Надо бы купить молока, блины испечь. И завтра взять на работу туфли — по пути заскочу в ремонт, заменю набойки.
Ой! Кто-то довольно сильно толкает меня в бок.
— Извините, девушка, — мой собеседник высокий, широкоплечий и крепкий. Зато его лицо невыразительное, если бы не странная, хищная улыбка, — вы не ушиблись?
Ушиблась, да еще как! Чуть не упала. Но я не успеваю ничего ответить, как этот бугай хватает меня под локоть. Больно, чуть ли не намертво.
— Позвольте мне искупить вину, ужином вас угощу.
— Нет... Не надо! Спасибо! — от наглости, с которой он меня куда-то толкает, я впадаю в панику и краем глаза замечаю, что задняя дверь припаркованной у края тротуара машины открывается.
— Прокофьевская улица, дом сорок шесть, — от его вкрадчивого голоса у меня ледяные мурашки по коже. Это мой дом, — квартира двадцать восемь. Не пойдешь, так сестренке будет хуже.
Я леденею от ужаса. Откуда... как?! Я обычная девушка из обычной семьи, и работа у меня обычная. А это, как из бандитских сериалов.
Бандит не дает мне сосредоточиться и тянет к машине.
— Садись.
Опускаю взгляд и вижу: в машине еще двое. Ноги меня еле слушаются. Послушно сажусь.
Бандит хлопает дверью и садится на переднее сидение. В машине воняет чем-то густым и неприятным. Смесь курева и пота... или еще чего-то, о чем не хочется думать — меня и так уже почти тошнит.
— Мобилу выключи и мне отдай, — от внезапно раздавшегося хриплого голоса слева вздрагиваю, а сосед добавляет: — Не бузи. Хозяин разрешил поиграть с тобой, если будешь рыпаться.
Сейчас еще светло, всего шесть вечера... это все не со мной. Так не бывает... Хозяин?! Они меня... хуже, чем убьют.
Я, как во сне, отключаю телефон и протягиваю бандиту слева, не глядя.
Прикосновение чужой руки омерзительно.
Хоть сумку не отбирают. И то хорошо.
Машина мягко трогается с места.
— Девочка нервничает. Надень ей шапочку, — голос с переднего сидения.
Господи, как все быстро! Тот, кто сидит рядом со мной, одет в маску, которые носит спецназ. Он мгновенно вынимает что-то похожее на... черную хлопковую сумку и нахлобучивает ее мне на голову.
Я больше не вижу ничего... Все слышу... Все чувствую... Делаю вдох... Я могу дышать даже в этом кошмаре... Сумка чистая.
Перед глазами встает мамино лицо.
Они ждут меня к ужину и скоро начнут волноваться. И папа ждет. И Наташа, моя сестра.
Это дурной сон. Мерзкий, паршивый кошмар! Мне резко начинает хотеться в туалет. Они должны меня выпустить, обязаны. Или я проснусь.
— Чего елозишь? — хриплый голос слева.
Ужасно стыдно... Я не могу сказать про туалет. Но если испорчу им сидение, меня точно прикопают, а перед этим...
— Мне надо... в дамскую...
— А, — он смеется, — терпи. Скоро приедем в удобства.
Только в голосе я слышу издевку.
Хозяин... Да кто мог меня заказать?! Мне двадцать пять лет, не юная девушка, и внешность тоже обычная. Не понимаю...
Все ладони мокрые, а сердце колотится так, что кажется я потеряю сознание. Нужно не паниковать, нужно дышать.
Рабство.. возможно. Но меня не разрежут... иначе бы уже вкололи снотворное, наверное.
И этот бандит меня не трогает. Даже руку на бедро мне не кладет. Хотя он рядом, совсем рядом... Я кожей почти чувствую его дыхание. На мне платьице легкое... летнее...
— Не пугай девушку, — голос с переднего сидения. Он за главного, похоже.
Куда они меня везут?!
Я не хочу думать о маме. Меня колотит от страха. Я еще надеюсь вернуться домой. Опоздаю на пару часов и вернусь, правда?
Неправда.
Не знаю, сколько мы едем... Кажется, очень-очень долго. Я еле терплю.
