Сам герой повествования слушал эту повесть с превеликим удовольствием, хоть по всему было видно, что делает это не в первый и не в последний раз. Так порой взрослый и поживший человек умилительно внимает воспоминаниям родительницы о своих детских проказах.
- Скажу сразу, дражайший Сергей Александрович, кроме Господа нашего Иисуса Христа, верую я только в научное познание и силы природы, кои при помощи ученого естествоиспытания будут однажды покорены и на службу человечеству поставлены, - строго сказал Иван Петрович. - Алхимию и каббалистику же я науками не считаю, ибо разумное зерно в оных погребено под толстою периною замшелого шарлатанства.
Доктор-тезка и Голем Иванович одновременно кивнули, соглашаясь.
- Полагаю, вы еще не слышали про опыты синьора Гальвани с животным электричеством лягушек? Нет? Обязательно ознакомьтесь, как выпадет удачный случай. Я же основывался на работах англичан, успешно анатомировавших некоторых морских гадов.
В сей миг я уже давал себе слово отыскать неведомого итальянца с его чудесными квакухами, и из первых рук узнать всё про животное электричество. Каждое слово, сказанное Иваном Петровичем, сияло и манило меня, как свет маяка - корабль.
- В общем, взял я в помощники себе отнюдь не магию, но науку. Сам сделал чертеж и составил рецептуру плоти, дело оставалось за исполнителями. Уж на что мой кузнец Архип рукаст и смекалист, но и ему пришлось голову поломать над заказом. Мельника Пафнутьича подговорил самолично Сергей Аполлинариевич. И работа закипела. А еще говорят, что народ у нас без выдумки. Едва угомонил обоих экспериментаторов.
Дивиться выбору помощников я не стал. Всем известно, что мельники всегда немного чародеи. Так, по мелочи, сродни мелкой нечисти вроде домовых или банников. Занятие у них такое, располагающее к оккультизму.
- Батюшка Иван Петрович, ты бы хоть пощадил чувства юноши, - шутливо взмолился Голем Иванович, демонстрируя немалое чувство юмора. - Того и гляди глаза из орбит выпадут и по блюдцу покатятся. Ну, вопрошайте же, Сергей Александрович, самое главное, вопрошайте! А то взорветесь изнутри, навроде перегретой реторты.
Его нечеловечий взгляд искрился с трудом удерживаемым смехом.
Я набрался храбрости и спросил: «А душа как же?»
Добрый хозяин лишь рукой махнул.
- Бог милостив, Сергей Лександрович, Он всё видит и всё во власти Его. Так и знайте. Отец Симеон лишь раз «Отче наш» прочитал, а потом миррой помазал лоб нашего создания и...
- Я взял да и ожил по воле Господней, - важно сообщил Голем Иванович, поднимая миниатюрную стопку и тем предлагая снова выпить за это поистине чудесное событие.
Разговор наш ненадолго прервался, ибо лакеи внесли блюда с новыми закусками. Отдав должное разносолам, на которые столь щедры застолья наших провинций, мы продолжили беседу.
- И что же было далее? – вопросил я, покуда сотрапезники мои не отвлеклись снова, привлеченные божественным ароматом зажаренных в сметане лисичек. – Что за роль определили вам, любезный Голем Иванович? И, помилуйте, но какова же была реакция общества?
Сказав это, я смутился под усмешливым взглядом голема. Непостижимое существо это взирало на меня так, словно проникало в сознание мое глубже, чем таились самые тайные мои помыслы. Но ответил мне доктор:
- Ежели под «обществом» вы подразумеваете окрестных помещиков, так губерния наша, Сергей Александрович, еще и не такие чудеса видывала. Когда Иван Петрович поставил старостой милейшего Голема Ивановича, толков, конечно, ходило немало. Справлялись и у меня о душевном здоровье любезного нашего хозяина. Однако ж не минуло и трех месяцев, как вместо насмешек стали о делах в Минигановке говорить с завистью. Ибо его усердие не токмо поразогнало разбойников на многие версты окрест, но и дела наши пошли преотменно.
Иван Петрович благодушно кивнул:
- Именно, друг мой, именно. Ибо благополучие имения с честностью, добрым нравом и домовитостью управителя связано непосредственно. А у нас же природа такая… располагающая, что даже и немцы воровать начинают али спиваются. Голем же Иванович – лицо не только неподкупное, но и в делах усерден весьма. Помню, отправил я его как-то на ярмарку…
- Полно, полно, батюшка Иван Петрович! – вмешался сам виновник это потока воспоминаний. – Этак ты меня совсем перехвалишь. Скажу вам так, Сергей Александрович: в доме у графини Марьи Алексевны, предводительницы местного общества, бывал я принят неоднократно и весьма благосклонно.
