Уже потом парень Лушу, как мешок с горохом, стал по льду тянуть, не давая встать. И сам ползком. Так и выбрались на берег.
Лошадка смирно стояла всё это время, равнодушно наблюдая за барахтающимися маленькими людьми. Зато потом честно и скоро поспешила туда, куда правил паренёк.
- На, накройся, а свою шубу скидай, - парень снял с себя рваный тулуп и кинул Луше. Вот тогда-то девочка впервые и заметила его худую шею, потому что под тулупом у него была только простая рубаха.
- Не-е-е м-могу, - тряслась Луша.
- Можешь, быстро, - приказал он.
Луша непослушными руками кое-как скинула с себя мокрый тяжёлый овчинный полушубок и укуталась сухим тулупом.
- А ты к-как?
- Ничего, я привыкший.
- А ты з-з-знаешь, г-где мы живём?
- Возле Матвеевых?
- Угу.
Парень проводил Лушу до самой двери и только тут разрешил вернуть тулуп.
- М-матери моей не г-говори, если ув-в-видишь, - попросила Луша, но парень ничего не ответил, отвёл глаза.
Луша полезла на печь. Вскоре и перепуганная мать прибежала. Сказал, всё-таки.
Мать повытаскивала из печи томившиеся в тепле чугунки, и дочку туда, на место чугунков. Луше сначала и хорошо было, согрелась, наконец, но потом чуть душа не вышла вон, до того тяжко стало от жара. Просто почувствовала, как душенька её молодая уже и расставалась с телом, но зацепилась за самую макушку. Терпела Луша, терпела, а потом заснула. А когда проснулась, мать с отцом её из печки вытащили, да в баню понесли, окончательно уморить решили, думалось слабой Луше.
Но нет, выжила, не чихнула даже на следующий день.
Представлялось тогда, что и паренька кто-нибудь обогрел. Ведь не сухой тулуп надевал на себя. После мокрой Луши и тулуп вымок. Но долго его не видела, спросить не могла.
А потом, когда коров стали гонять в поле, узнала в пастушке своего спасителя, здороваться стали.
Мать и рассказала, что того Стёпкой кличут. И сирота он.
А Бурёнка молодец, вовремя характер показывать стала. Так думалось Луше. Уж очень приятно свирельку послушать. Вот и стали по утрам ходить вместе.
На лугу сели, как в последнее время всё чаще случалось, рядом на пригорке. Коровы привычно занялись своими коровьими делами. Сзади осталось село Дымово, неподалёку и чуть в стороне зеленел лес, а прямо перед глазами раскинулись цветущие родные просторы. Хорошо!
Луша передала узелок с тремя картофелинами и краюшкой хлеба.
- На, мать наказала тебе отдать.
Стёпка взглянул равнодушно.
- Вечером приходи пораньше, я спеку, вместе съедим.
- Ладно, - обрадовалась Луша приглашению.
Стёпка вновь заиграл…
Ночью лёжа на печке, Луша думала о прошедшем дне. Мысли перескакивали с предмета на предмет, а потом и вспомнилось… А как же Стёпка тогда, весной?
В мокром тулупе, в холодном коровнике, один. Представила его в соломе, замёрзшего, никому не нужного. Сердце потяжелело от острой жалости. Страшно быть одному. Страшно быть сиротой.
- Голубчик, Афанасий Петрович, откушайте ещё и грибочков, - потчевала своего давнего приятеля Глафира Никитична.
- Не изволь, матушка, беспокоиться, всего отведаю, - немолодой помещик был частым гостем и уже давно чувствовал себя в Дубравном свободно.
- Ещё рюмочку, - не отставала помещица.
- С удовольствием, только ежели с Вами.
Глафира Никитична согласилась составить компанию.
Какое-то время слышался лишь звон посуды и хруст пережёвываемой пищи.
На дальней конце стола сидела поникшая девушка в тёмном платье, волосы её были спрятаны под старомодный чепец. Она едва притрагивалась к пище и совсем не участвовала в разговоре.
- Ох, уж эти свободные нравы, - через некоторое время продолжила помещица прерванный разговор. — Это ещё ангельское терпение и милосердие у нашей матушки, милостивой государыни.
- Что верно, то верно, - согласился изрядно покрасневший от крепкой наливочки Афанасий Петрович.