Свет, бьющий в глаза, когда с меня сдергивают сумку, бьет по натянутым до предела нервам. Я моргаю и понимаю, что на улице уже сильно стемнело. Прошел час, может, больше. Сейчас около семи. Мои уже переживают.
— Вставай, приехали, — тот, с переднего сидения, который меня в машину затолкал.
Кое-как вылезаю и понимаю: я в поселке, где-то далеко за чертой города. Вокруг одни трехметровые заборы. А из-за того, около которого мы остановились, истошно лает несколько псов.
Даже если я обхитрю бандитов и улизну, собаки не дадут мне уйти...
Главный опять не дает мне сосредоточиться — подводит меня к калитке и нажимает пропускной код. Хватка у него ужасная — точно будут синяки.
Дверь открывается — лай намного сильнее. Ближе. Справа... Я поворачиваю голову и вижу их — огромных, почти бешеных, они чуть не рвут свои крепкие цепи.
Я же сейчас от ужаса тут...
Бандит, кажется, это понимает и ведет меня... нет, не в дом — какой дом, дворец почти — а куда-то вглубь участка, где домик, похожий на хозяйственное строение. Туалет?
Нет.
Мы проходим две комнаты, заваленные хозяйственным инвентарем — бандит меня почти тащит — и в третьей я вижу люк в полу.
Погреб?
Бандит отпускает меня, чтобы рывком открыть крышку.
Вниз уходят ступени.
— Спускайся. Расшибешься, пеняй на себя. Врачей тут нет.
Зато есть какое-то подобие перил. Я вцепляюсь мертвой хваткой и спускаюсь в темноту, но только делаю первый шаг, как вспыхивает свет. Наверняка датчик движения стоит. Я готова думать о чем угодно, лишь бы не сойти с ума.
А ведь из дома этот подвал даже не слышно. Даже если на минутку предположить, что там нормальные люди... помощь...
Лестница заканчивается. Она не очень высокая — метра два.
В подвале холодно. Мы оказываемся в «коридоре», а из него две дырки-проема. Один проем прямо передо мной, и я вижу, что там подобие вокзального туалета. Дырка в полу. Рядом пятилитровая бутылка воды.
Меня передергивает.
— Это туалет, сама видишь. А вот апартаменты.
Бандит тащит меня в соседнюю «комнату».
Абсолютно пустую каменную коробку. На стене выключатель, посередине валяется большая куча какого-то тряпья — и все.
— Располагайся.
— А... вы? — от шока я сама не понимаю, что говорю.
— А я мимо шел. И ушел.
У него абсолютно непримечательное лицо. Я понимаю, что спустя уже несколько часов даже не смогу вспомнить, как он выглядит.
Мне хочется кричать, но из горла не вырывается ни звука.
Бандит разворачивается и поднимается наверх. Хлопает люк подвала. Спустя время гаснет свет.
Я ошалело смотрю на лестницу, а потом...
Здесь, в «коридоре», свет горит постоянно. Выключателя я не вижу. Снимаю сумку с плеча и ставлю на пол.
Быстро прохожу и присаживаюсь над дырой в полу. Если что... Есть, чем помыть руки.
Бесполезно думать, сколько сейчас времени, и что представляют домашние. Все оно, наверное, менее страшно, чем это...
Кому нужно так меня унижать? Кому?!
Живот сводит от голода. Как все некстати... В сумочке есть пара леденцов...
Я поднимаю ее с пола, нахожу леденец и иду в соседнюю «комнату». Кладу сумку там.
Преодолевая брезгливость, ворошу тряпки. Нет, вроде насекомых или чего похуже нет.
Тут холодно, я же просто околею, если не завернусь...
Если укутаться и заснуть, может, кошмар кончится? От жажды я не умру — рядом вода... Закупоренная бутылка из магазина. Надеюсь, правда вода, а не жестокая шутка. Куда уж жестче.
Я заворачиваюсь в кокон и стараюсь думать о кисловатом вкусе леденца на языке.
Время тянется невыносимо долго.
А потом хлопает люк, по лестнице кто-то спускается. Я слышу смех и понимаю: унижение еще не начиналось. Настоящее только ждет меня впереди. Потому что это смеется тот, кто разрушил мою жизнь десять лет назад.
Сна больше ни в одном глазу.
