В его последних звуках, которые быстро затихли за той дверью, мне показалось, он, этот плач, был и по мне. Нежно-издевательский, но все равно притягивающий, манящий дальше к себе.
Приблизившись к дверям, я точно знал – она их не закрыла, только прикрыла, приглашая войти и проверить, что там за нею в притихшей пустоте комнат она для меня приготовила. Последнее, что я заметил, переступая порог квартиры, так это едва уловимое дрожание воздуха самого, казалось, пространства над ним, над этим порогом, которое было словно нагрето изнутри чем-то раскалённым и жарким, явно тем, кто скрывался в этой квартире, где-то в глубине её, необычно обставленной в стиле промышленного минимализма. Пройдя несколько комнат, которые сменяли друг друга как залы музея, я вошёл в большую гостиную, одновременно напоминающую усыпальницу и зал ожидания какого-то провинциального вокзала. Девушка сидела за огромным полированным столом спиной ко мне и что-то увлеченно рисовала на листе бумаге, который лежал перед ней. Я подошёл к ней и остановился. С тихим смехом, не глядя на меня, она показала мне свой рисунок, точнее, хотела показать, но в последнюю минуту передумала и, перевернув его, снова принялась рисовать обычным простым карандашом в детском стиле. Она показывала на нём что сейчас сделает со мной. На листе бумаге быстро появлялось расчлененное тело человека – палочки, где только голова его ещё была на этой палочке, все остальные палочки-ножки и палочки-ручки были разбросаны на листе бумаги в разные стороны. Словно следя за мной своим прекрасным затылком, красивой гибкой спиной, она тут же при мне начала быстро закрашивать, зачеркивать оставшеюся целую голову на палочке, мою голову. С издевательским смехом показывая, что со мной произойдет в ближайшие минуты.
Вот и всё… - с неподдельной нежностью в голосе промолвила она и повернулась ко мне.
Ничего более прекрасного неповторимого неуловимо околдовывающего сразу и навсегда я никогда в жизни не видел. Её голова, лицо, глаза, губы, подбородок, все тело обладали такой магической притягательностью, такой невозможной силой, что хотелось не только обладать всем этим, а просто жить в них буквально, слиться со всем этим навеки и больше никогда не расставаться, не покидать как отчий дом. Ничем неприкрытая угроза, только что нарисованная и объявленная мне, была тут же мною забыта, настолько желанен был её внешний образ. Она медленно поднялась передо мной и удобно села на стол с откровенным издевательством в неотразимых глазах, но не смотря на всю гибельность, безвозвратность, которые были для меня в этих глаза все равно, не смотря ни на что, её не хотелось отпускать от себя, а она уже ложилась на стол, привычно обнажаясь с распущенной усмешкой на обольстительных губах, тут же раскрывая всё запретное для всех, но только не для меня теперь, с опытным бесстыдством и вместе с тем с какой-то детской трогательной непосредственностью, необъяснимой и непонятной в этом искушенном до последних пределов теле. Я с трудом оторвал от неё свой взгляд, казалось, сам воздух рядом с ней, вокруг неё хотел её настолько животно-манящей она была в этот момент.
- Ну что, зайдешь ко мне? - она с насмешкой следила за мной, как опытный зверь за своей жертвой, - Ты же этого хотел? - и с какой-то детской обидой в голосе добавила, - Все вы одинаковые… все хотите одного… извращенцы - и показав на свой рисунок, продолжила, - за всё надо платить, дорогуша… разве нет?
Вот оно что! Я отвернулся от неё и подошёл к окну, чуть помедлив, открыл её настежь. В комнату ворвался солнечный свет вместе с шумом улицы. За спиной произошло какое-то движение.
- Разве я разрешала отходить от себя?!! - её голос был наполнен яростью.