- Подумать только, саму царскую власть надумал критиковать! Это же до чего докатиться можно!
- Это вы про вольнодумца Радищева? Ну и докатился. Теперь в остроге десять лет пусть посидит, подумает.
- И пусть благодарствует, что милосердная наша государыня отменила его казнь. Крепостные, видите ли, страдают. А кто они такие, эти крепостные?
- Грязь, - привычно угодил словом Афанасий Петрович.
- Хуже грязи. Тьфу! - Глафира Никитична почувствовала привычное раздражение.
- Однако, мне пора. Нынче ещё на поля надо съездить.
- Ну, что же, оно езжайте, ежели пора, но только завтра вечером непременно ко мне на ужин, - согласилась помещица и позвонила в колокольчик.
- Проводи господина Овчакова, - приказала горничной.
Когда гость вышел, Глафира Никитична вдруг проворно вскочила, приблизилась к двери, за которой только что скрылись помещик и горничная и, нимало не стесняясь сидящей девушки, стала откровенно прислушиваться, что происходит в прихожей.
Девушка ещё ниже опустила голову.
- Варя, иди сюда, - прошипела ей вполголоса Глафира Никитична.
Та покраснела, но послушно приблизилась.
- Глянь-ка, что там делают эти... - помещица почти вытолкнула девушку в дверь.
В прихожей разомлевший помещик прижал перепуганную горничную в самый угол. Увидев вошедшую девушку, Афанасий Петрович смущённо крякнул и поспешил на улицу.
Не успела закрыться за ним дверь, как показалась Глафира Никитична.
Цепким взглядом окинула присутствующих.
Бледная горничная стояла у вешалки, прижав руки к груди, рот её некрасиво кривился в каком-то немыслимом напряжении.
Варя боялась поднять взгляд на свою благодетельницу. Она уже присутствовала на похожих сценах, и от одного предвидения дальнейшего ей становилось дурно.
- Ну, я так и знала, змеища подколодная, - начала Глафира Никитична, медленно приближаясь к горничной.
- Барыня, миленькая, ничего не было, - девка бросилась ей в ноги.
- А раз ничего не было, чего тогда боишься? - помещица говорила почти ласково, но белые глаза выдавали её бешенство.
- Глафира Никитична, матушка родненькая, - Варя и сама не понимала, как бросилась к помещице, схватила её за руки и стала неистово целовать, не давая этих рукам вцепиться в девушку, - видела. Афанасий Петрович поправлял у зеркала сюртук. Агаша держала шляпу. Ничего не было.
На секунду показалось, что помещица ударит свою крестницу. Но, похоже, опомнилась.
- Ступай, заступница, - с раздражением бросила той. - И без тебя разберёмся.
Варя ушла, беспомощно оглядываясь на Агашу. Но и у Глафиры Никитичны пыл поугас.
- Пошла прочь, паскуда.
Девушке дважды не пришлось повторять.
Глафира Никитична тяжело опустилась в кресло.
Столько лет уже смотрит она на своего соседа и не понимает, чего он ждёт.
Овдовела она много лет назад. И все эти годы Афанасий частый гость, преданный друг, интересный собеседник, советник во всех делах. И только-то? А она ведь не молодеет. И с каждым годом всё тяжелее смотреть на себя в зеркало. Столько лет потеряли, а могли бы жить и жить. Два поместья кабы объединить, вот сила была бы. Но он, похоже, не понимал своего счастья.
А эти девки бесстыжие, так и вертятся, зубы скалят, завлекают. Молодые, свежие. Где тут мужику устоять?
Глафира Никитична в бессилии замычала сквозь сжатые губы.
Кажется, вот только что и она была прекрасной юной девушкой. Потом женой. И добрый приятель её мужа, молодой помещик Афанасий, оказывал ей знаки внимания. И она их со смехом принимала, насколько может принимать ухаживания молодого человека замужняя дама, не уронив себя в глазах общества.
И немного знаков внимания принимала втайне от глаз общества. И особенно от глаз собственного мужа.
А когда стала вдовой, отгоревала положенный срок и стала ждать предложения руки и сердца. Вот до сих пор и ждёт.
Эх, кабы вернуть ей годков двадцать назад.