Это немыслимо. Чудовищно. Так не бывает. Я выкинула его из мыслей, из жизни, я смогла тогда. Почему же теперь он опять нашел меня?
Хотя я особо не пряталась. Тот же адрес, что в школе.
Что я сделала ему?
А может, это не он? Может, мне от шока кажется? Тихий смех взрывается миллиардами осколков у меня в голове. Он. Я узнаю каждую нотку.
Кажется, он тащит что-то тяжелое. Оно иногда задевает и ударяется о ступени или о стену. Сейчас я его увижу.
Я хочу сесть и раскутаться. Устроиться с достоинством, показать всем видом, что не напугана, и он не имеет права... но не делаю ничего. Здесь слишком холодно, и чем больше я буду сопротивляться, тем больше он распалится.
И он вряд ли остановится или будет хоть каплю вежливым, как нанятые бандиты или кто они там. Смешно. Тогда он был горячим.
Был. Дура.
Я проглатываю остатки леденца и плотнее запахиваю тряпье на груди. Сажусь. Не буду лежать у его ног. Никогда не буду.
Шаги совсем близко, и я вижу... кресло. Крепкое, массивное, он держит его, не напрягаясь.
Ошибки нет — это Александр. Конечно, за десять лет он изменился. Возмужал... Сейчас ему двадцать восемь. Но эти серые с золотым отливом глаза — его. И короткие темные волосы — раньше они слегка вились — тоже. А уши... Дура. Дура битком набитая.
И я одними губами шепчу то, что хочется прокричать:
— Я тебя ненавижу.
Секунда. Две. Глаза в глаза. Мне настолько жарко, что я с трудом сдерживаюсь, чтобы не скинуть все поганое жалкое тряпье.
А он будто слышит. Слегка усмехается, кривится в своем безупречно дорогом костюме. И ремень дорогой. И обувь. И часы. Я не разбираюсь в брендах, но один только их небрежный лоск буквально вопит о роскоши.
Вот ты какой теперь, Александр Высоцкий. Зря я не искала тебя в соцсетях. Набирала имя, фамилию и... сразу стирала.
Как тот кошмар, что пережила по твоей вине десять лет назад.
Он, не глядя на меня, проходит и ставит кресло неподалеку от моей кучи тряпья, а я ненавижу даже его начищенные ботинки.
Тогда я сказала ему все, а теперь ничего не изменилось. Но, видимо, так думаю я одна.
Александр смотрит на меня сверху вниз и садится. Отвести взгляд — значит проиграть. А я не сдамся. Ему — никогда. Пусть там бандиты, собаки, что угодно. Не сдамся. Только не ему.
Он хорош собой. Костюм не скрывает, а только подчеркивает великолепную фигуру. Александр и раньше занимался спортом. Видимо, не бросил. Мне вдруг становится ужасно стыдно за свое простое платье, за лишние килограммы. Все, буквально все сейчас вопит о разнице наших положений. Он — хозяин жизни, а я...
— Освоилась, Марианна? — и голос... Тот самый. Глубокий, слегка с ленцой, чувственный. Ненавижу.
— Тебя посадят, Высоцкий. Мои родители подадут заявление в полицию, — говорю громко, стараясь четко выговаривать слова. Я не боюсь его. Только не его. Только не этого чертова маньяка, потому что просто человек не может смотреть на меня так.
С каким-то ненормальным голодом и странным мрачным удовольствием на породистом лице.
Он был красив тогда. А теперь... Идиотка.
— Теперь у меня возможности посадить всю твою семью, Марианна. А Наташа пойдет в бордель отрабатывать их долги. Иначе не выпутаетесь. Кто-то очень любит брать кредиты, да?
— Сволочь! — уже вслух. Я буквально выплевываю слово ему в лицо и вижу, как оно каменеет.
— Да, Марианна, сволочь. Потому ты сейчас отсосешь мне. Тогда я не дам делу ход и, может, позволю тебе поговорить с семьей. Иначе у мамочки может быть сердечный приступ, да?
Гнев поднимается во мне жаркой волной, заставляя изо всех сил вцепиться в тряпку на груди. Потому что все, чего мне сейчас хочется — вцепиться в насмешливые серые глаза и располосовать ногтями холеное породистое лицо. Я не представляла, что можно ненавидеть настолько сильно.
