"Мы любим плоть - и вкус её, и цвет,
И душный, смертный плоти запах...
Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет
В тяжелых, нежных наших лапах?"
А. Блок
Я сижу, прислонившись спиной к стволу огромного раскидистого дерева, на небольшом поросшем сочной зеленой травой пригорке. В руках у меня томик Моэма. У ног лежит собака, высунув язык и часто дыша. Внизу по выложенным плиткой дорожкам парка, сквозь которую пробивает трава, бродят толпы праздношатающихся. Им некуда спешить, да и мне тоже. Идиллия летнего дня. Всё бы отдала сейчас за возможность прочитать книгу. Но, к сожалению, буквы для меня подобны китайским иероглифам. Знаю, что это Моэм, читала эту книгу раньше. Увидела её в витрине книжного магазинчика и взяла с собой. Мне нравится переворачивать страницы и чувствовать запах типографской краски и бумаги.
Я положила книгу на траву и потрепала за ухом собаку. Она прибилась ко мне несколько месяцев назад. Самая настоящая, живая собака. Может, на генетическом уровне у неё осталась тяга к людям, или же у неё были свои, понятные только ей причины. Поначалу мне казалось, что она ждёт, когда я засну, чтобы откусить от меня кусок мяса. Даже специально садилась у стены какого-нибудь дома и делала вид, что сплю. Но она устраивалась возле меня, укладывала голову на мои колени и засыпала. А я так и сидела, не шевелясь, боясь потревожить её сон. Сон… Я забыла, что это. Ведь зомби не спят. Это плохо, потому что из-за этого у меня слишком много времени, чтоб думать.
Интересно, если её укусить, превратится ли она в зомби-собаку? Тогда у меня был бы питомец, такой же мёртвый, как я. Но кусать собаку, как мне кажется, не совсем приятно. Она вся в шерсти, местами сбившейся в клоки, в которых зацепились колючки репейника. Да и если она сдохнет от укуса, мне опять придётся слоняться в одиночестве, а так хоть какая-то компания.
Я всегда держусь особняком. Остальные неоднократно делали попытки пригласить меня бесцельно шататься вместе с ними, но я, оскаливаясь и утробно рыча, чётко давала понять, что меня лучше не трогать. Вообще, я заметила, у них сильно развито чувство коллективизма. Они всегда пытаются сбиться в кучки и бродить по округе, мыча и постанывая. Вряд ли они понимают друг друга. Скорее всего, просто создают видимость общения.
Мне общество моей Псины куда приятнее, чем эти уродливые, тронутые разложением рожи. Да я и сама не лучше. Я стараюсь не подходить к зеркалам и прочим отражающим поверхностям, чтобы ненароком не увидеть бледную, отдающую синевой кожу, синие, почти чернильные губы, которые, приоткрываясь, являют на свет жёлтые зубы. Выступающие ключицы перечерчены тремя багровыми полосами — отметиной, которую я получила в день заражения, на правом плече — рваная рана — след от зубов ублюдка, который поплатился за содеянное, вылетев из окна моей нью-йоркской квартиры на пятьдесят втором этаже. Моей ошибкой было то, что я нарушила главное правило зомбиапокалипсиса: если заражен — покончи с собой. Я встала на подоконник, расставила руки в стороны, как птица, готовясь к первому и последнему в жизни полёту, полёту в никуда. В последний момент смалодушничала и слезла с подоконника, понадеявшись, что мне всё равно снесут голову люди. Но судьба была либо благосклонна, либо жестока ко мне. Пули свистели совсем рядом, не задевая меня. Занесённый над моей головой топор, и уже готовый на неё обрушиться, в последний момент выпадал из рук несчастного, сбитого с ног и затем съеденного каким-нибудь никем не замеченным живым мертвецом.
Мой последний день в качестве человека я провела за роялем. Я играла мои самые любимые произведения, зная, что делаю это в последний раз в моей жизни. Я не играла так самозабвенно никогда. Это был реквием по мне. Я знала, что теперь не стоять мне на сцене в черном платье в пол в свете софитов, не тонуть в буре оваций и душистом облаке преподнесённых цветов. Я плакала, плакала оттого, что больше никогда не услышу чарующих звуков музыки, оттого, что всё, что так любила, во что верила, скоро исчезнет в чёрных смердящих пастях этих тварей, плакала от жуткой боли в душе и физической боли, разрывающей место укуса и стремительно распространяющейся по всему телу. Я играла до тех пор, пока моё сознание не провалилось в темноту.
Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я открыла глаза. Странно, но ясность мысли сохранилась, я даже подумала, что превращение не произошло, и я осталась человеком. Но один взгляд, брошенный на посиневшие руки с почерневшими ногтями, разрешил все мои сомнения. Тело не хотело слушаться. Понятно, почему они так странно ходят и двигаются. С трудом поднялась на ноги и сделала пару шагов. О! Этот жуткий шаркающий звук, по которому обычно можно услышать их приближение. Добрела до зеркала. Да уж! Довольно мерзкий вид! Но видела и похуже. Нужно немного поработать над осанкой, не улыбаться, не шаркать, и можно сойти сойти за первую красавицу, если в их зомби-сообществе есть вообще понятие о красоте.
Поразмыслив немного, решила не выходить из квартиры, а преспокойненько ждать, когда ко мне нагрянут охотники и снесут череп. Но вскоре я ощутила жуткое чувство голода, вернее, не голода, а пустоты, которое необходимо было быстрее заполнить. Было такое ощущение, что внутри меня чёрная дыра, которая разрастается и поглощает всё, кроме желания живой плоти. Поэтому нужно было отправляться на поиски еды. В прихожей, открыв шкаф для обуви, я укорила себя за непредусмотрительность. Вся моя обувь, преимущественно туфли-лодочки, была на высоком каблуке. Это же надо было, зная, что по улице уже во всю разгуливают зомби, не озаботиться покупкой кроссовок, ну, или хотя бы шлепанцев. Тогда я решила идти босиком, так я хожу и теперь. С одной стороны, это плюс, так как я всё же научилась ходить бесшумно, с другой, минус, так как замучилась вытаскивать из подошв стёкла, гвозди и куски арматуры.
Вот так и бродила я, раздувая ноздри и пытаясь уловить ароматный запах человеческой плоти, поедая свежее мясо в компании своих товарищей. Не совсем эстетичный способ питаться, но ничего не поделаешь, зато сытно и вкусно. И никаких угрызений совести: люди — это просто еда. Не припомню, чтобы кто-то рыдал над ростбифом в ресторане.
Со временем я научилась видеть плюсы в подобной форме существования. Тебе не нужно заботиться о маникюре, ломать голову над тем, какой дизайн ногтей выбрать, не нужно делать макияж и посещать косметолога и массажиста. Ты такой, какой есть, и лучше уж точно не станешь. Нет извечной проблемы, когда стоишь перед переполненным шкафом, и тебе совсем нечего надеть. На тебе всегда одна шмотка, та, в которой тебя загрызли, и другой тебе просто не надо.
Вот ирония судьбы, можно зайти в любой самый дорогой магазин, в который раньше даже не мог сунуть нос, и выбрать вещь от кутюр, о которой раньше и не мечтал, но ты об этом даже не задумываешься. Хотя, признаюсь честно, когда я в очередной раз напарываюсь ногой на торчащую из земли арматуру или проволоку, у меня проскальзывает мысль, что не мешало бы заглянуть в обувной и выбрать пару шлёпок.
Все эти годы я всматривалась в тронутые тленом лица, пытаясь найти хоть кого-то с остатками разума. Если он сохранился у меня, значит, должны быть и другие. Представляю себе, как должен себя чувствовать учёный, запертый в гниющем теле. Так, наверное, чувствуют себя паралитики. Хотя, кому-то из учёных, мы и обязаны нашим появлением. Человечество замахнулось на бессмертие, в каком-то смысле у него это получилось. Мы теперь действительно исключительная нация, и наш президент мог бы этим гордиться, если бы мы его не сожрали.
Возможно, наше возникновение — проявление воли высших сил. Человечество, разросшееся словно раковая опухоль и отравляющее всё, к чему прикасалось, должно было исчезнуть. Нам отводилась роль санитаров, которые уничтожив людей, должны были погибнуть сами от отсутствия пищи. Но что-то пошло не так. Законы Дарвина, видимо, действуют и на зомби. Мы поняли, что полное уничтожение людей грозит нам неминуемой гибелью, а так как ничего другого кроме человечины мы есть не могли, то единственным выходом стало разведение человека. Что здесь такого? Люди тоже разводили животных и заботились о них, чтобы потом сожрать.