Не оборачиваясь, я продолжал стоять у окна, с печалью вглядываясь в горизонт легендарного города, изрезанный, изрубленный тёмно-синими силуэтами далеких домов. Не было больше никакой загадки, никакой тайны, только давнее, древнее бесстыдное насилие было за моей спиной - её жертва, жертва, которая со временем стала палачом, благодаря своей воле, своей памяти, которая все это время помогала самой себе быть содержанием самой казни, самой сутью беспощадного, безжалостного наказания всем окружающим за то давнее и мёртвое уже для всех надругательство над нею совсем ещё ребёнком. Заставив себя ради этого мщения превратиться в конце в концов в опасное и грозное существо, которое под личиной неотразимой молодости и красоты мстила миру за всех, кто был им обманут, кого растлили и надругались над их невинностью и чистотой, но при этом она совсем не заметила в своем наказании ему, что сама стала тёмной его частью, частью его пороков, его испорченности, его безпредельного растления, а потом, когда все же заметила это, то уже не могла остановиться, где-то глубоко внутри себя сохраняя детскую надежду, что за всё содеянное ей ничего не будет, потому что на это у неё всегда было то давнее оправдание, за которое она рано или поздно дождется счастья и покоя, а, может быть, когда-нибудь даже спасения пусть и такой чудовищной ценой, при этом всё это время заставляя себя не замечать рядом с собою того, что называется любовью, того, что на самом деле когда-нибудь её спасет и, может быть, прямо сейчас…
И тут я обернулся к ней. «Не подходи!» - пронзительно, страшно закричала она, что-то заподозрив. После чего начала медленно подниматься со стола, без сожаления закрывая и пряча от меня только что бесстыдно обнаженное. «Не подходи, говорю!» - снова закричала она, следя как я приближаюсь к ней, её лицо начало меняться, обезображиваться безпредельной злобой, ей совсем не нужно было то, что я хотел с ней сделать. Весь её облик стал меняться вслед за её лицом. Нет, он по-прежнему был неотразимо прекрасен, неотразимо красив, все так же невыносимо желанен, но словно из-под воды в нем начало близко подниматься к поверхности то ужасное и страшное, что было в ней до поры до времени скрыто, то, что она в начале всегда прятала от своих жертв, прятала до самого конца, оставляя свое самое страшное наказание им на десерт. И чем ближе я подходил к ней, тем ближе к поверхности лица, всего её существа подплывало, поднималось из её страшных глубин это её чудовище изнутри, взращенное, старательно выращенное ею в себе уже давно.
- Я ничего от тебя не оставлю! - в бешенстве пообещала она, продолжая за мной следить. Все мое тело вдруг начало сочится кровью в местах старых, смертельных ранений, в давних разрезах и разрублений.
С бездушной улыбкой на лице она заставляла мое тело разрушаться. Закричав от нестерпимой боли, которую прежне никогда не испытывал, я продолжал свой путь к ней, который, благодаря её чудовищной воли, растягивался для меня на века. С помощью страшного ветра зла, который необъяснимо как от нее исходил с невероятной силой, она делала всё, чтобы я до нее не дошел, но не смотря на все её усилия, они были напрасны, хоть и последние шаги к ней достались мне ценой целой вечности.
Когда я её обнял, это была уже не она. Нет, она, но с чёрной кожей, выпавшими зубами, изуродованным старостью телом, она была сейчас той, которая давно для себя умерла и которая давно об этом забыла. Нежно касаясь её обезображенного временем лица, я тихо её успокоил: «Ты всегда будешь прекрасна», - и поцеловал её так, как мог поцеловать только тот, кто её по-настоящему любит, ни смотря ни на что, не обращая внимания на то, какой она была только что, прежде и которой она была и оставалась где-то там далеко-далеко в глубине своей души всегда чистой и невинной. Я держал её в объятьях до тех пор, пока к ней не пришло спасение этого понимания и отпустил только тогда, когда в этом она больше не нуждалась…
На прощание в последний раз поцеловал её чёрное, как сгоревшее дерево лицо, после чего с нею начало происходить невозможное, она вновь начала превращаться в невероятно прекрасное создание, но без своего чудовища внутри, которое без следа исчезло в её духовных водах сокровенного. Она становилась прежней, той, какой была при жизни на самом деле. Всё. Я сделал всё, что мог. Собрав последние силы, я вышел из квартиры. Кровь продолжала стекать с меня тёмно-алыми змеями, но чем дальше я отходил от этой квартиры вниз по лестнице, тем тоньше и слабее они становились, постепенно затихая и возвращаясь ко мне.
Когда я вышел из подъезда, она почти вся исчезла с моего тела, застыв последней каплей на кончике безымянного пальца левой руки. Уже на улице, как только эта капля сорвалась и полетела вниз на тротуар, из окна последнего верхнего этажа упало тело молодой девушки, его как будто кто-то выбросил намеренно, за ненадобностью. Оно вдребезги разбило одну из машин, припаркованную рядом с домом, разбила так, словно состояла не из мяса и костей, а из железобетона.