— Ты... жалок. Ты не тронешь ни мою мать, ни мою сестру. Понял, Высоцкий?
Дура. Да. Мне бы уболтать его, отвлечь внимание, но... меня больше нет. Остались лишь ярость и боль, которую я испытала тогда. Одна ненависть, которая пропитывает всю меня целиком.
Воздух между нами плотный, как кисель, сейчас произойдет что-то страшное.
Александр, как в замедленном кино, поднимается из кресла. Его лицо перекошено яростью — такой же сильной, как моя. Время словно замерло, но в чудовищной реальности все происходит слишком быстро.
Мгновение — и он с силой хватает меня за волосы и тянет, запрокидывая голову назад. Мне больно, я невольно открываю рот, и он шипит мне прямо в губы:
— Никогда. Никогда не называй меня жалким, Марьяша, — в его глазах столько нечеловеческой злобы и чего-то настолько темного, что мне становится по-настоящему жутко.
Это не тот Сашка Высоцкий, которого я знала. Не тот, кто убил меня тогда. Этот новый монстр пришел прямо из ада, и я ничего о нем не знаю. Даже о том, почему он опять мучает меня. Почему опять хочет растоптать. А теперь вместе со мной пострадает вся семья... Высоцкому же ничего не стоит сейчас позвонить головорезам и приказать явиться в нашу квартиру. Хотя бы выманить Наташку на лестницу. Она доверчивая и чистая. Почти такая, какой была я.
— О, теперь, Марьяша, тебе страшно, — видимо, чувства отражаются в моих глазах, — наконец-то ты поняла, что от судьбы не уйти. Ты — моя. Моей была, моей и останешься, поняла?
Одной рукой он больно оттягивает мои волосы, а другой жестко держит меня за подбородок, не то собираясь сломать мне челюсть, не то жадно и зло поцеловать.
Я не понимаю, что в его грозовых глазах. Ничего уже не понимаю. Одна тьма. Хватка не дает мне говорить.
— Я велел тебе отсосать, и ты отсосешь. Добровольно или принудительно — мне все равно. Я долго подбирался к тебе, Марьяша. Следил за каждым твоим шагом. Думаешь, за эти десять лет не было и дня, когда я не думал о тебе? Ошибаешься.
Я пытаюсь хотя бы мотнуть головой, но он держит крепко, а потом резко отпускает мой подбородок, и не успеваю я даже вдохнуть, как он впивается мне в губы режущим, клеймящим поцелуем. Не целует — наказывает, терзая мои губы и присваивая язык. Больно, нестерпимо, ужасно и...
Это наш первый настоящий поцелуй.
Идиотка! У меня напрягаются соски. От боли, от шока, от ярости. От холода. Я не прощу уже не за прошлое, а за то, что в настоящем он — так.
Воздух выходит из легких, и Высоцкий как чувствует — отстраняется и, наконец, отпускает мои волосы, но тут же хватает меня за плечи.
Во мне совсем нет сил. Меня знобит, колотит, мне страшно. У меня нет никакой власти над этим мужчиной. Я думала, он меня хочет... но он хочет не известно чего... со мной.
Может, дожать меня. Увидеть, как я стану корчиться у его ног.
Не буду. Я должна выжить и спастись. Обязана. Ради семьи.
Высоцкий пристально смотрит мне в глаза, а я ему уже — не могу. Куда угодно, только не в эти страшные звериные зрачки. Его подбородок покрыт легкой щетиной, а на шее бьется жилка.
— Скажи, Марьяша, ты когда-нибудь представляла, что будет так? Ждала, что я приду за тобой? Может, ласкала себя и думала обо мне, а?
— Нет, — на миг я смотрю ему в глаза и сразу отвожу взгляд.
Потому, что это неправда. Потому что иногда, когда у меня в очередной раз не складывалось с кем-то, я думала, что проклятый Высоцкий забрал мою душу. Проклял, поглотил и... Удовольствие было настолько мучительно острым, что потом я исступленно ненавидела себя.
Я всегда выбирала мужчин, не похожих на него. Он такой — один.
И отправляет меня в ад именно он.