Из открытого окна тянуло прохладой. Может, и не следовало находиться у него так долго, но Варя никак не могла побороть сковавшее её оцепенение. Так и сидела, кутаясь в тёплую шаль, слушая трели соловья и глядя в залитый лунным светом сад.
Такая ночь сказочная. Узкие извилистые дорожки едва угадывались в ночном полумраке, и Варе казалось, что теперь по ним должны бродить другие существа. Днём туда-сюда бегают она, Глафира Никитична, многочисленная дворня, садовник со своими инструментами. А сейчас время для других созданий. И под сладкозвучные песни соловья представлялось Варе, что вот-вот покажется стройная фигура в длинной белой рубахе и с распущенными зелёными волосами русалки.
Девушка задумалась, куда бы та могла направляться? Искать своего милого, конечно. Злые люди их разлучили, потеряли они друг друга, вот и ищет...
Издалека послышался чей-то вопль и залаяли собаки, нарушая очарование. Варя очнулась. Встала, закрыла окно. Но не поспешила лечь. Есть ещё дело.
Конюх Андрей. Сидит сейчас возле свинарника наказанный. Руки и ноги в деревянной колоде крепко закованы. Рядом приставлен сторож, чтобы никто не посмел тайком воды принести.
Но Варя видела, как поздно вечером сторожа сменились. И теперь караулит дед Перепёлка. А дед этот добрый знакомец Вари. Вот она и решила дождаться ночи и сходить к конюху, отнести воды и хлеба кусок.
Теперь уже пора.
На всякий случай тихонько, не зажигая свечу, прошла к комнате Глафиры Никитичны. Луна чуть освещала помещичий дом и изнутри, щедро вливаясь своими голубоватыми лучами в окна. Всё тихо. Девка Марфушка спит на полу под дверь на случай, если понадобится хозяйке. Лучшего времени не будет.
Варя вышла в сад. Оглянулась на своё окно. Теперь там пусто. Усмехнулась. Вместо русалки идёт по садовой ночной дорожке она. И не суженого ищет, а бутыль воды и хлеб несёт несчастному.
- Стой, хтой-та? - послышался чуть дребезжащий голос Перепёлки.
- Это я, дед, не шуми.
- Варвара Сергеевна, никак?
- Да.
- Да что ж вы в потёмках-то? Ай огонь какой зажечь?
- Не надо.
- А то и верно. Луна какая! Всё видать и без огня.
Варя подошла к пленнику. Руки-ноги закованы, голова опущена на грудь. Длинные прямые волосы скрывали лицо.
- Эй! Андрей! - позвала Варя.
Тот поднял голову, посмотрел на девушку и вновь опустил беспомощно и безнадёжно.
- Ну чаво ты? Чаво ты? - засуетился дед. - Ну наказали, бывает. Сейчас водички попьёшь - полегчает.
Но Андрей больше не захотел смотреть на Варю.
Девушка растерялась.
- Дед, возьми. Дашь ему, - протянула она свои подношения старику.
- Дам. Идите, Варвара Сергеевна, не беспокойтесь. Дам. А вы идите, а то простудитесь, - повторял дед чуть суетливо.
Варя повернула назад к дому.
- Ну чаво ты? - с досадой обратился Перепёлка к Андрею. - Во, барышня пришли к нему, а он видите ли нос воротит.
- Вот именно, что «барышня». Не надо мне их барских подачек.
- Ишь ты какой! Не надо подачек! Вот за твою гордость, Андрюха, и попадает тебе без конца. А надо проще быть. Где промолчать, а где хозяйке лучше на глаза не попадаться. А ты всё с норовом, да с нахальством. И барышню напрасно обидел. Хорошая она.
- Может, сейчас и хорошая, а вот станет хозяйкой над нами, сама за плеть возьмётся, да по нашим спинам пройдётся с удовольствием.
- Ну ты тоже, под одну гребёнку всех не стриги. Разные люди есть и среди их, и среди нас, крестьян. А у ней, коли хочешь знать, жизнь тоже не сахар.
- Прям, не сахар.
- А вот испей водицы, да хлебушек пожуй, а я тебе расскажу.
