Фетишистка

Фетишистка. 1. Мишель.
       
       Возможно, я просто сошла с ума в какой-то момент. И у меня галлюцинации. Порой мне кажется, что в моей голове, где-то за туманом, происходит странное. Меня водят на кормления в общую столовую, на мне серо-коричневая шерстяная кофта, она колется, но я не люблю, не люблю такие кофты, и не хочу-не хочу-не-хочу чувствовать это, я отключаю кожу. И я не хочу-не-хочу-хочу видеть эти лица, натужно улыбающиеся, не любящие лица, которые смеются надо мной, я отключаю зрение. И думать и вспоминать об этом я тоже не хочу-не-хочу, поэтому я отключаю эту память и этот мозг.
       Благо, можно выбирать.
       
       Поэтому я лучше расскажу вам, как я стала воровкой. Только не судите меня строго, я не крала ваши золотые серёжки и кольца обручальные не снимала с пальцев.
       То, что я ворую, хранится у меня в секретном месте и доставляет мне исключительное удовольствие.
       А ещё… оно делает людей свободными. Вы же видели мужчин с ошейниками на шее? А женщин в кандалах прямо на улице? Я не влюблялась в женщин. Поэтому я освобождала только мужчин.
       
       Началось все очень давно. С того, как папа начищал свои ботинки. Запах крема для обуви, эти движения «жух-жух-жух», туда-сюда, туда-сюда, и вот кожа ботинка становится гладко-начищенной, блестящей. В ней отражается окно и ласточки. Папа распрямляется, в глазах его тоже блеск, словно он отполировал именно глаза. От обуви исходит сияние, и душа папы расцветает силой и белыми лилиями, за спиной у него раскрываются огромные орлиные крылья. И он улетает на работу, счастливый.
       
       Женщины, которых я встречала в жизни, не чистили ботинки. Их туфли, резиновые сапоги, буцы и сандалии не вызывали у меня никакого восторга.
       Стоптанные туфли, с пыльными морщинами и пятнами слёз теряли набойки, надев их, мама утопала с каждым шагом всё глубже и шлёпала по глиняной муляке в холодную тьму.
       Женские ноги после дня хождения выглядели истерзанными, с красными пятнами на косточках больших пальцев. У тёти от сандалей на коже выступали красные пятна и надувались вены.
       — Держи свое сердце на замке, — говорила мама, — иначе будет больно.
       
       На папины туфли никому нельзя было наступить. Они ставились на важную полочку, которую мама вытирала каждый день влажной тряпкой.
       Я с детства поняла, что хочу себе мужские ботинки. Женские — неправильные. Но я не представляла, к чему меня это приведёт.
       
       Когда я училась в седьмом классе, один отличник пришёл на последний звонок в потрясающих туфлях. Клянусь вам, эти туфли были волшебными. Они давали парню сияние глаз, гордую осанку и сексуальность. Он сделал шаг и земля под его ногами стала светлой. Не знаю, мне кажется, никто не заметил этого, кроме меня. Я могла только наблюдать издалека. Стоя по стойке смирно. На линейке. С шумом в ушах и бантом, растрепленным ветром. Как я раньше не замечала его? Завуч хвалила его успеваемость, а он не хотел смотреть туда, куда дружно смотрели все. Он слегка повернул голову и смотрел в мою сторону. Мне казалось, что он смотрит прямо мне в глаза. Его волосы штормил ветер, его улыбка медленно-медленно ползла вверх, а в глаза его сияла свобода.
       
       После линейки я заболела, мне было ужасно жалко, что никогда не увижу больше этого мальчика, его сияния и счастья, и его узорные ботинки, с красными вставками. Я нарисовала их.
       
       Я видела много ног. Ведь, если смотреть людям в глаза, то это может их смутить, может нарушить границу их личного пространства. Нет-нет, я никогда не хотела нарушать психологические границы людей! Поэтому я видела много, очень много ног.
       Но ни одни ноги за последующие классы не восторгали меня так, как те выпускные.
       Я плыла в серой воде без времени и почти без запахов.
       