За эту идею мы должны благодарить Пастора. Это не его настоящее имя, у нас нет имён. Он действительно пастор — негр, которого сила разложения почему-то милует. Он одет в чёрный костюм, на его груди висит небольшое распятье. Он —особенный. Его глаза не подёрнуты мутной пеленой, как у остальных, в них видно проявление разума. Пастор и после жизни нашёл себе паству. Уж не знаю, каким образом он руководит этим стадом, но они слушаются его беспрекословно, понимая всё с единого жеста. Пастор знает, что я тоже особенная. Он иногда подходит, присаживается на корточки передо мной и подолгу смотрит проницательным взглядом, как я симулирую чтение. Потом, потрепав мою Псину по морде, уходит. И хотя я не приношу особой пользы нашему сообществу, Пастор относится ко мне не так, как к другим, из-за того, что мы с ним похожи. Пастор поручил мне самую простую работу — сбор фруктов на корм людям. Это не сложно и развивает моторику рук, с каждым разом у меня получается всё лучше и лучше. Еду тоже распределяет он, и мне всегда достаются самые деликатесные куски, которые он часто собственноручно мне и приносит. Это мясо младенцев, оно самое нежное, их неокрепшие косточки приятно хрустят на зубах, особенно крошечные пальчики. В прошлой жизни мне нравилась телятина, те же младенцы, по сути. Так что в плане гастрономических пристрастий у меня мало что поменялось. Я всегда делю свою порцию с Псиной, она потом благодарно ластится ко мне. Как ни странно, зомби не возмущаются столь несправедливым распределением питания, они для этого слишком тупы.
Мне не нравится гулять возле загонов на заброшенных фермах, где мы содержим людей. Забавно, они строили своими руками загоны для скота, в которых волей судьбы оказались сами. В теплое время года люди содержатся на свежем воздухе, а на зиму мы их переводим в стойла. Мужчины предназначены на убой. В живых оставляют только самые лучшие экземпляры, обладающие высокой производительностью. Самки используются для рождения потомства. После исчезновения способности к деторождению их пускают на мясо. Единственная проблема в их разведении — у самок чаще всего рождается по одному детёнышу, и они очень медленно растут. Возможно, у разводимых людей есть что-то вроде интеллекта и эмоции, особенно заметные в отношении матерей к своим детёнышам, которые беспечно резвятся, не ведая, какая участь им уготована. Я стараюсь не смотреть на это: не хочу привязываться к еде.
Летом мы кормим людей фруктами, которые мы собираем в садах, и травой. Часть фруктов засушивается на зиму. Зимой мы кормим их остатками продовольствия с их же складов. Пастор регулярно отправляет отряды зомби в бывшие населенные пункты на поиск еды. Консервы у нас открывают специально обученные зомби. Это очень трудно, учитывая, что руки практически не слушаются. Зомби, пытавшиеся открывать консервы кухонным ножом, зачастую оставались без пальцев. Неизвестно сколько времени бы это продолжалось, если бы Пастор не нашёл где-то консервный нож. Эти же зомби занимаются дроблением человеческих останков в муку, которая потом скармливается людям.
С тех пор, как место людей в пищевой цепочке изменилось, мир стал определённо лучше. Воздух стал свежим, бывшие города утонули в зелени разросшихся растений и наполнились пением птиц, водоёмы очистились. Никто не занимается охотой и ловлей рыбы. Мы лучше людей, мы экологичнее их. У нас нет их неуёмных желаний. Мы не болеем, не испытываем холода, не нуждаемся в одежде, транспорте и жилье. У нас нет потребности выделиться из массы. Мы не строим заводов, загрязняющих воздух, не убиваем животных, не вырубаем леса, не загрязняем водоёмы, не роем землю в целях добычи полезных ископаемых, не воюем, не изобретаем оружие, не покоряем космос, мы мирно существуем с другими видами. У нас есть одна единственная потребность — голод, и по счастью мы питаемся самым ужасным порождением природы — людьми.
Они были слишком тщеславны, по сути звери, ничем не отличающиеся от других зверей, но определившие своё место выше других и возомнившие себя хозяевами планеты. Чем там, по их мнению, они отличались от животных? Речью? Сейчас у них она отсутствует, мычат, как и мы. Мышлением? Могу поклясться, что у моей Псины, оно ничем не хуже. Культурой? Ах да, мне помнится, как они жгли книги, картины и ноты, чтобы согреться в своих укрепленных поселениях, как жрали животных из своих зверинцев, а потом и себе подобных.
Они были циничнее нас. Если мы едим их просто так, без соуса и маринада, то они придумывали тысячи изощренных способов приготовления трупов животных. Возможно, когда-нибудь наше сознание, речь и физические навыки разовьются до такой степени, что и у нас появятся продуктовые магазины, где сможет произойти такой диалог:
— Заверните мне, пожалуйста, вот эти ноги.
— Вам на холодец? Возьмите тогда вот эти, они пожирнее. Будет наваристей.
— Они точно женские?
— Ну, конечно! Что ж я вас обманывать буду? Разве не видите — волос на них практически нет.
— И штук пять младенцев взвесьте. У нас будет праздничный ужин.
Ну, а пока мы — мычащие и бессловесные, но кто знает, что будет дальше. Я всё также верчу в руках томик Моэма, который, надеюсь, когда-нибудь смогу прочитать. Всё-таки избыток времени — большой недостаток: я слишком много думаю, особенно для зомби.