- Я-то у её родителей много лет служил. Может, лет тридцать. Как теперь посчитать? Да, считай, что долго. Хорошие люди были, хоть и баре. Не кривись! Хорошие! Правда, не шибко богатые. Я да Агаша у них служили. Та, что теперича в горничных у Глафиры Никитичны. Не-е, было еще немного людей, но тех продали после смерти хозяев в разные места. Теперь, можа, и не увидимся никогда. А хозяев тогда, Вариных родителей, получается, одного за другой горячка унесла. А Варвара Сергеевна училась как раз. В пансионе для благородных. Да... Шибко убивалась она. Сиротой осталась. А я вот что замечаю, коли родители добрые, так и дети хорошие получаются. А, коли дети непутёвые - смотри на родителей - тама непутёвость начинается.
- Неужто всегда?
- Не, не всегда. Но часто.
- Дай ещё попить.
- На, пей. Да и хлеб кусай. Силы тебе тоже терять не надо. Барыня, може, завтра отойдёт, отпустит.
- А зачем мне силы? На барыню работать?
- Не знаю. Но коли дадена сила, значит напрасно её расходовать не след.
Андрей помолчал. Дед Перепёлка немного погодя продолжил делиться воспоминаниями.
- Ну, значит, определили Варю, то бишь Варвару Сергеевну к нашей помещице. Та ей крёстная, кажись. Нас с Агашей тоже направили сюда. Да-а-а, вот когда поняли мы по чём фунт лиха. Я-то что? Я старый уже, у меня хошь завтра жизнь отбирай - пожил уже. Даж не пикну, пойду дале.
- Куда это ты дале пойдёшь, если у тебя жизнь отнимут?
- Небось Господь куда-нибудь направит.
- Ну-ну.
- А вот вас, молодых, жалко. Варвара Сергеевна, вроде в барских хоромах, а смотрю и думаю, что жизнь её тяжелее будет, нежели у крестьянки крепостной. Та хоть придёт домой с барщины и, вроде, свободна. А Варе нет свободы ни днём, ни ночью.
- Чем же её, интересно, закабалили?
- Невжель не понимаешь?
- Да понимаю... Это я так. Из упрямства больше.
- Во-во. Не приведи Господь у таких благодетелей быть в нахлебниках.
Андрей задумался. Дед тоже помолчал, потом про Агашу вспомнил.
- А на бедную Агашу иной раз страшно глянуть. Барыня на неё совсем зверем кидается. Давеча ей волосья ни за что выдрала. Так и норовит девку обидеть.
- Известно за что.
- Известно. Не родись красивой, как говорится.
Дед Перепёлка устал стоять, нашёл в свинарнике ведро, перевернул его вверх дном, сел около Андрея.
- Сейчас мы с тобой моим хлеб-солью пообедаем, - полез за пазуху.
- Да сам ешь, - засмущался Андрей.
- Чего это я буду сам есть? Или я ненасытная утроба? Только знаешь что? - дед отложил свою снедь, - думаю, тебе, пока ночь и никого нет, надо по нужде сходить.
- Да не мешало бы, только вот руки-ноги заняты.
- Ничего, зато у меня свободны.
Отца своего Ерина не знала. Не было у неё отца.
Когда девочка достаточно подросла, чтобы понять, отчего так бывает, вздохнула и стала жить дальше, у матери не спрашивала.
Подолгу вглядывалась в черты своего лица, пытаясь найти ответы в зеркале. И зеркало ей льстило. Навевало самые романтические мысли.
Тонкие чёрные брови, лицом чуть смугла. Карие, почти чёрные, живые глаза, опушённые густыми длинными ресницами. Прямой, чуть с горбинкой, нос.
Ничуть на мать не похожа. И, хоть мать уже стара, почти тридцать лет уже, но трудно представить, что даже в молодости её тусклые волосы были чёрными и шелковистыми, а тонкие бесцветные губы алыми и пухлыми. Нет, она точно не в мать.
Значит, в отца. И тут уж её воображение уносилось далеко из тёмной тесной горенки, которую она делила с двоюродной сестрой.
Не может быть, чтобы такой стройный стан и горделивую осанку передал ей кто-то из деревенских мужиков. Нет. В душе цвела уверенность, что значительно выше. Неизвестно, до каких бы высот унеслась Ерина на крыльях тщеславия, если бы не в сердцах сказанная бабушкой фраза.
Как-то шли они с вдвоём из леса, тащили на спинах по вязанке хвороста, а навстречу скакал на рыжем коне конюх Андрей. Тут бабушка и уловила слишком пристальный взгляд своей внучки на всадника, покачала головой:
- Цыганская кровь.