       В университете я познакомилась с Мишелем. Его берцы, черные, гладкие, обтягивали прекрасные ноги. Ноги переходили в притягательные бёдра с ширинкой, дальше был накаченный живот и плечи, широкие скулы, длинные волнистые волосы и губы, шепчущие «иди ко мне».
       Мы сидели на английском, положив руки на брудершафт друг другу на бёдра, и горели в огне под горячими ладонями. Я соображала хуже, он помогал мне с уроками.
       Я совершенно не помню, как мы стали с ним друзьями. Просто как-то курили в посадке, и он рассказал мне то, что другие не знали. Возможно, я молчу очень доверительно.
       Он был бисексуалом.
       Все думали, что мы встречаемся, наверное это можно так назвать. Мне очень нравилось, что мы ходим везде вместе, слушаем Мадонну из одних наушниках. Левый-Правый. В одной толпе, на заполненной лестнице с четвертого этажа на третий. Связанные проводками из уха в ухо. Завидовали все. Девчонки жрали меня глазами, мол, вот эта что ли с Мишелем ходит? И как еще не побили, не знаю. Иногда прогуливали вместе. Он рассказывал мне про своего любимого Рыжего, про его член и читал стихи. Красивые стихи, про любовь. Страдал Мишель нескончаемо и прекрасно. Брови становились домиком, хотелось брать его голову и покрывать поцелуями. Но мне нельзя было. Я тогда встречалась с одним парнем официально, и вроде как даже собиралась замуж. Так было принято, этого ждали от каждой девушки. Сейчас-то понимаю, что надо было бросать того сучёныша и отдаться странным отношениям с Мишелем, но тогда я просто пожирала глазами его ботинки, кивала и слушала, обнимала, когда он этого хотел.
       Подруги почему-то считали своим долгом увести Мишеля куда-нибудь без меня. Бухать в женскую общагу, например, где полно змей, готовых поделиться с ним венерическими болезнями.
       Я тогда подрабатывала уборщицей в универе, мыла аудитории. Никакого паркета, что вы. Цементный пол, крошащийся от воды. Не на каждом этаже можно было набрать воду. На втором наберу и несу на четвертый, драить. У ведер не было даже деревяшек на дужках. Поэтому рукам было очень больно.
       
       Мишель иногда помогал мне носить воду. Мы курили в женском туалете, и справляли нужду в соседних кабинках, не закрываясь, поскольку дверей в кабинках не было.
       На стене в туалете корпуса филологов можно найти словообразование девяностого левела. И опору, если на тебя наваливается счастье восьмидесяти килограмм. Когда Мишель прижимал мои руки к стене и кусал мою шею, я глядела в окно. Там, в серой темноте вечера, в доме напротив кто-то мог видеть. Мишель никогда не заходил далеко. Ведь он любит Рыжего. Он начинал плакать, а я, мокрая, с дрожащими коленями, балдела от его теплых слез на горящих моих щеках, от прикосновений его кучерявых волос к моей шее, от того, что его блестящие берцы касаются моих ног. Я получала удовольствие, близкое к оргазму, только от того, что он подходил ко мне так близко.
       
       Тогда мода женская была на ношение галстуков, и мне очень нравилось, почти как «японская школьница». Я носила папин галстук и папин дипломат. Правда ботинки мне покупали все равно женские. Девчонки стремались носить мужскую одежду, потому что полагали ее не сексуальной. А я считаю, зря. По вечерам, когда Мишель хотел рассказать мне про свидание с Рыжим, он дожидался, что мы оставались на целом этаже с ним одни, тянул меня за галстук и закидывал мою ногу на свое бедро. Края парт были съедены студентами, поэтому колготки рвались, и Мишель засовывал пальцы в дырочки колготок, ведя языком по идущей стрелке. Я могла себе позволить смотреть только на его ноги, чтобы не разрушить хрупкое счастье близости, чтобы не испугать его своей нелепой бездной в глазах. Он растягивал и затягивал галстук на моей шее и слова плыли из его губ стаями белых лебедей, аудитория заполнялась шумом их крыльев, из ведер выскакивали серебристые рыбешки и начиналась охота. Они летали кругами, то широкими, то узкими, шелковый галстук скользил в его руках, шум крыльев. Иногда мне было страшно, что смотрительница корпуса случайно зайдет, я не услышу ее из-за этого шума, и она увидит, что происходит. Тогда я закрывала аудиторию на ключ изнутри. Тогда случалось самое важное.
       Мишель закрывал глаза, ложился на парту и позволял мне снимать с него обувь. Лебеди застывали в воздухе и рыба падала вниз. Сердце разрывало грудь, стучась изнутри, Мишель вынимал ключ, протягивал его мне и я, оставаясь в галстуке между прочим, выпускала сердце на волю. Шнуровка, запах кожи, теплое дыхание, блеск.
       
