Посвящаю эту книгу мужчинам,
что освещали мою жизнь и жизнь окружающих их людей,
но так безвременно покинули этот мир
Моему первому другу - Мальгину Александру (1995-2011),
который смог вернуть мне веру в дружбу
Моему ангелу-хранителю, моему отцу - Кузьмину Дмитрию (1971-2013),
который наделил меня всеми положительными качествами, которыми я обладаю
Вы всегда со мной.
ДОППЕЛЬГАНГЕР
Я думаю, что когда – нибудь,
каждый из нас окажется там, где он и должен находиться.
По крайней мере, так быть должно
ПРОЛОГ
Как починить то, что разрушено в щепки? Вряд ли тут поможет клей, или другие вспомогательные вещества, так как скелет при такой дезинтеграции полностью уничтожен. Это просто щепки, которые когда – то могли быть (вернее, были, но я боюсь теперь что – то утверждать) частью чего – то действительно важного. Можно, конечно, бережно перекладывать их, боясь до конца доломать то, что на самом деле итак уже полностью сломано. Но какой смысл? Хотя, если честно, своей головой я понимаю это, но эмоции и глупая, излишне человеческая сентиментальность бьют мою голову, а с ней и разум, абсолютно ничем не подкреплёнными вещами. Ни логика, ни хотя бы какая – то часть моего сознания. И они выключаются, уже не в силах сопротивляться.
Моё первое разочарование посетило меня очень рано: если мне не изменяет моё уже багровое от дум, разумеется, если бы оно могло покраснеть, сознание. Говорят, что дети помнят своё детство не ранее, чем с пяти – шести лет, но моя память была небольшим исключением: мои воспоминания имеют свои корни лет с двух, если не раньше. Они точно есть, хотя и немного расплывчаты. Я хорошо помню, как года в четыре мы с бабушкой Джердой ехали в больницу, так как мой дядя, брат со стороны матери, и бабушкин любимый сын, постоянно болел. Я часто слышал от дедушки, что это краб. Потому что при бабушке настоящее название заболевания он говорить не мог, это слишком шокировало её голову, усыпанную небрежно уложенными седыми «водорослями». Её седина была волнистой, и каждый тонкий волосок, украшавший её голову, имел свою причудливую, «морскую форму», и до сих пор, когда я ем морскую капусту, я вспоминаю о ней. От бабушки всегда так сильно пахло морской солью, а пальцы были чуть более холодными, чем мои. Или чем дедушкины.
Тогда на улице было очень солнечно, даже жарко, а часы приёма в больнице – послеобеденные, и бабушка решила посветить это время небольшой прогулке со мной. Пока мы стояли на предмостовой площади, я наблюдал за тем, как белоснежные парусные яхты, напичканные богачами, покидают набережную. Я много о чём спрашивал бабушку, и мои вопросы вряд ли тянули на возраст четырёхлетнего мальчика. Бабушка терпеливо, и даже с обожанием отвечала на каждый мой заумный вопрос. А когда я спросил её, останавливается ли когда – нибудь время, или оно не имеет пауз, она задумчиво посмотрела вниз моста.
- Я думаю, что останавливается. У каждого человека внутри свои часы.
- И когда они останавливаются, бабушка?
- Я бы не стала утверждать, пузырёчек. Наверное, в те моменты, когда нам становится очень тяжело. Ведь моменты радости пролетают так быстро. Когда мы поженились с твоим дедулей, я даже не замечала, как пролетали первые годы. А со временем наши часы постепенно стали замедлять свой ход. А стрелки уже не так быстро проходили этот вечный часовой круг…
- Тогда я не хочу, чтобы твои часы останавливались! Это значит, что ты грустишь.
Она улыбнулась, и обняла меня.
- Это неизбежно, дорогой.
Мне стоило поговорить с ней ещё о чём – нибудь, чтобы она потеряла ход времени и своих часов и тех, что свободно болтались на её немного сморщенной руке.
- Нам пора, Бартоломей, дядя Джерри нас уже заждался.
Когда мы вошли в палату, он приветливо нам улыбнулся той улыбкой, на которую только был способен. Я рассказывал ему о том, что теперь знаю, что часы всё – таки иногда останавливаются, а он внимательно слушал рассказы о моих детских впечатлениях. Я никогда не понимал, почему в его руки врачи постоянно вставляют какие – то трубки. Ему же больно. Я спрашивал первое время об этом, но бабушка начинала плакать, и мне было страшно спросить вновь, хотя ответа я так и не получил. Мне приходилось строить свои собственные догадки о том, что просто злодеи – врачи, как вампиры из сказок, которые дедуля читал мне на ночь, вытягивают кровь у дяди Джерри.
Прибор, стоящий рядом с дядиной кроватью медленно попискивал, и вырисовывал на экране неаккуратные горы, постоянно меняя их траекторию. Сначала вверх, потом вниз, потом снова вверх, затем снова вниз… Наверное, из – за прозрачных трубок дяде становилось хуже, и с каждым днём он становился всё более бледным, но сегодня, мне казалось, что его впалые щёки даже порозовели, и он смеялся.
Когда мы пришли домой, бабушка счастливо улыбалась, и мне показалось, что я знаю, что такое счастье. Бабушка Джерда очень красиво выглядела с улыбкой. И я до сих пор не могу простить врачей за тот звонок, и за то, что это бабушка взяла трубку. В тот вечер дядя Джерри скончался, не дожив и до сорока пяти лет.
Время действительно умеет умирать. Как умирают люди. Возможно, что это попросту его благородная дань нам. Так оно выражает нам почтение, и соболезнование. А потом как птица феникс оно воскресает. Время. Но не люди.
Аккуратные внутренние бабушкины часы остановились, и больше никогда не набирали свой ход. Никогда.