— Ну что ж... Значит, тебе придется этим заняться. Ты отсосешь потом, когда сама станешь умолять меня об этом. А пока — здесь и сейчас кончишь. И поверь, я знаю, когда женщины притворяются.
Ой! Кто-то довольно сильно толкает меня в бок.
— Извините, девушка, — мой собеседник высокий, широкоплечий и крепкий. Зато его лицо невыразительное, если бы не странная, хищная улыбка, — вы не ушиблись?
Ушиблась, да еще как! Чуть не упала. Но я не успеваю ничего ответить, как этот бугай хватает меня под локоть. Больно, чуть ли не намертво.
— Позвольте мне искупить вину, ужином вас угощу.
— Нет... Не надо! Спасибо! — от наглости, с которой он меня куда-то толкает, я впадаю в панику и краем глаза замечаю, что задняя дверь припаркованной у края тротуара машины открывается.
— Прокофьевская улица, дом сорок шесть, — от его вкрадчивого голоса у меня ледяные мурашки по коже. Это мой дом, — квартира двадцать восемь. Не пойдешь, так сестренке будет хуже.
Я леденею от ужаса. Откуда... как?! Я обычная девушка из обычной семьи, и работа у меня обычная. А это, как из бандитских сериалов.
Бандит не дает мне сосредоточиться и тянет к машине.
— Садись.
Опускаю взгляд и вижу: в машине еще двое. Ноги меня еле слушаются. Послушно сажусь.
Бандит хлопает дверью и садится на переднее сидение. В машине воняет чем-то густым и неприятным. Смесь курева и пота... или еще чего-то, о чем не хочется думать — меня и так уже почти тошнит.
— Мобилу выключи и мне отдай, — от внезапно раздавшегося хриплого голоса слева вздрагиваю, а сосед добавляет: — Не бузи. Хозяин разрешил поиграть с тобой, если будешь рыпаться.
Сейчас еще светло, всего шесть вечера... это все не со мной. Так не бывает... Хозяин?! Они меня... хуже, чем убьют.
Я, как во сне, отключаю телефон и протягиваю бандиту слева, не глядя.
Прикосновение чужой руки омерзительно.
Хоть сумку не отбирают. И то хорошо.
Машина мягко трогается с места.
— Девочка нервничает. Надень ей шапочку, — голос с переднего сидения.
Господи, как все быстро! Тот, кто сидит рядом со мной, одет в маску, которые носит спецназ. Он мгновенно вынимает что-то похожее на... черную хлопковую сумку и нахлобучивает ее мне на голову.
Я больше не вижу ничего... Все слышу... Все чувствую... Делаю вдох... Я могу дышать даже в этом кошмаре... Сумка чистая.
Перед глазами встает мамино лицо.
Они ждут меня к ужину и скоро начнут волноваться. И папа ждет. И Наташа, моя сестра.
Это дурной сон. Мерзкий, паршивый кошмар! Мне резко начинает хотеться в туалет. Они должны меня выпустить, обязаны. Или я проснусь.
— Чего елозишь? — хриплый голос слева.
Ужасно стыдно... Я не могу сказать про туалет. Но если испорчу им сидение, меня точно прикопают, а перед этим...
— Мне надо... в дамскую...
— А, — он смеется, — терпи. Скоро приедем в удобства.
Только в голосе я слышу издевку.
Хозяин... Да кто мог меня заказать?! Мне двадцать пять лет, не юная девушка, и внешность тоже обычная. Не понимаю...
Все ладони мокрые, а сердце колотится так, что кажется я потеряю сознание. Нужно не паниковать, нужно дышать.
Рабство.. возможно. Но меня не разрежут... иначе бы уже вкололи снотворное, наверное.
И этот бандит меня не трогает. Даже руку на бедро мне не кладет. Хотя он рядом, совсем рядом... Я кожей почти чувствую его дыхание. На мне платьице легкое... летнее...
— Не пугай девушку, — голос с переднего сидения. Он за главного, похоже.
Куда они меня везут?!
Я не хочу думать о маме. Меня колотит от страха. Я еще надеюсь вернуться домой. Опоздаю на пару часов и вернусь, правда?
Неправда.
Не знаю, сколько мы едем... Кажется, очень-очень долго. Я еле терплю.