Лошадка смирно стояла всё это время, равнодушно наблюдая за барахтающимися маленькими людьми. Зато потом честно и скоро поспешила туда, куда правил паренёк.
- На, накройся, а свою шубу скидай, - парень снял с себя рваный тулуп и кинул Луше. Вот тогда-то девочка впервые и заметила его худую шею, потому что под тулупом у него была только простая рубаха.
- Не-е-е м-могу, - тряслась Луша.
- Можешь, быстро, - приказал он.
Луша непослушными руками кое-как скинула с себя мокрый тяжёлый овчинный полушубок и укуталась сухим тулупом.
- А ты к-как?
- Ничего, я привыкший.
- А ты з-з-знаешь, г-где мы живём?
- Возле Матвеевых?
- Угу.
Парень проводил Лушу до самой двери и только тут разрешил вернуть тулуп.
- М-матери моей не г-говори, если ув-в-видишь, - попросила Луша, но парень ничего не ответил, отвёл глаза.
Луша полезла на печь. Вскоре и перепуганная мать прибежала. Сказал, всё-таки.
Мать повытаскивала из печи томившиеся в тепле чугунки, и дочку туда, на место чугунков. Луше сначала и хорошо было, согрелась, наконец, но потом чуть душа не вышла вон, до того тяжко стало от жара. Просто почувствовала, как душенька её молодая уже и расставалась с телом, но зацепилась за самую макушку. Терпела Луша, терпела, а потом заснула. А когда проснулась, мать с отцом её из печки вытащили, да в баню понесли, окончательно уморить решили, думалось слабой Луше.
Но нет, выжила, не чихнула даже на следующий день.
Представлялось тогда, что и паренька кто-нибудь обогрел. Ведь не сухой тулуп надевал на себя. После мокрой Луши и тулуп вымок. Но долго его не видела, спросить не могла.
А потом, когда коров стали гонять в поле, узнала в пастушке своего спасителя, здороваться стали.
Мать и рассказала, что того Стёпкой кличут. И сирота он.
А Бурёнка молодец, вовремя характер показывать стала. Так думалось Луше. Уж очень приятно свирельку послушать. Вот и стали по утрам ходить вместе.
На лугу сели, как в последнее время всё чаще случалось, рядом на пригорке. Коровы привычно занялись своими коровьими делами. Сзади осталось село Дымово, неподалёку и чуть в стороне зеленел лес, а прямо перед глазами раскинулись цветущие родные просторы. Хорошо!
Луша передала узелок с тремя картофелинами и краюшкой хлеба.
- На, мать наказала тебе отдать.
Стёпка взглянул равнодушно.
- Вечером приходи пораньше, я спеку, вместе съедим.
- Ладно, - обрадовалась Луша приглашению.
Стёпка вновь заиграл…
Ночью лёжа на печке, Луша думала о прошедшем дне. Мысли перескакивали с предмета на предмет, а потом и вспомнилось… А как же Стёпка тогда, весной?
В мокром тулупе, в холодном коровнике, один. Представила его в соломе, замёрзшего, никому не нужного. Сердце потяжелело от острой жалости. Страшно быть одному. Страшно быть сиротой.
Глава 5
- Голубчик, Афанасий Петрович, откушайте ещё и грибочков, - потчевала своего давнего приятеля Глафира Никитична.
- Не изволь, матушка, беспокоиться, всего отведаю, - немолодой помещик был частым гостем и уже давно чувствовал себя в Дубравном свободно.
- Ещё рюмочку, - не отставала помещица.
- С удовольствием, только ежели с Вами.
Глафира Никитична согласилась составить компанию.
Какое-то время слышался лишь звон посуды и хруст пережёвываемой пищи.
На дальней конце стола сидела поникшая девушка в тёмном платье, волосы её были спрятаны под старомодный чепец. Она едва притрагивалась к пище и совсем не участвовала в разговоре.
- Ох, уж эти свободные нравы, - через некоторое время продолжила помещица прерванный разговор. — Это ещё ангельское терпение и милосердие у нашей матушки, милостивой государыни.
- Что верно, то верно, - согласился изрядно покрасневший от крепкой наливочки Афанасий Петрович.
- Подумать только, саму царскую власть надумал критиковать! Это же до чего докатиться можно!