       Когда мы участвовали в общих делах группы, например, поклейка обоев, то ни о какой близости и выгула сердца речи не было. Мы пили водку и шампанское с девчонками и старостой. Шутили про преподов.
       Он не говорил про Рыжего, я не трогала ботинки. Но все думали, что у нас роман. Идиоты.
       
       На книжных развалинах мы искали нужную литературу, зарывшись с головой в кирпичи бумаг. И тут я заметила, что его правый ботинок запятнан какой-то грязью, видимо, наступил в лужу. Не в силах сдержать себя, я присела на корточки и провела рукавом свитера по черной коже. Он начал гладить меня по голове, медленно, позволяя продлить случайное прикосновение и выгул сердца. Так и застал нас продавец книг. Мишель прижал мою голову себе прямо в ширинку и засмеялся, как черт.
       — Придурки! Устроили пошлятину тут! — дед плюнул на землю и отвернулся. Я подскочила.
       — Он ничего не заметил, — прошептал мне Мишель на ушко, когда мы почти бежали оттуда, прижимая к клеткам купленные книги.
       
       А еще я прятала его от преследователей.
       
       Олька-кошатница любила рассказывать о своих сексуальных утехах, о том, как ее худосочный парень ее имеет и как часто, и в каких позах, но никто не верил, потому что Олька была страшная, толстая, с черной бородавкой на носу.
       Так вот, однажды на перемене она ворвалась в аудиторию, когда все уже были предупреждены, что она идет и зачем-то ищет Мишеля. Я представила, как она обнажает свои волосатые груди (клянусь вам, так и есть, она показывала в туалете), и обтирает ими Мишеля, зажмурилась, и решила, что никогда этому не бывать. Это оскорбит память о прекрасной любви Мишеля к Рыжему.
       Девочкам из группы было страшно отдать ей нашего мальчика, поэтому все готовы были заступиться, но боялись страшную Ольку.
       Когда она увидела меня в конце аудитории, с обоими наушниками в ушах, с книжкой в руках, то поняла, что Мишеля тут точно нет. Поскольку я уже стала постоянным его атрибутом.
       Ну да, ну да. Нет. Как же. Мишель залез мне под юбку в прямом смысле слова, и, загороженный сумками, стал невидимкой. Он обнимал меня за колготки, прижимался, и это было чертовски мило. Словно маленький котенок, которого великая я прятала у своих ног. Ну и что, что месячные и неровно приклеенная прокладка. Я ж не встречаюсь с Мишелем, и мне не надо ощущать себя стрёмно. Ему можно было все это знать.
       
       Мне казалось, что староста недовольна мной. Потому что у меня же есть парень. Ей было невдомек, что мои отношения с Мишелем — это не то, совсем не то. Мишель любит мальчиков, Рыжего своего. И его член. А я.
       Я просто его подруга, друг, тот, кому он открылся, и кто ни разу, ни словом ни делом не осудила его за его любовь. Я слушала. И его слова казались мне пением птицы. Его шаги — становились полётом. Наверное, я испугалась бы, увидев его совсем раздетым. Мне он очень нравился одетым. Или не совсем одетым.
       Воротник рубашки, майки, футболки, всего, что там можно надеть на голое тело, для меня был край вселенной, за которой находится невероятное создание, золото Микен.
       