Свет, бьющий в глаза, когда с меня сдергивают сумку, бьет по натянутым до предела нервам. Я моргаю и понимаю, что на улице уже сильно стемнело. Прошел час, может, больше. Сейчас около семи. Мои уже переживают.
— Вставай, приехали, — тот, с переднего сидения, который меня в машину затолкал.
Кое-как вылезаю и понимаю: я в поселке, где-то далеко за чертой города. Вокруг одни трехметровые заборы. А из-за того, около которого мы остановились, истошно лает несколько псов.
Даже если я обхитрю бандитов и улизну, собаки не дадут мне уйти...
Главный опять не дает мне сосредоточиться — подводит меня к калитке и нажимает пропускной код. Хватка у него ужасная — точно будут синяки.
Дверь открывается — лай намного сильнее. Ближе. Справа... Я поворачиваю голову и вижу их — огромных, почти бешеных, они чуть не рвут свои крепкие цепи.
Я же сейчас от ужаса тут...
Бандит, кажется, это понимает и ведет меня... нет, не в дом — какой дом, дворец почти — а куда-то вглубь участка, где домик, похожий на хозяйственное строение. Туалет?
Нет.
Мы проходим две комнаты, заваленные хозяйственным инвентарем — бандит меня почти тащит — и в третьей я вижу люк в полу.
Погреб?
Бандит отпускает меня, чтобы рывком открыть крышку.
Вниз уходят ступени.
— Спускайся. Расшибешься, пеняй на себя. Врачей тут нет.
Зато есть какое-то подобие перил. Я вцепляюсь мертвой хваткой и спускаюсь в темноту, но только делаю первый шаг, как вспыхивает свет. Наверняка датчик движения стоит. Я готова думать о чем угодно, лишь бы не сойти с ума.
А ведь из дома этот подвал даже не слышно. Даже если на минутку предположить, что там нормальные люди... помощь...
Лестница заканчивается. Она не очень высокая — метра два.
В подвале холодно. Мы оказываемся в «коридоре», а из него две дырки-проема. Один проем прямо передо мной, и я вижу, что там подобие вокзального туалета. Дырка в полу. Рядом пятилитровая бутылка воды.
Меня передергивает.
— Это туалет, сама видишь. А вот апартаменты.
Бандит тащит меня в соседнюю «комнату».
Абсолютно пустую каменную коробку. На стене выключатель, посередине валяется большая куча какого-то тряпья — и все.
— Располагайся.
— А... вы? — от шока я сама не понимаю, что говорю.
— А я мимо шел. И ушел.
У него абсолютно непримечательное лицо. Я понимаю, что спустя уже несколько часов даже не смогу вспомнить, как он выглядит.
Мне хочется кричать, но из горла не вырывается ни звука.
Бандит разворачивается и поднимается наверх. Хлопает люк подвала. Спустя время гаснет свет.
Я ошалело смотрю на лестницу, а потом...
Здесь, в «коридоре», свет горит постоянно. Выключателя я не вижу. Снимаю сумку с плеча и ставлю на пол.
Быстро прохожу и присаживаюсь над дырой в полу. Если что... Есть, чем помыть руки.
Бесполезно думать, сколько сейчас времени, и что представляют домашние. Все оно, наверное, менее страшно, чем это...
Кому нужно так меня унижать? Кому?!
Живот сводит от голода. Как все некстати... В сумочке есть пара леденцов...
Я поднимаю ее с пола, нахожу леденец и иду в соседнюю «комнату». Кладу сумку там.
Преодолевая брезгливость, ворошу тряпки. Нет, вроде насекомых или чего похуже нет.
Тут холодно, я же просто околею, если не завернусь...
Если укутаться и заснуть, может, кошмар кончится? От жажды я не умру — рядом вода... Закупоренная бутылка из магазина. Надеюсь, правда вода, а не жестокая шутка. Куда уж жестче.
Я заворачиваюсь в кокон и стараюсь думать о кисловатом вкусе леденца на языке.
Время тянется невыносимо долго.
А потом хлопает люк, по лестнице кто-то спускается. Я слышу смех и понимаю: унижение еще не начиналось. Настоящее только ждет меня впереди. Потому что это смеется тот, кто разрушил мою жизнь десять лет назад.