что освещали мою жизнь и жизнь окружающих их людей,
но так безвременно покинули этот мир
Моему первому другу - Мальгину Александру (1995-2011),
который смог вернуть мне веру в дружбу
Моему ангелу-хранителю, моему отцу - Кузьмину Дмитрию (1971-2013),
который наделил меня всеми положительными качествами, которыми я обладаю
Вы всегда со мной.
ДОППЕЛЬГАНГЕР
Я думаю, что когда – нибудь,
каждый из нас окажется там, где он и должен находиться.
По крайней мере, так быть должно
ПРОЛОГ
Как починить то, что разрушено в щепки? Вряд ли тут поможет клей, или другие вспомогательные вещества, так как скелет при такой дезинтеграции полностью уничтожен. Это просто щепки, которые когда – то могли быть (вернее, были, но я боюсь теперь что – то утверждать) частью чего – то действительно важного. Можно, конечно, бережно перекладывать их, боясь до конца доломать то, что на самом деле итак уже полностью сломано. Но какой смысл? Хотя, если честно, своей головой я понимаю это, но эмоции и глупая, излишне человеческая сентиментальность бьют мою голову, а с ней и разум, абсолютно ничем не подкреплёнными вещами. Ни логика, ни хотя бы какая – то часть моего сознания. И они выключаются, уже не в силах сопротивляться.
Моё первое разочарование посетило меня очень рано: если мне не изменяет моё уже багровое от дум, разумеется, если бы оно могло покраснеть, сознание. Говорят, что дети помнят своё детство не ранее, чем с пяти – шести лет, но моя память была небольшим исключением: мои воспоминания имеют свои корни лет с двух, если не раньше. Они точно есть, хотя и немного расплывчаты. Я хорошо помню, как года в четыре мы с бабушкой Джердой ехали в больницу, так как мой дядя, брат со стороны матери, и бабушкин любимый сын, постоянно болел. Я часто слышал от дедушки, что это краб. Потому что при бабушке настоящее название заболевания он говорить не мог, это слишком шокировало её голову, усыпанную небрежно уложенными седыми «водорослями». Её седина была волнистой, и каждый тонкий волосок, украшавший её голову, имел свою причудливую, «морскую форму», и до сих пор, когда я ем морскую капусту, я вспоминаю о ней. От бабушки всегда так сильно пахло морской солью, а пальцы были чуть более холодными, чем мои. Или чем дедушкины.
Тогда на улице было очень солнечно, даже жарко, а часы приёма в больнице – послеобеденные, и бабушка решила посветить это время небольшой прогулке со мной. Пока мы стояли на предмостовой площади, я наблюдал за тем, как белоснежные парусные яхты, напичканные богачами, покидают набережную. Я много о чём спрашивал бабушку, и мои вопросы вряд ли тянули на возраст четырёхлетнего мальчика. Бабушка терпеливо, и даже с обожанием отвечала на каждый мой заумный вопрос. А когда я спросил её, останавливается ли когда – нибудь время, или оно не имеет пауз, она задумчиво посмотрела вниз моста.
- Я думаю, что останавливается. У каждого человека внутри свои часы.
- И когда они останавливаются, бабушка?
- Я бы не стала утверждать, пузырёчек. Наверное, в те моменты, когда нам становится очень тяжело. Ведь моменты радости пролетают так быстро. Когда мы поженились с твоим дедулей, я даже не замечала, как пролетали первые годы. А со временем наши часы постепенно стали замедлять свой ход. А стрелки уже не так быстро проходили этот вечный часовой круг…
- Тогда я не хочу, чтобы твои часы останавливались! Это значит, что ты грустишь.
Она улыбнулась, и обняла меня.
- Это неизбежно, дорогой.
Мне стоило поговорить с ней ещё о чём – нибудь, чтобы она потеряла ход времени и своих часов и тех, что свободно болтались на её немного сморщенной руке.
- Нам пора, Бартоломей, дядя Джерри нас уже заждался.
Когда мы вошли в палату, он приветливо нам улыбнулся той улыбкой, на которую только был способен. Я рассказывал ему о том, что теперь знаю, что часы всё – таки иногда останавливаются, а он внимательно слушал рассказы о моих детских впечатлениях. Я никогда не понимал, почему в его руки врачи постоянно вставляют какие – то трубки. Ему же больно. Я спрашивал первое время об этом, но бабушка начинала плакать, и мне было страшно спросить вновь, хотя ответа я так и не получил. Мне приходилось строить свои собственные догадки о том, что просто злодеи – врачи, как вампиры из сказок, которые дедуля читал мне на ночь, вытягивают кровь у дяди Джерри.
Прибор, стоящий рядом с дядиной кроватью медленно попискивал, и вырисовывал на экране неаккуратные горы, постоянно меняя их траекторию. Сначала вверх, потом вниз, потом снова вверх, затем снова вниз… Наверное, из – за прозрачных трубок дяде становилось хуже, и с каждым днём он становился всё более бледным, но сегодня, мне казалось, что его впалые щёки даже порозовели, и он смеялся.
Когда мы пришли домой, бабушка счастливо улыбалась, и мне показалось, что я знаю, что такое счастье. Бабушка Джерда очень красиво выглядела с улыбкой. И я до сих пор не могу простить врачей за тот звонок, и за то, что это бабушка взяла трубку. В тот вечер дядя Джерри скончался, не дожив и до сорока пяти лет.
Время действительно умеет умирать. Как умирают люди. Возможно, что это попросту его благородная дань нам. Так оно выражает нам почтение, и соболезнование. А потом как птица феникс оно воскресает. Время. Но не люди.
Аккуратные внутренние бабушкины часы остановились, и больше никогда не набирали свой ход. Никогда.