       Я не любила ходить на дискотеки. Потому что там обычно шумно, темно, все мелькает, и нельзя наблюдать за людьми спокойно. Но эту «дискотеку» я пропустить не могла. Меня уговорил Мишель.
       Свето-музыка. Крики, смех. Сложный коктейль, потом кровавая мэри, что-то еще, я не помню. Тогда в меня помещалось много алкоголя, и Мишель не давал мне скучать. Выходили на улицу из бара, курили, его кадрила какая-то девчонка со второго потока. Я отходила в сторонку и косилась лишь на его тень, ведь не стоит мешать, когда происходит социальная жизнь, верно?
       
       А потом мы танцевали, на мне было что-то обтягивающе-блестящее. На нем были модные коричневые ботинки с оранжевой полоской на каблуке.
       В темноте перед туалетом он прижал меня к стене. Я не могла больше сопротивляться своему желанию, долбанный алкоголь, и вдруг появились силы сжать его руки в ответ. Мы целовались как безумные, я настигла край его рубахи, скинула туфли и трогала пальцами ног его ботинки.
       — Я все расскажу! — взвизгнула староста, грозно глядя мне в глаза, и до меня не сразу дошло, что эта угроза имеет ко мне отношение. Она знала моего парня. И не знала, что Мишель любит Рыжего. Но я не могу всем рассказать его тайну. Поэтому все думали, что я изменяю с Мишелем, и вообще, судя по всему, шлюха какая-то.
       А как шлюха, когда у меня ни с кем не было секса, в этом традиционном их понимании? Член туда-сюда.
       Вы скажете, что Мишель использовал меня, чтобы тушить страдания по своему мужику? Но нет, ребята. Я прекрасно знала правду, и меня эти отношения не тяготили. Они мне нравились. Я обожала этого странного мальчика, его внимание ко мне.
       Подруги выставили мне игнор и охлаждение после этого праздника жизни, но мне было почти наплевать. Я могу хранить секреты, правда, сердце?
       
       После второго курса он уехал в другую страну. В сентябре, придя в универ, я не нашла его и услышала едкое объяснение от соседки по парте, что Мишель уехал навсегда, из-за проблем в семье.
       Во мне поселилась тоска. Соцсети тогда еще не были так распространены, как сейчас, и все, что у меня было, это его новый адрес и новая фамилия. Я написала ему одно письмо. А потом мне сказали, что он пошел в армию, и в его новой стране началась война. Он никому не отвечал на письма, как мне сказали.
       Я оплакивала его. Ночами. Рисовала его берцы. И ботинки с оранжевой полоской. Я звала его в ночное окно, я представляла, как прихожу на его войну, обнимаю его и загораживаю от пуль. Мое сердце разрывалось от неизвестности и страха за его жизнь.
       Они, они, они! Как они могли ТАК говорить со мной про него? Я никогда не прощу ни одну суку из универа, позволившую себе шуточку в мой адрес после этих событий. Да они же вообще ничерта не знали.
       
       Прошло много, много лет, и я нашла Мишеля, среди заявок в друзья, которые наконец решила разобрать в соцсети. И мы заговорили друг с другом. Печатными буквами на экране.
       Он подошел ко мне близко-близко, обнял за плечи и сжал так, что перестало хватать воздуха. Я ощутила его запах и слезы на щеках и груди.
       Вспомнили учебу. Наушники. Я узнала, что он вышел замуж за другого мужчину, что у них все хорошо. Мишель теперь снова со мной. Мы не вспоминали наш поцелуй. Мы не вспоминали Рыжего. Вслух. Ну то есть не писали об этом. Зачем? Столько лет прошло. Я просмотрела все его фото в соцсети, сохранила все фотки его обуви. Он мне снился потом не единожды. С его мужиком, счастливый, милый. Живой.
       Любовь, понимаете, это не только, когда м+ж=брак или дитё.
       Вот у нас с Мишелем тоже любовь. Навсегда.
       
       Возможно, это все только лишь в моей голове, как побочный продукт от стихов, написанных друг другу, от тепла рук, питавших его и меня, от одних песен, которые мы пели вместе, ночью, шагая к последнему трамваю. Может это просто память родила форму, и поселила в нее чувства. Чтобы мне было проще принять и понять что я чувствую.
       
       Я чувствую, что у меня снова замерзли ноги и кончик носа.