Сна больше ни в одном глазу.
Это немыслимо. Чудовищно. Так не бывает. Я выкинула его из мыслей, из жизни, я смогла тогда. Почему же теперь он опять нашел меня?
Хотя я особо не пряталась. Тот же адрес, что в школе.
Что я сделала ему?
А может, это не он? Может, мне от шока кажется? Тихий смех взрывается миллиардами осколков у меня в голове. Он. Я узнаю каждую нотку.
Кажется, он тащит что-то тяжелое. Оно иногда задевает и ударяется о ступени или о стену. Сейчас я его увижу.
Я хочу сесть и раскутаться. Устроиться с достоинством, показать всем видом, что не напугана, и он не имеет права... но не делаю ничего. Здесь слишком холодно, и чем больше я буду сопротивляться, тем больше он распалится.
И он вряд ли остановится или будет хоть каплю вежливым, как нанятые бандиты или кто они там. Смешно. Тогда он был горячим.
Был. Дура.
Я проглатываю остатки леденца и плотнее запахиваю тряпье на груди. Сажусь. Не буду лежать у его ног. Никогда не буду.
Шаги совсем близко, и я вижу... кресло. Крепкое, массивное, он держит его, не напрягаясь.
Ошибки нет — это Александр. Конечно, за десять лет он изменился. Возмужал... Сейчас ему двадцать восемь. Но эти серые с золотым отливом глаза — его. И короткие темные волосы — раньше они слегка вились — тоже. А уши... Дура. Дура битком набитая.
И я одними губами шепчу то, что хочется прокричать:
— Я тебя ненавижу.
Секунда. Две. Глаза в глаза. Мне настолько жарко, что я с трудом сдерживаюсь, чтобы не скинуть все поганое жалкое тряпье.
А он будто слышит. Слегка усмехается, кривится в своем безупречно дорогом костюме. И ремень дорогой. И обувь. И часы. Я не разбираюсь в брендах, но один только их небрежный лоск буквально вопит о роскоши.
Вот ты какой теперь, Александр Высоцкий. Зря я не искала тебя в соцсетях. Набирала имя, фамилию и... сразу стирала.
Как тот кошмар, что пережила по твоей вине десять лет назад.
Он, не глядя на меня, проходит и ставит кресло неподалеку от моей кучи тряпья, а я ненавижу даже его начищенные ботинки.
Тогда я сказала ему все, а теперь ничего не изменилось. Но, видимо, так думаю я одна.
Александр смотрит на меня сверху вниз и садится. Отвести взгляд — значит проиграть. А я не сдамся. Ему — никогда. Пусть там бандиты, собаки, что угодно. Не сдамся. Только не ему.
Он хорош собой. Костюм не скрывает, а только подчеркивает великолепную фигуру. Александр и раньше занимался спортом. Видимо, не бросил. Мне вдруг становится ужасно стыдно за свое простое платье, за лишние килограммы. Все, буквально все сейчас вопит о разнице наших положений. Он — хозяин жизни, а я...
— Освоилась, Марианна? — и голос... Тот самый. Глубокий, слегка с ленцой, чувственный. Ненавижу.
— Тебя посадят, Высоцкий. Мои родители подадут заявление в полицию, — говорю громко, стараясь четко выговаривать слова. Я не боюсь его. Только не его. Только не этого чертова маньяка, потому что просто человек не может смотреть на меня так.
С каким-то ненормальным голодом и странным мрачным удовольствием на породистом лице.
Он был красив тогда. А теперь... Идиотка.
— Теперь у меня возможности посадить всю твою семью, Марианна. А Наташа пойдет в бордель отрабатывать их долги. Иначе не выпутаетесь. Кто-то очень любит брать кредиты, да?
— Сволочь! — уже вслух. Я буквально выплевываю слово ему в лицо и вижу, как оно каменеет.
— Да, Марианна, сволочь. Потому ты сейчас отсосешь мне. Тогда я не дам делу ход и, может, позволю тебе поговорить с семьей. Иначе у мамочки может быть сердечный приступ, да?
Гнев поднимается во мне жаркой волной, заставляя изо всех сил вцепиться в тряпку на груди. Потому что все, чего мне сейчас хочется — вцепиться в насмешливые серые глаза и располосовать ногтями холеное породистое лицо. Я не представляла, что можно ненавидеть настолько сильно.