- Это вы про вольнодумца Радищева? Ну и докатился. Теперь в остроге десять лет пусть посидит, подумает.
- И пусть благодарствует, что милосердная наша государыня отменила его казнь. Крепостные, видите ли, страдают. А кто они такие, эти крепостные?
- Грязь, - привычно угодил словом Афанасий Петрович.
- Хуже грязи. Тьфу! - Глафира Никитична почувствовала привычное раздражение.
- Однако, мне пора. Нынче ещё на поля надо съездить.
- Ну, что же, оно езжайте, ежели пора, но только завтра вечером непременно ко мне на ужин, - согласилась помещица и позвонила в колокольчик.
- Проводи господина Овчакова, - приказала горничной.
Когда гость вышел, Глафира Никитична вдруг проворно вскочила, приблизилась к двери, за которой только что скрылись помещик и горничная и, нимало не стесняясь сидящей девушки, стала откровенно прислушиваться, что происходит в прихожей.
Девушка ещё ниже опустила голову.
- Варя, иди сюда, - прошипела ей вполголоса Глафира Никитична.
Та покраснела, но послушно приблизилась.
- Глянь-ка, что там делают эти... - помещица почти вытолкнула девушку в дверь.
В прихожей разомлевший помещик прижал перепуганную горничную в самый угол. Увидев вошедшую девушку, Афанасий Петрович смущённо крякнул и поспешил на улицу.
Не успела закрыться за ним дверь, как показалась Глафира Никитична.
Цепким взглядом окинула присутствующих.
Бледная горничная стояла у вешалки, прижав руки к груди, рот её некрасиво кривился в каком-то немыслимом напряжении.
Варя боялась поднять взгляд на свою благодетельницу. Она уже присутствовала на похожих сценах, и от одного предвидения дальнейшего ей становилось дурно.
- Ну, я так и знала, змеища подколодная, - начала Глафира Никитична, медленно приближаясь к горничной.
- Барыня, миленькая, ничего не было, - девка бросилась ей в ноги.
- А раз ничего не было, чего тогда боишься? - помещица говорила почти ласково, но белые глаза выдавали её бешенство.
- Глафира Никитична, матушка родненькая, - Варя и сама не понимала, как бросилась к помещице, схватила её за руки и стала неистово целовать, не давая этих рукам вцепиться в девушку, - видела. Афанасий Петрович поправлял у зеркала сюртук. Агаша держала шляпу. Ничего не было.
На секунду показалось, что помещица ударит свою крестницу. Но, похоже, опомнилась.
- Ступай, заступница, - с раздражением бросила той. - И без тебя разберёмся.
Варя ушла, беспомощно оглядываясь на Агашу. Но и у Глафиры Никитичны пыл поугас.
- Пошла прочь, паскуда.
Девушке дважды не пришлось повторять.
Глафира Никитична тяжело опустилась в кресло.
Столько лет уже смотрит она на своего соседа и не понимает, чего он ждёт.
Овдовела она много лет назад. И все эти годы Афанасий частый гость, преданный друг, интересный собеседник, советник во всех делах. И только-то? А она ведь не молодеет. И с каждым годом всё тяжелее смотреть на себя в зеркало. Столько лет потеряли, а могли бы жить и жить. Два поместья кабы объединить, вот сила была бы. Но он, похоже, не понимал своего счастья.
А эти девки бесстыжие, так и вертятся, зубы скалят, завлекают. Молодые, свежие. Где тут мужику устоять?
Глафира Никитична в бессилии замычала сквозь сжатые губы.
Кажется, вот только что и она была прекрасной юной девушкой. Потом женой. И добрый приятель её мужа, молодой помещик Афанасий, оказывал ей знаки внимания. И она их со смехом принимала, насколько может принимать ухаживания молодого человека замужняя дама, не уронив себя в глазах общества.
И немного знаков внимания принимала втайне от глаз общества. И особенно от глаз собственного мужа.
А когда стала вдовой, отгоревала положенный срок и стала ждать предложения руки и сердца. Вот до сих пор и ждёт.
Эх, кабы вернуть ей годков двадцать назад.
Глава 6
Из открытого окна тянуло прохладой. Может, и не следовало находиться у него так долго, но Варя никак не могла побороть сковавшее её оцепенение. Так и сидела, кутаясь в тёплую шаль, слушая трели соловья и глядя в залитый лунным светом сад.