- И сожалеют наши дамы лишь о том, что нельзя тебя, Голем Иванович, никак к алтарю свести, - усмехнулся Б. – Не то б стать тебе как есть женату!
- Вот уж, право, о чем мне никак сожалеть невместно, - ответствовал голем, покачивая головой и философически хрустя огурчиком. – Ибо женский пол испытывает ко мне непонятную и докучливую привязанность.
Беседа наша вновь грозила свернуть в наезженную колею застольных разговоров, предметом коих являются обычно губернские прелестницы.
- Дам во все времена тянет не к живым мужчинам из плоти и крови, а к железным идеалам, - с нескрываемым сожалением молвил Сергей Аполлинариевич. - Смею предположить, что и через многие века, когда человечество откроет все тайны мироздания и создаст разумных существ, подобных себе, женщины будут вздыхать таковым во след.
Моего амурного опыта для подобных выводов было явно недостаточно, но и я после рассказов про то, как Голем Иванович разделался со злодеями, стал взирать на него с восхищением. С двумя пистолями, мушкетом и турецкой саблей Голем Иванович совершил немало славных подвигов и тем самым заслужил признание обществом. Россия-матушка любит героев, все равно будь они из крови и плоти или же из глины и муки.
И все же примеры беспримерной честности Голема Ивановича во всех хозяйственных делах поразили меня пуще всех его боевых заслуг. Ни ловкий барышник, ни чиновный мздоимец, ни заезжий шарлатан не могли взять верх над природным правдолюбием этого изумительного создания.
- Наш Голем Иванович оных насквозь видит, я так полагаю, - заявил доктор.
- Ежели и есть в природе естественные лучи, проницающие материю без всякого сопротивления, то они покамест не открыты, - резонно ответствовал голем. - Знание есть лучшее оружие против глупости, жадности и корысти. И неважно, знание ли это законов государства, природы или же человеческой натуры, всё сгодится в битве со злом.
На этом моменте сотрапезники мои переключились полностью на философский диспут о добре и зле, предоставив мне внимать их аргументам и в немом благоговении мотать, как принято говорить, на ус. Голем Иванович обладал поистине энциклопедическими знаниями, почерпнутыми в богатейшей библиотеке своего создателя.
- Кое-что сам привез, но теперь только и делаю, что выписываю книги со всей Европы, - не удержался и похвастался Иван Петрович. - Когда рядом есть человек, который читает на всех языках, то никакого толмача не надобно.
Само слово «человек» он говорил безоглядно, позабыв совершенно, что речь идет о рук его создании. И ничуть не смущался, что его Голем Иванович, по чести говоря, эрудирован и умен не хуже него самого.
Именно в гостях у доброго хозяина Минигановки, а прожил я там без малого неделю, я впервые осознал простую истину, что какова мораль создателя, такова будет и суть творения. Без совести и чести вмешиваться в природу никак нельзя. Совесть и Честь надобны непременно, да-с!
Неимоверная эта встреча навсегда изменила вашего покорного слугу, из праха и пыли юношеских мечтаний изваяв основы исследовательской натуры. Побывал я с тех пор и в Праге, и в Берлине, и в Париже, где, к горю моему, своими глазами зрил казнь несчастного господина Лавуазье. Свела меня судьба и с синьором Гальвани, а впоследствии и с Алессандро Вольта. И каждый раз я мысленно благодарил Господа и Богородицу за то, что позволили свернуть с тракта к Минигановке. С Иваном Петровичем я очень долгое время состоял в дружеской переписке, благо эпистолы его всегда делились на две части — собственно Ивана Петровича послание и отдельно изложенные мысли Голема Ивановича.
Но мало-помалу переписка наша угасла, и я сам стал тому виною. Превратности и приключения молодости уводили меня все дальше от милых сердцу деревенских уголков, а если и случалось мне воротиться к родным пенатам, то бурные увлечения и азарт юности предлагал мне все новые услады для чувств и разума. В суете столичных событий, в философических спорах и научных изысканиях проходили дни мои. Где уж тут помнить о дальней Минигановке и скромных ее обитателях? Два или три раза я попросту забывал ответить на эпистолы моего далекого друга; стыдясь своего небрежения, сам писал к нему все реже, и постепенно письма от Б. и вовсе перестали находить меня, гонимого ветром дальних странствий и новых открытий. Мысли о том, чтобы посетить милейшего Ивана Петровича и удивительного его управляющего, обыкновенно являлись мне в моменты, наименее для этого подходящие. «Верно, и они уже позабыли обо мне», - так утешал я себя. И лишь печальные известия из Минигановки заставили меня понять, как я ошибался.