…упавшая капля крови на тротуаре быстро исчезала под ногами прохожих и через минуту от неё почти ничего не осталось. Подойдя к перекрестку, я обернулся и посмотрел наверх, туда, где ещё можно было разглядеть окно, распахнутое мною. С его подоконника слетел белоснежный голубь и быстро исчез в синеве неба. Всё. Теперь точно всё. И я сделал шаг в свое настоящее…
17.02.2021
03:44 (время точное)
Есть какая-то магия, загадка в любом листе чистой бумаги. Каждый раз чувствуешь себя перед ним новорожденным без содержания, без смысла самой сутью слов – никем, ничем, никто. Ничто… Но как только прикасаешься к его чистоте, тебя сразу же начинает кто-то искать сквозь годы, столетия, сквозь толщу времен и когда ты кого-то из них находишь, то начинаешь повторять с ними их путь, хочешь ты этого или нет. Путь который однажды начал тот самый любимый ангел Бога, который так далеко от него ушел, что до сих пор к нему так и не вернулся, но ни они, те еще для меня неизвестные, ни я пока ещё не знаем насколько мы далеко от Него ушли, но каждый раз спасает одна мысль при этом, на сколько далеко мы не уходили бы от него все равно мы будем неминуемо приближаться к Нему пусть и с другой стороны вечности, приближаться даже тогда, когда совсем этого не будем хотеть, приближаться вместе с теми, кто этого тоже не будет хотеть. Ни за что не будет хотеть…
…это был 1942 год. Блокадный Ленинград. Его обледенелая сверкающая мгла не без усилия, казалось, самой смерти впустила меня в свои холодные безжизненные пределы...
Иду по Невскому проспекту, уступая дорогу обессиленным людям. Они устало бредут мимо сугробов, которые так нестерпимо блестят в лучах полуденного солнца, как груды драгоценных камней их несметных сокровищ, рассыпанных везде, куда хватает глаз, но на которые, к сожалению, нельзя купить или хотя бы выменять им даже самый маленький кусочек хлеба в который сейчас вмещается их единственная такая огромная, такая безразмерная, просто вселенский размеров мечта, такая сейчас несбыточная, такая недостижимая для всех этих людей, идущих сейчас навстречу мне. И даже если бы эти несметные сокровища вокруг них были созданы не из замершей и обледенелой воды, а были настоящими, то и тогда любой из них, кто был рядом со мной и проходил мимо меня, готов был тут же в любую секунду своей теперешней жизни отдать, не задумываясь, все сокровища мира за всё тот же кусочек хлеба, любого хлеба, даже самого черного-пречерного, засушенного до невозможности хоть сто лет назад, им было все равно, лишь бы кто-то дал бы им этот хлеб, а если не дал бы, то они были готовы в любой момент его взять силой, если бы где-нибудь его увидели и тут же, схватив без промедления, засунули бы себе в рот, и даже не для того, чтобы съесть, это было бы полным кощунством с их стороны перед этим кусочком хлеба, а просто чтобы сосать его, как любимую конфету из далекого-далекого детства, сосать долго-долго, желательно до самой смерти…
Я шёл уже не по Ленинграду, а по его страшному, просто ужасному настоящему, где ему, этому городу, уже не было места нигде, даже такому до неузнаваемости обезображенному голодом. Шёл и смотрел на его небо, нежно синее, почти голубое. На нем не было ни единого облачка, которые, казалось, тоже кто-то успел съесть, но уже там наверху и тоже от голода. Но не смотря на это, оно было все равно таким прекрасным, таким недосягаемым и таким ненастоящим, потому что не могло помочь этим несчастным людям сейчас ничем, тем, которые были так далеко внизу от него, а настоящее небо помогло бы и, наверное, поэтому теперь эти люди смотрят на меня не глазами своими, а самой усталостью, голодной усталостью от ожидания смерти, такой невозможно близкой и такой мучительно долгой для них.