Такая ночь сказочная. Узкие извилистые дорожки едва угадывались в ночном полумраке, и Варе казалось, что теперь по ним должны бродить другие существа. Днём туда-сюда бегают она, Глафира Никитична, многочисленная дворня, садовник со своими инструментами. А сейчас время для других созданий. И под сладкозвучные песни соловья представлялось Варе, что вот-вот покажется стройная фигура в длинной белой рубахе и с распущенными зелёными волосами русалки.
Девушка задумалась, куда бы та могла направляться? Искать своего милого, конечно. Злые люди их разлучили, потеряли они друг друга, вот и ищет...
Издалека послышался чей-то вопль и залаяли собаки, нарушая очарование. Варя очнулась. Встала, закрыла окно. Но не поспешила лечь. Есть ещё дело.
Конюх Андрей. Сидит сейчас возле свинарника наказанный. Руки и ноги в деревянной колоде крепко закованы. Рядом приставлен сторож, чтобы никто не посмел тайком воды принести.
Но Варя видела, как поздно вечером сторожа сменились. И теперь караулит дед Перепёлка. А дед этот добрый знакомец Вари. Вот она и решила дождаться ночи и сходить к конюху, отнести воды и хлеба кусок.
Теперь уже пора.
На всякий случай тихонько, не зажигая свечу, прошла к комнате Глафиры Никитичны. Луна чуть освещала помещичий дом и изнутри, щедро вливаясь своими голубоватыми лучами в окна. Всё тихо. Девка Марфушка спит на полу под дверь на случай, если понадобится хозяйке. Лучшего времени не будет.
Варя вышла в сад. Оглянулась на своё окно. Теперь там пусто. Усмехнулась. Вместо русалки идёт по садовой ночной дорожке она. И не суженого ищет, а бутыль воды и хлеб несёт несчастному.
- Стой, хтой-та? - послышался чуть дребезжащий голос Перепёлки.
- Это я, дед, не шуми.
- Варвара Сергеевна, никак?
- Да.
- Да что ж вы в потёмках-то? Ай огонь какой зажечь?
- Не надо.
- А то и верно. Луна какая! Всё видать и без огня.
Варя подошла к пленнику. Руки-ноги закованы, голова опущена на грудь. Длинные прямые волосы скрывали лицо.
- Эй! Андрей! - позвала Варя.
Тот поднял голову, посмотрел на девушку и вновь опустил беспомощно и безнадёжно.
- Ну чаво ты? Чаво ты? - засуетился дед. - Ну наказали, бывает. Сейчас водички попьёшь - полегчает.
Но Андрей больше не захотел смотреть на Варю.
Девушка растерялась.
- Дед, возьми. Дашь ему, - протянула она свои подношения старику.
- Дам. Идите, Варвара Сергеевна, не беспокойтесь. Дам. А вы идите, а то простудитесь, - повторял дед чуть суетливо.
Варя повернула назад к дому.
- Ну чаво ты? - с досадой обратился Перепёлка к Андрею. - Во, барышня пришли к нему, а он видите ли нос воротит.
- Вот именно, что «барышня». Не надо мне их барских подачек.
- Ишь ты какой! Не надо подачек! Вот за твою гордость, Андрюха, и попадает тебе без конца. А надо проще быть. Где промолчать, а где хозяйке лучше на глаза не попадаться. А ты всё с норовом, да с нахальством. И барышню напрасно обидел. Хорошая она.
- Может, сейчас и хорошая, а вот станет хозяйкой над нами, сама за плеть возьмётся, да по нашим спинам пройдётся с удовольствием.
- Ну ты тоже, под одну гребёнку всех не стриги. Разные люди есть и среди их, и среди нас, крестьян. А у ней, коли хочешь знать, жизнь тоже не сахар.
- Прям, не сахар.
- А вот испей водицы, да хлебушек пожуй, а я тебе расскажу.