И вот вновь стучали копыта и поскрипывала бричка, верста за верстой приближая меня к знакомому поместью. Но как же изменилось все окрест! День, обещавший с утра быть солнечным, к обеду совершенно испортился; небо хмурилось тучами, а когда я достиг памятной липовой аллеи, так и вовсе начал накрапывать дождь, словно сама природа грустила о покойном Иване Петровиче. Всюду в Минигановке царило печальное запустение. Барский дом стоял пуст, и ни веселой своры, ни хлопотливой дворни не встретило меня. Из письма душеприказчика я знал, что Б., предвидя скорую кончину, совершил деяние, по нашим временам весьма смелое: дал всем своим крестьянам вольную. Не все землепашцы и домашние Ивана Петровича распорядились щедростью своего барина с умом, многие подались кто куда, а иные и вовсе сгинули. Лишь несколько старцев доживали свой век во флигельках, кормясь барским пенсионом. Старая ключница отворила мне двери и, причитая, проводила в библиотеку.
- А что же Голем Иванович? – спросил я старушку, не слишком надеясь на вразумительный ответ. Но ключница не удивилась:
- Так преставились оне.
- Как так?
- По воле Божией, - старушка перекрестилась. – Барина под самые Святки Господь прибрал. Так уж батюшка Голем Иванович кручинился, что, страх сказать, ровно верный пес по Иван Петровичу убивался. А по весне, как раз в паводок, сгинул и сам. Полез, вишь ты, ребятишек спасать из полыньи. Их-то вытащил, да сам ко дну пошел. Сетями его на берег вытянули, да видно, промок он весь. Как пошел искрой сыпать, как задергался! Так весь и оцепенел. Сволокли его в кузницу, да сколько Архип-кузнец не бился, а оживить не смог. Покручинились мужики, да и разобрали его от греха. Какие части годные, те в дело пустили. А головушку его, - и ключница снова осенила себя знамением, - схоронили подле Иван Петровича. И сговорились о том помалкивать. А то как наехали подъячие, как давай пытать: где, мол, бесовский истукан запрятан? А мы и молчок, дескать, какой-такой голем? Отродясь никаких у нас големов не водилось. Потому как, - старушка глянула на меня искоса и строго, - хоть и не христианская душа, а все ж таки добрый он был, батюшка наш Иванович. Грех его тревожить. Вот так-то, барин. Пожалуйте, вот и пришли. Кликните, коли понадоблюсь.
Шаркая, старушка удалилась, оставив меня в печальных размышлениях о бренности земного бытия и исконной, никаким рациональным законам не подвластной, народной мудрости.
Однако же в письме душеприказчика говорилось, что мой добрейший друг Иван Петрович отписал мне всю свою библиотеку. Ах, что это было за собрание! Я обомлел при виде разнообразных книжных корешков, что теснились в шкафах и на полках. На немецком языке и английском, на латыни и арабском, и, разумеется, на русском. Были тут и научные труды, и богословские книги, и романы. Царский подарок, да и только! А на пюпитре меня поджидал веронский томик Катулловых стихов с дарственной надписью: «С.А, на добрую и долгую память. Вечно ваш друг Г.И.»
Тут уж сдержаться я не мог никак. Слезы навернулись на глаза вашего покорного слуги. И уже через их пелену я приказывал слугам собирать книги, упаковывать их с тщательностью и грузить на подводу. А сам, пока не унялась боль в растревоженном сердце, бродил по опустелому барскому дому, блуждая по волнам памяти как потерявшийся чёлн. И вдруг увидел на стене картину. Писал её, вестимо, художник-самоучка, но я без труда узнал персон, на ней изображенных. Как живые смотрели на меня Иван Петрович Б. и Голем Иванович, смотрели и улыбались, словно бы прощая и благословляя. Почти сразу же чудесным образом душа моя вдруг обрела желанный покой.
Забирал я этот портрет в полной уверенности, что время и Судьба уберегут и книги эти, и портрет, и удивительную память о Големе Ивановиче, и Русь-матушку и весь Божий Свет. И вы, те, кто сейчас читает сии строки, уже живете в мире, где вечно царит Совесть и Честь.