Любое движение вокруг меня просто кричало, просто вопило от недостатка еды, неслышно, невыносимо, непрерывно оплакивая свою нереально прекрасную мечту о ней, которая уже давно для всех превратилась просто в сказку. В любимую и до невозможности жестокую одновременно, в которой любое слово в ней просит эту самую еду, просто умоляет дать ему поесть хоть что-то, даже то, что уже не похоже на еду. Совсем на неё не похоже…
Я продолжаю идти, рядом со мной начинается гибельное безмолвие бесконечных дворов-колодцев, как только я вхожу в них, они тут же, в одно мгновение, по чей-то злой бессердечной воле неуловимо превращается вокруг тебя в голодные, алчно распахнутые рты, которые давно уже не требуют, просто умоляют только об одном, одном единственном. Еды!!! Любой еды!!! Любой, даже той, которая самая страшная, потому что уже не человеческая…
И вдруг в их безжизненных пустотах раздается едва слышимая детская песенка. Тихая, пронзительно трогательная, пронзительно беззащитная…
Словно ледоколом, кораблем спасения, я пробираюсь через заснеженное, застывшее во льду, безмолвие обессиленного города, ни на миг, ни на секунду не отпуская от себя этот едва уловимый в холодном далеке детский голос, который я знаю так нуждается сейчас во мне, не зная ещё этого…Нуждается, потому что это то последнее, что осталось этому голосу – ждать, просто ждать, это то последнее, что мог дать этот умирающий каждый день город любому. И это последнее для кого-то ожидание я обмануть не мог, чего бы мне это ни стоило.
Любой ценой, во чтобы то ни стало сегодня, именно в этот день, я должен был до этого голоса добраться, до его пока ещё живой, такой уютной пронзительной теплоты, до его надежды…
В одном из проходных дворов у самого входа я наткнулся на уже окоченевший труп какого-то мужчины, по одежду и по всему виду он, по всей видимости, был из рабочих. Скорчившись, сгорбившись калачиком, будто что-то защищая от кого-то он лежал на боку между сугробами. Склонившись над ним, я увидел, что его убили двумя ударами ножа в спину. Убили умело, профессионально. Но, видно, убийц что-то испугало, и они бросили его, ничего не успев взять. Перевернув его на спину, я понял, за что его убили. За большой кусок хлеба, который был аккуратно и тщательно завернут в темно-коричневую бумагу, который он не держал, обнимал, обнимал изо всех своих сил, до последних своих сил перед смертью…
Я попытался вытянуть из его окоченевших, окостеневших на век рук, этот сверток с хлебом, но его мертвые пальцы словно вросли в него, в этот хлеб, будто пустили в него свои корни и стали с ним одним целым. Этот хлеб по-прежнему был и оставался для него, уже мертвого целью жизни. Самой жизнью…которой у него уже не было.
Приблизившись к дверям, я точно знал – она их не закрыла, только прикрыла, приглашая войти и проверить, что там за нею в притихшей пустоте комнат она для меня приготовила. Последнее, что я заметил, переступая порог квартиры, так это едва уловимое дрожание воздуха самого, казалось, пространства над ним, над этим порогом, которое было словно нагрето изнутри чем-то раскалённым и жарким, явно тем, кто скрывался в этой квартире, где-то в глубине её, необычно обставленной в стиле промышленного минимализма. Пройдя несколько комнат, которые сменяли друг друга как залы музея, я вошёл в большую гостиную, одновременно напоминающую усыпальницу и зал ожидания какого-то провинциального вокзала. Девушка сидела за огромным полированным столом спиной ко мне и что-то увлеченно рисовала на листе бумаге, который лежал перед ней. Я подошёл к ней и остановился. С тихим смехом, не глядя на меня, она показала мне свой рисунок, точнее, хотела показать, но в последнюю минуту передумала и, перевернув его, снова принялась рисовать обычным простым карандашом в детском стиле. Она показывала на нём что сейчас сделает со мной. На листе бумаге быстро появлялось расчлененное тело человека – палочки, где только голова его ещё была на этой палочке, все остальные палочки-ножки и палочки-ручки были разбросаны на листе бумаги в разные стороны. Словно следя за мной своим прекрасным затылком, красивой гибкой спиной, она тут же при мне начала быстро закрашивать, зачеркивать оставшеюся целую голову на палочке, мою голову. С издевательским смехом показывая, что со мной произойдет в ближайшие минуты.
Вот и всё… - с неподдельной нежностью в голосе промолвила она и повернулась ко мне.
