую пришлось отпирать. Человек по ту сторону решетки поморщился от звука шагов и света фонаря, показавшегося ему нестерпимо ярким после многодневной тьмы вокруг. Он поневоле прикрыл глаза рукой; при его движении глухо звякнули цепи.
— Ну что, звереныш, — заговорил капитан, когда вошел в маленькую камеру, — не передумал? Будешь отвечать?
— Отец сам вас найдет, — раздался неприятный, хриплый голос, словно его обладатель отвык говорить или у него были повреждены голосовые связки. — И тогда горе вам. Вы заплатите кровью за кровь…
— Отвечай: где сейчас плавает Виргинский Зверь? Ты должен это знать, твой проклятый отец всегда обсуждает планы наперед. — Капитан подождал с полминуты, ответа не было. — Говори!
Он пнул лежащего на груде гнилой парусины человека в бок. Ответом ему был лишь тяжелый выдох и скрежет зубов — ничего больше. Из-под длинных, слипшихся прядей волос мрачной насмешкой сверкали темные глаза.
Капитан кивнул солдатам и боцману. Под звон цепей солдаты бросили пленного на пол лицом вниз, задрали его рубаху, которая давно превратилась в лохмотья, пропитанные потом и кровью. На широкую спину, исчерченную следами предыдущих истязаний, опустилась со свистом боцманская плеть. Незажившие рубцы треснули, брызнула кровь. Лежащий дернулся, но солдаты наступили ему на кисти вытянутых рук в кандалах. Капитан вслух считал удары, порой чуть ли не скрежеща зубами от злости. Он остановился на двух дюжинах, хотя с радостью приказал бы всыпать упрямому пленнику вдвое, а то и втрое больше.
Ответа же он так и не получил. Из-под косматой гривы по-прежнему слышалось только хриплое дыхание и порой брань шепотом, но ни единого стона, не говоря о криках.
Когда боцман отступил, стряхнув с плети кровь, капитан приказал перевернуть пленника на спину.