Писано собственноручно летом года 1803 от Р.Х. рабом Божьим Сергеем
- Скажу сразу, дражайший Сергей Александрович, кроме Господа нашего Иисуса Христа, верую я только в научное познание и силы природы, кои при помощи ученого естествоиспытания будут однажды покорены и на службу человечеству поставлены, - строго сказал Иван Петрович. - Алхимию и каббалистику же я науками не считаю, ибо разумное зерно в оных погребено под толстою периною замшелого шарлатанства.
Доктор-тезка и Голем Иванович одновременно кивнули, соглашаясь.
- Полагаю, вы еще не слышали про опыты синьора Гальвани с животным электричеством лягушек? Нет? Обязательно ознакомьтесь, как выпадет удачный случай. Я же основывался на работах англичан, успешно анатомировавших некоторых морских гадов.
В сей миг я уже давал себе слово отыскать неведомого итальянца с его чудесными квакухами, и из первых рук узнать всё про животное электричество. Каждое слово, сказанное Иваном Петровичем, сияло и манило меня, как свет маяка - корабль.
- В общем, взял я в помощники себе отнюдь не магию, но науку. Сам сделал чертеж и составил рецептуру плоти, дело оставалось за исполнителями. Уж на что мой кузнец Архип рукаст и смекалист, но и ему пришлось голову поломать над заказом. Мельника Пафнутьича подговорил самолично Сергей Аполлинариевич. И работа закипела. А еще говорят, что народ у нас без выдумки. Едва угомонил обоих экспериментаторов.
Дивиться выбору помощников я не стал. Всем известно, что мельники всегда немного чародеи. Так, по мелочи, сродни мелкой нечисти вроде домовых или банников. Занятие у них такое, располагающее к оккультизму.
- Батюшка Иван Петрович, ты бы хоть пощадил чувства юноши, - шутливо взмолился Голем Иванович, демонстрируя немалое чувство юмора. - Того и гляди глаза из орбит выпадут и по блюдцу покатятся. Ну, вопрошайте же, Сергей Александрович, самое главное, вопрошайте! А то взорветесь изнутри, навроде перегретой реторты.
Его нечеловечий взгляд искрился с трудом удерживаемым смехом.
Я набрался храбрости и спросил: «А душа как же?»
Добрый хозяин лишь рукой махнул.
- Бог милостив, Сергей Лександрович, Он всё видит и всё во власти Его. Так и знайте. Отец Симеон лишь раз «Отче наш» прочитал, а потом миррой помазал лоб нашего создания и...
- Я взял да и ожил по воле Господней, - важно сообщил Голем Иванович, поднимая миниатюрную стопку и тем предлагая снова выпить за это поистине чудесное событие.
Разговор наш ненадолго прервался, ибо лакеи внесли блюда с новыми закусками. Отдав должное разносолам, на которые столь щедры застолья наших провинций, мы продолжили беседу.
- И что же было далее? – вопросил я, покуда сотрапезники мои не отвлеклись снова, привлеченные божественным ароматом зажаренных в сметане лисичек. – Что за роль определили вам, любезный Голем Иванович? И, помилуйте, но какова же была реакция общества?
Сказав это, я смутился под усмешливым взглядом голема. Непостижимое существо это взирало на меня так, словно проникало в сознание мое глубже, чем таились самые тайные мои помыслы. Но ответил мне доктор:
- Ежели под «обществом» вы подразумеваете окрестных помещиков, так губерния наша, Сергей Александрович, еще и не такие чудеса видывала. Когда Иван Петрович поставил старостой милейшего Голема Ивановича, толков, конечно, ходило немало. Справлялись и у меня о душевном здоровье любезного нашего хозяина. Однако ж не минуло и трех месяцев, как вместо насмешек стали о делах в Минигановке говорить с завистью. Ибо его усердие не токмо поразогнало разбойников на многие версты окрест, но и дела наши пошли преотменно.
Иван Петрович благодушно кивнул:
- Именно, друг мой, именно. Ибо благополучие имения с честностью, добрым нравом и домовитостью управителя связано непосредственно. А у нас же природа такая… располагающая, что даже и немцы воровать начинают али спиваются. Голем же Иванович – лицо не только неподкупное, но и в делах усерден весьма. Помню, отправил я его как-то на ярмарку…
- Полно, полно, батюшка Иван Петрович! – вмешался сам виновник это потока воспоминаний. – Этак ты меня совсем перехвалишь. Скажу вам так, Сергей Александрович: в доме у графини Марьи Алексевны, предводительницы местного общества, бывал я принят неоднократно и весьма благосклонно.