Ничего более прекрасного неповторимого неуловимо околдовывающего сразу и навсегда я никогда в жизни не видел. Её голова, лицо, глаза, губы, подбородок, все тело обладали такой магической притягательностью, такой невозможной силой, что хотелось не только обладать всем этим, а просто жить в них буквально, слиться со всем этим навеки и больше никогда не расставаться, не покидать как отчий дом. Ничем неприкрытая угроза, только что нарисованная и объявленная мне, была тут же мною забыта, настолько желанен был её внешний образ. Она медленно поднялась передо мной и удобно села на стол с откровенным издевательством в неотразимых глазах, но не смотря на всю гибельность, безвозвратность, которые были для меня в этих глаза все равно, не смотря ни на что, её не хотелось отпускать от себя, а она уже ложилась на стол, привычно обнажаясь с распущенной усмешкой на обольстительных губах, тут же раскрывая всё запретное для всех, но только не для меня теперь, с опытным бесстыдством и вместе с тем с какой-то детской трогательной непосредственностью, необъяснимой и непонятной в этом искушенном до последних пределов теле. Я с трудом оторвал от неё свой взгляд, казалось, сам воздух рядом с ней, вокруг неё хотел её настолько животно-манящей она была в этот момент.
- Ну что, зайдешь ко мне? - она с насмешкой следила за мной, как опытный зверь за своей жертвой, - Ты же этого хотел? - и с какой-то детской обидой в голосе добавила, - Все вы одинаковые… все хотите одного… извращенцы - и показав на свой рисунок, продолжила, - за всё надо платить, дорогуша… разве нет?
Вот оно что! Я отвернулся от неё и подошёл к окну, чуть помедлив, открыл её настежь. В комнату ворвался солнечный свет вместе с шумом улицы. За спиной произошло какое-то движение.
- Разве я разрешала отходить от себя?!! - её голос был наполнен яростью.
Не оборачиваясь, я продолжал стоять у окна, с печалью вглядываясь в горизонт легендарного города, изрезанный, изрубленный тёмно-синими силуэтами далеких домов. Не было больше никакой загадки, никакой тайны, только давнее, древнее бесстыдное насилие было за моей спиной - её жертва, жертва, которая со временем стала палачом, благодаря своей воле, своей памяти, которая все это время помогала самой себе быть содержанием самой казни, самой сутью беспощадного, безжалостного наказания всем окружающим за то давнее и мёртвое уже для всех надругательство над нею совсем ещё ребёнком. Заставив себя ради этого мщения превратиться в конце в концов в опасное и грозное существо, которое под личиной неотразимой молодости и красоты мстила миру за всех, кто был им обманут, кого растлили и надругались над их невинностью и чистотой, но при этом она совсем не заметила в своем наказании ему, что сама стала тёмной его частью, частью его пороков, его испорченности, его безпредельного растления, а потом, когда все же заметила это, то уже не могла остановиться, где-то глубоко внутри себя сохраняя детскую надежду, что за всё содеянное ей ничего не будет, потому что на это у неё всегда было то давнее оправдание, за которое она рано или поздно дождется счастья и покоя, а, может быть, когда-нибудь даже спасения пусть и такой чудовищной ценой, при этом всё это время заставляя себя не замечать рядом с собою того, что называется любовью, того, что на самом деле когда-нибудь её спасет и, может быть, прямо сейчас…
И тут я обернулся к ней. «Не подходи!» - пронзительно, страшно закричала она, что-то заподозрив. После чего начала медленно подниматься со стола, без сожаления закрывая и пряча от меня только что бесстыдно обнаженное. «Не подходи, говорю!» - снова закричала она, следя как я приближаюсь к ней, её лицо начало меняться, обезображиваться безпредельной злобой, ей совсем не нужно было то, что я хотел с ней сделать. Весь её облик стал меняться вслед за её лицом. Нет, он по-прежнему был неотразимо прекрасен, неотразимо красив, все так же невыносимо желанен, но словно из-под воды в нем начало близко подниматься к поверхности то ужасное и страшное, что было в ней до поры до времени скрыто, то, что она в начале всегда прятала от своих жертв, прятала до самого конца, оставляя свое самое страшное наказание им на десерт. И чем ближе я подходил к ней, тем ближе к поверхности лица, всего её существа подплывало, поднималось из её страшных глубин это её чудовище изнутри, взращенное, старательно выращенное ею в себе уже давно.
- Я ничего от тебя не оставлю! - в бешенстве пообещала она, продолжая за мной следить. Все мое тело вдруг начало сочится кровью в местах старых, смертельных ранений, в давних разрезах и разрублений.