Глава 7
- Я-то у её родителей много лет служил. Может, лет тридцать. Как теперь посчитать? Да, считай, что долго. Хорошие люди были, хоть и баре. Не кривись! Хорошие! Правда, не шибко богатые. Я да Агаша у них служили. Та, что теперича в горничных у Глафиры Никитичны. Не-е, было еще немного людей, но тех продали после смерти хозяев в разные места. Теперь, можа, и не увидимся никогда. А хозяев тогда, Вариных родителей, получается, одного за другой горячка унесла. А Варвара Сергеевна училась как раз. В пансионе для благородных. Да... Шибко убивалась она. Сиротой осталась. А я вот что замечаю, коли родители добрые, так и дети хорошие получаются. А, коли дети непутёвые - смотри на родителей - тама непутёвость начинается.
- Неужто всегда?
- Не, не всегда. Но часто.
- Дай ещё попить.
- На, пей. Да и хлеб кусай. Силы тебе тоже терять не надо. Барыня, може, завтра отойдёт, отпустит.
- А зачем мне силы? На барыню работать?
- Не знаю. Но коли дадена сила, значит напрасно её расходовать не след.
Андрей помолчал. Дед Перепёлка немного погодя продолжил делиться воспоминаниями.
- Ну, значит, определили Варю, то бишь Варвару Сергеевну к нашей помещице. Та ей крёстная, кажись. Нас с Агашей тоже направили сюда. Да-а-а, вот когда поняли мы по чём фунт лиха. Я-то что? Я старый уже, у меня хошь завтра жизнь отбирай - пожил уже. Даж не пикну, пойду дале.
- Куда это ты дале пойдёшь, если у тебя жизнь отнимут?
- Небось Господь куда-нибудь направит.
- Ну-ну.
- А вот вас, молодых, жалко. Варвара Сергеевна, вроде в барских хоромах, а смотрю и думаю, что жизнь её тяжелее будет, нежели у крестьянки крепостной. Та хоть придёт домой с барщины и, вроде, свободна. А Варе нет свободы ни днём, ни ночью.
- Чем же её, интересно, закабалили?
- Невжель не понимаешь?
- Да понимаю... Это я так. Из упрямства больше.
- Во-во. Не приведи Господь у таких благодетелей быть в нахлебниках.
Андрей задумался. Дед тоже помолчал, потом про Агашу вспомнил.
- А на бедную Агашу иной раз страшно глянуть. Барыня на неё совсем зверем кидается. Давеча ей волосья ни за что выдрала. Так и норовит девку обидеть.
- Известно за что.
- Известно. Не родись красивой, как говорится.
Дед Перепёлка устал стоять, нашёл в свинарнике ведро, перевернул его вверх дном, сел около Андрея.
- Сейчас мы с тобой моим хлеб-солью пообедаем, - полез за пазуху.
- Да сам ешь, - засмущался Андрей.
- Чего это я буду сам есть? Или я ненасытная утроба? Только знаешь что? - дед отложил свою снедь, - думаю, тебе, пока ночь и никого нет, надо по нужде сходить.
- Да не мешало бы, только вот руки-ноги заняты.
- Ничего, зато у меня свободны.
Глава 8
Отца своего Ерина не знала. Не было у неё отца.
Когда девочка достаточно подросла, чтобы понять, отчего так бывает, вздохнула и стала жить дальше, у матери не спрашивала.
Подолгу вглядывалась в черты своего лица, пытаясь найти ответы в зеркале. И зеркало ей льстило. Навевало самые романтические мысли.
Тонкие чёрные брови, лицом чуть смугла. Карие, почти чёрные, живые глаза, опушённые густыми длинными ресницами. Прямой, чуть с горбинкой, нос.
Ничуть на мать не похожа. И, хоть мать уже стара, почти тридцать лет уже, но трудно представить, что даже в молодости её тусклые волосы были чёрными и шелковистыми, а тонкие бесцветные губы алыми и пухлыми. Нет, она точно не в мать.
Значит, в отца. И тут уж её воображение уносилось далеко из тёмной тесной горенки, которую она делила с двоюродной сестрой.
Не может быть, чтобы такой стройный стан и горделивую осанку передал ей кто-то из деревенских мужиков. Нет. В душе цвела уверенность, что значительно выше. Неизвестно, до каких бы высот унеслась Ерина на крыльях тщеславия, если бы не в сердцах сказанная бабушкой фраза.
Как-то шли они с вдвоём из леса, тащили на спинах по вязанке хвороста, а навстречу скакал на рыжем коне конюх Андрей. Тут бабушка и уловила слишком пристальный взгляд своей внучки на всадника, покачала головой:
- Цыганская кровь.