- И сожалеют наши дамы лишь о том, что нельзя тебя, Голем Иванович, никак к алтарю свести, - усмехнулся Б. – Не то б стать тебе как есть женату!
- Вот уж, право, о чем мне никак сожалеть невместно, - ответствовал голем, покачивая головой и философически хрустя огурчиком. – Ибо женский пол испытывает ко мне непонятную и докучливую привязанность.
Беседа наша вновь грозила свернуть в наезженную колею застольных разговоров, предметом коих являются обычно губернские прелестницы.
- Дам во все времена тянет не к живым мужчинам из плоти и крови, а к железным идеалам, - с нескрываемым сожалением молвил Сергей Аполлинариевич. - Смею предположить, что и через многие века, когда человечество откроет все тайны мироздания и создаст разумных существ, подобных себе, женщины будут вздыхать таковым во след.
Моего амурного опыта для подобных выводов было явно недостаточно, но и я после рассказов про то, как Голем Иванович разделался со злодеями, стал взирать на него с восхищением. С двумя пистолями, мушкетом и турецкой саблей Голем Иванович совершил немало славных подвигов и тем самым заслужил признание обществом. Россия-матушка любит героев, все равно будь они из крови и плоти или же из глины и муки.
И все же примеры беспримерной честности Голема Ивановича во всех хозяйственных делах поразили меня пуще всех его боевых заслуг. Ни ловкий барышник, ни чиновный мздоимец, ни заезжий шарлатан не могли взять верх над природным правдолюбием этого изумительного создания.
- Наш Голем Иванович оных насквозь видит, я так полагаю, - заявил доктор.
- Ежели и есть в природе естественные лучи, проницающие материю без всякого сопротивления, то они покамест не открыты, - резонно ответствовал голем. - Знание есть лучшее оружие против глупости, жадности и корысти. И неважно, знание ли это законов государства, природы или же человеческой натуры, всё сгодится в битве со злом.
На этом моменте сотрапезники мои переключились полностью на философский диспут о добре и зле, предоставив мне внимать их аргументам и в немом благоговении мотать, как принято говорить, на ус. Голем Иванович обладал поистине энциклопедическими знаниями, почерпнутыми в богатейшей библиотеке своего создателя.
- Кое-что сам привез, но теперь только и делаю, что выписываю книги со всей Европы, - не удержался и похвастался Иван Петрович. - Когда рядом есть человек, который читает на всех языках, то никакого толмача не надобно.
Само слово «человек» он говорил безоглядно, позабыв совершенно, что речь идет о рук его создании. И ничуть не смущался, что его Голем Иванович, по чести говоря, эрудирован и умен не хуже него самого.
Именно в гостях у доброго хозяина Минигановки, а прожил я там без малого неделю, я впервые осознал простую истину, что какова мораль создателя, такова будет и суть творения. Без совести и чести вмешиваться в природу никак нельзя. Совесть и Честь надобны непременно, да-с!
Неимоверная эта встреча навсегда изменила вашего покорного слугу, из праха и пыли юношеских мечтаний изваяв основы исследовательской натуры. Побывал я с тех пор и в Праге, и в Берлине, и в Париже, где, к горю моему, своими глазами зрил казнь несчастного господина Лавуазье. Свела меня судьба и с синьором Гальвани, а впоследствии и с Алессандро Вольта. И каждый раз я мысленно благодарил Господа и Богородицу за то, что позволили свернуть с тракта к Минигановке. С Иваном Петровичем я очень долгое время состоял в дружеской переписке, благо эпистолы его всегда делились на две части — собственно Ивана Петровича послание и отдельно изложенные мысли Голема Ивановича.
Но мало-помалу переписка наша угасла, и я сам стал тому виною. Превратности и приключения молодости уводили меня все дальше от милых сердцу деревенских уголков, а если и случалось мне воротиться к родным пенатам, то бурные увлечения и азарт юности предлагал мне все новые услады для чувств и разума. В суете столичных событий, в философических спорах и научных изысканиях проходили дни мои. Где уж тут помнить о дальней Минигановке и скромных ее обитателях? Два или три раза я попросту забывал ответить на эпистолы моего далекого друга; стыдясь своего небрежения, сам писал к нему все реже, и постепенно письма от Б. и вовсе перестали находить меня, гонимого ветром дальних странствий и новых открытий. Мысли о том, чтобы посетить милейшего Ивана Петровича и удивительного его управляющего, обыкновенно являлись мне в моменты, наименее для этого подходящие. «Верно, и они уже позабыли обо мне», - так утешал я себя. И лишь печальные известия из Минигановки заставили меня понять, как я ошибался.