С бездушной улыбкой на лице она заставляла мое тело разрушаться. Закричав от нестерпимой боли, которую прежне никогда не испытывал, я продолжал свой путь к ней, который, благодаря её чудовищной воли, растягивался для меня на века. С помощью страшного ветра зла, который необъяснимо как от нее исходил с невероятной силой, она делала всё, чтобы я до нее не дошел, но не смотря на все её усилия, они были напрасны, хоть и последние шаги к ней достались мне ценой целой вечности.
Когда я её обнял, это была уже не она. Нет, она, но с чёрной кожей, выпавшими зубами, изуродованным старостью телом, она была сейчас той, которая давно для себя умерла и которая давно об этом забыла. Нежно касаясь её обезображенного временем лица, я тихо её успокоил: «Ты всегда будешь прекрасна», - и поцеловал её так, как мог поцеловать только тот, кто её по-настоящему любит, ни смотря ни на что, не обращая внимания на то, какой она была только что, прежде и которой она была и оставалась где-то там далеко-далеко в глубине своей души всегда чистой и невинной. Я держал её в объятьях до тех пор, пока к ней не пришло спасение этого понимания и отпустил только тогда, когда в этом она больше не нуждалась…
На прощание в последний раз поцеловал её чёрное, как сгоревшее дерево лицо, после чего с нею начало происходить невозможное, она вновь начала превращаться в невероятно прекрасное создание, но без своего чудовища внутри, которое без следа исчезло в её духовных водах сокровенного. Она становилась прежней, той, какой была при жизни на самом деле. Всё. Я сделал всё, что мог. Собрав последние силы, я вышел из квартиры. Кровь продолжала стекать с меня тёмно-алыми змеями, но чем дальше я отходил от этой квартиры вниз по лестнице, тем тоньше и слабее они становились, постепенно затихая и возвращаясь ко мне.
Когда я вышел из подъезда, она почти вся исчезла с моего тела, застыв последней каплей на кончике безымянного пальца левой руки. Уже на улице, как только эта капля сорвалась и полетела вниз на тротуар, из окна последнего верхнего этажа упало тело молодой девушки, его как будто кто-то выбросил намеренно, за ненадобностью. Оно вдребезги разбило одну из машин, припаркованную рядом с домом, разбила так, словно состояла не из мяса и костей, а из железобетона.
…упавшая капля крови на тротуаре быстро исчезала под ногами прохожих и через минуту от неё почти ничего не осталось. Подойдя к перекрестку, я обернулся и посмотрел наверх, туда, где ещё можно было разглядеть окно, распахнутое мною. С его подоконника слетел белоснежный голубь и быстро исчез в синеве неба. Всё. Теперь точно всё. И я сделал шаг в свое настоящее…
17.02.2021
03:44 (время точное)
Есть какая-то магия, загадка в любом листе чистой бумаги. Каждый раз чувствуешь себя перед ним новорожденным без содержания, без смысла самой сутью слов – никем, ничем, никто. Ничто… Но как только прикасаешься к его чистоте, тебя сразу же начинает кто-то искать сквозь годы, столетия, сквозь толщу времен и когда ты кого-то из них находишь, то начинаешь повторять с ними их путь, хочешь ты этого или нет. Путь который однажды начал тот самый любимый ангел Бога, который так далеко от него ушел, что до сих пор к нему так и не вернулся, но ни они, те еще для меня неизвестные, ни я пока ещё не знаем насколько мы далеко от Него ушли, но каждый раз спасает одна мысль при этом, на сколько далеко мы не уходили бы от него все равно мы будем неминуемо приближаться к Нему пусть и с другой стороны вечности, приближаться даже тогда, когда совсем этого не будем хотеть, приближаться вместе с теми, кто этого тоже не будет хотеть. Ни за что не будет хотеть…
…это был 1942 год. Блокадный Ленинград. Его обледенелая сверкающая мгла не без усилия, казалось, самой смерти впустила меня в свои холодные безжизненные пределы...