И вот вновь стучали копыта и поскрипывала бричка, верста за верстой приближая меня к знакомому поместью. Но как же изменилось все окрест! День, обещавший с утра быть солнечным, к обеду совершенно испортился; небо хмурилось тучами, а когда я достиг памятной липовой аллеи, так и вовсе начал накрапывать дождь, словно сама природа грустила о покойном Иване Петровиче. Всюду в Минигановке царило печальное запустение. Барский дом стоял пуст, и ни веселой своры, ни хлопотливой дворни не встретило меня. Из письма душеприказчика я знал, что Б., предвидя скорую кончину, совершил деяние, по нашим временам весьма смелое: дал всем своим крестьянам вольную. Не все землепашцы и домашние Ивана Петровича распорядились щедростью своего барина с умом, многие подались кто куда, а иные и вовсе сгинули. Лишь несколько старцев доживали свой век во флигельках, кормясь барским пенсионом. Старая ключница отворила мне двери и, причитая, проводила в библиотеку.
- А что же Голем Иванович? – спросил я старушку, не слишком надеясь на вразумительный ответ. Но ключница не удивилась:
- Так преставились оне.
- Как так?
- По воле Божией, - старушка перекрестилась. – Барина под самые Святки Господь прибрал. Так уж батюшка Голем Иванович кручинился, что, страх сказать, ровно верный пес по Иван Петровичу убивался. А по весне, как раз в паводок, сгинул и сам. Полез, вишь ты, ребятишек спасать из полыньи. Их-то вытащил, да сам ко дну пошел. Сетями его на берег вытянули, да видно, промок он весь. Как пошел искрой сыпать, как задергался! Так весь и оцепенел. Сволокли его в кузницу, да сколько Архип-кузнец не бился, а оживить не смог. Покручинились мужики, да и разобрали его от греха. Какие части годные, те в дело пустили. А головушку его, - и ключница снова осенила себя знамением, - схоронили подле Иван Петровича. И сговорились о том помалкивать. А то как наехали подъячие, как давай пытать: где, мол, бесовский истукан запрятан? А мы и молчок, дескать, какой-такой голем? Отродясь никаких у нас големов не водилось. Потому как, - старушка глянула на меня искоса и строго, - хоть и не христианская душа, а все ж таки добрый он был, батюшка наш Иванович. Грех его тревожить. Вот так-то, барин. Пожалуйте, вот и пришли. Кликните, коли понадоблюсь.
Шаркая, старушка удалилась, оставив меня в печальных размышлениях о бренности земного бытия и исконной, никаким рациональным законам не подвластной, народной мудрости.
Однако же в письме душеприказчика говорилось, что мой добрейший друг Иван Петрович отписал мне всю свою библиотеку. Ах, что это было за собрание! Я обомлел при виде разнообразных книжных корешков, что теснились в шкафах и на полках. На немецком языке и английском, на латыни и арабском, и, разумеется, на русском. Были тут и научные труды, и богословские книги, и романы. Царский подарок, да и только! А на пюпитре меня поджидал веронский томик Катулловых стихов с дарственной надписью: «С.А, на добрую и долгую память. Вечно ваш друг Г.И.»
Тут уж сдержаться я не мог никак. Слезы навернулись на глаза вашего покорного слуги. И уже через их пелену я приказывал слугам собирать книги, упаковывать их с тщательностью и грузить на подводу. А сам, пока не унялась боль в растревоженном сердце, бродил по опустелому барскому дому, блуждая по волнам памяти как потерявшийся чёлн. И вдруг увидел на стене картину. Писал её, вестимо, художник-самоучка, но я без труда узнал персон, на ней изображенных. Как живые смотрели на меня Иван Петрович Б. и Голем Иванович, смотрели и улыбались, словно бы прощая и благословляя. Почти сразу же чудесным образом душа моя вдруг обрела желанный покой.
Забирал я этот портрет в полной уверенности, что время и Судьба уберегут и книги эти, и портрет, и удивительную память о Големе Ивановиче, и Русь-матушку и весь Божий Свет. И вы, те, кто сейчас читает сии строки, уже живете в мире, где вечно царит Совесть и Честь.
Писано собственноручно летом года 1803 от Р.Х. рабом Божьим Сергеем