Иду по Невскому проспекту, уступая дорогу обессиленным людям. Они устало бредут мимо сугробов, которые так нестерпимо блестят в лучах полуденного солнца, как груды драгоценных камней их несметных сокровищ, рассыпанных везде, куда хватает глаз, но на которые, к сожалению, нельзя купить или хотя бы выменять им даже самый маленький кусочек хлеба в который сейчас вмещается их единственная такая огромная, такая безразмерная, просто вселенский размеров мечта, такая сейчас несбыточная, такая недостижимая для всех этих людей, идущих сейчас навстречу мне. И даже если бы эти несметные сокровища вокруг них были созданы не из замершей и обледенелой воды, а были настоящими, то и тогда любой из них, кто был рядом со мной и проходил мимо меня, готов был тут же в любую секунду своей теперешней жизни отдать, не задумываясь, все сокровища мира за всё тот же кусочек хлеба, любого хлеба, даже самого черного-пречерного, засушенного до невозможности хоть сто лет назад, им было все равно, лишь бы кто-то дал бы им этот хлеб, а если не дал бы, то они были готовы в любой момент его взять силой, если бы где-нибудь его увидели и тут же, схватив без промедления, засунули бы себе в рот, и даже не для того, чтобы съесть, это было бы полным кощунством с их стороны перед этим кусочком хлеба, а просто чтобы сосать его, как любимую конфету из далекого-далекого детства, сосать долго-долго, желательно до самой смерти…
Я шёл уже не по Ленинграду, а по его страшному, просто ужасному настоящему, где ему, этому городу, уже не было места нигде, даже такому до неузнаваемости обезображенному голодом. Шёл и смотрел на его небо, нежно синее, почти голубое. На нем не было ни единого облачка, которые, казалось, тоже кто-то успел съесть, но уже там наверху и тоже от голода. Но не смотря на это, оно было все равно таким прекрасным, таким недосягаемым и таким ненастоящим, потому что не могло помочь этим несчастным людям сейчас ничем, тем, которые были так далеко внизу от него, а настоящее небо помогло бы и, наверное, поэтому теперь эти люди смотрят на меня не глазами своими, а самой усталостью, голодной усталостью от ожидания смерти, такой невозможно близкой и такой мучительно долгой для них.
Любое движение вокруг меня просто кричало, просто вопило от недостатка еды, неслышно, невыносимо, непрерывно оплакивая свою нереально прекрасную мечту о ней, которая уже давно для всех превратилась просто в сказку. В любимую и до невозможности жестокую одновременно, в которой любое слово в ней просит эту самую еду, просто умоляет дать ему поесть хоть что-то, даже то, что уже не похоже на еду. Совсем на неё не похоже…
Я продолжаю идти, рядом со мной начинается гибельное безмолвие бесконечных дворов-колодцев, как только я вхожу в них, они тут же, в одно мгновение, по чей-то злой бессердечной воле неуловимо превращается вокруг тебя в голодные, алчно распахнутые рты, которые давно уже не требуют, просто умоляют только об одном, одном единственном. Еды!!! Любой еды!!! Любой, даже той, которая самая страшная, потому что уже не человеческая…
И вдруг в их безжизненных пустотах раздается едва слышимая детская песенка. Тихая, пронзительно трогательная, пронзительно беззащитная…
Словно ледоколом, кораблем спасения, я пробираюсь через заснеженное, застывшее во льду, безмолвие обессиленного города, ни на миг, ни на секунду не отпуская от себя этот едва уловимый в холодном далеке детский голос, который я знаю так нуждается сейчас во мне, не зная ещё этого…Нуждается, потому что это то последнее, что осталось этому голосу – ждать, просто ждать, это то последнее, что мог дать этот умирающий каждый день город любому. И это последнее для кого-то ожидание я обмануть не мог, чего бы мне это ни стоило.
Любой ценой, во чтобы то ни стало сегодня, именно в этот день, я должен был до этого голоса добраться, до его пока ещё живой, такой уютной пронзительной теплоты, до его надежды…
В одном из проходных дворов у самого входа я наткнулся на уже окоченевший труп какого-то мужчины, по одежду и по всему виду он, по всей видимости, был из рабочих. Скорчившись, сгорбившись калачиком, будто что-то защищая от кого-то он лежал на боку между сугробами. Склонившись над ним, я увидел, что его убили двумя ударами ножа в спину. Убили умело, профессионально. Но, видно, убийц что-то испугало, и они бросили его, ничего не успев взять. Перевернув его на спину, я понял, за что его убили. За большой кусок хлеба, который был аккуратно и тщательно завернут в темно-коричневую бумагу, который он не держал, обнимал, обнимал изо всех своих сил, до последних своих сил перед смертью…
Я попытался вытянуть из его окоченевших, окостеневших на век рук, этот сверток с хлебом, но его мертвые пальцы словно вросли в него, в этот хлеб, будто пустили в него свои корни и стали с ним одним целым. Этот хлеб по-прежнему был и оставался для него, уже мертвого целью жизни. Самой жизнью…которой у него уже не было.