— Ты... жалок. Ты не тронешь ни мою мать, ни мою сестру. Понял, Высоцкий?
Дура. Да. Мне бы уболтать его, отвлечь внимание, но... меня больше нет. Остались лишь ярость и боль, которую я испытала тогда. Одна ненависть, которая пропитывает всю меня целиком.
Воздух между нами плотный, как кисель, сейчас произойдет что-то страшное.
Александр, как в замедленном кино, поднимается из кресла. Его лицо перекошено яростью — такой же сильной, как моя. Время словно замерло, но в чудовищной реальности все происходит слишком быстро.
Мгновение — и он с силой хватает меня за волосы и тянет, запрокидывая голову назад. Мне больно, я невольно открываю рот, и он шипит мне прямо в губы:
— Никогда. Никогда не называй меня жалким, Марьяша, — в его глазах столько нечеловеческой злобы и чего-то настолько темного, что мне становится по-настоящему жутко.
Это не тот Сашка Высоцкий, которого я знала. Не тот, кто убил меня тогда. Этот новый монстр пришел прямо из ада, и я ничего о нем не знаю. Даже о том, почему он опять мучает меня. Почему опять хочет растоптать. А теперь вместе со мной пострадает вся семья... Высоцкому же ничего не стоит сейчас позвонить головорезам и приказать явиться в нашу квартиру. Хотя бы выманить Наташку на лестницу. Она доверчивая и чистая. Почти такая, какой была я.
— О, теперь, Марьяша, тебе страшно, — видимо, чувства отражаются в моих глазах, — наконец-то ты поняла, что от судьбы не уйти. Ты — моя. Моей была, моей и останешься, поняла?
Одной рукой он больно оттягивает мои волосы, а другой жестко держит меня за подбородок, не то собираясь сломать мне челюсть, не то жадно и зло поцеловать.
Я не понимаю, что в его грозовых глазах. Ничего уже не понимаю. Одна тьма. Хватка не дает мне говорить.
— Я велел тебе отсосать, и ты отсосешь. Добровольно или принудительно — мне все равно. Я долго подбирался к тебе, Марьяша. Следил за каждым твоим шагом. Думаешь, за эти десять лет не было и дня, когда я не думал о тебе? Ошибаешься.
Я пытаюсь хотя бы мотнуть головой, но он держит крепко, а потом резко отпускает мой подбородок, и не успеваю я даже вдохнуть, как он впивается мне в губы режущим, клеймящим поцелуем. Не целует — наказывает, терзая мои губы и присваивая язык. Больно, нестерпимо, ужасно и...
Это наш первый настоящий поцелуй.
Идиотка! У меня напрягаются соски. От боли, от шока, от ярости. От холода. Я не прощу уже не за прошлое, а за то, что в настоящем он — так.
Воздух выходит из легких, и Высоцкий как чувствует — отстраняется и, наконец, отпускает мои волосы, но тут же хватает меня за плечи.
Во мне совсем нет сил. Меня знобит, колотит, мне страшно. У меня нет никакой власти над этим мужчиной. Я думала, он меня хочет... но он хочет не известно чего... со мной.
Может, дожать меня. Увидеть, как я стану корчиться у его ног.
Не буду. Я должна выжить и спастись. Обязана. Ради семьи.
Высоцкий пристально смотрит мне в глаза, а я ему уже — не могу. Куда угодно, только не в эти страшные звериные зрачки. Его подбородок покрыт легкой щетиной, а на шее бьется жилка.
— Скажи, Марьяша, ты когда-нибудь представляла, что будет так? Ждала, что я приду за тобой? Может, ласкала себя и думала обо мне, а?
— Нет, — на миг я смотрю ему в глаза и сразу отвожу взгляд.
Потому, что это неправда. Потому что иногда, когда у меня в очередной раз не складывалось с кем-то, я думала, что проклятый Высоцкий забрал мою душу. Проклял, поглотил и... Удовольствие было настолько мучительно острым, что потом я исступленно ненавидела себя.
Я всегда выбирала мужчин, не похожих на него. Он такой — один.
И отправляет меня в ад именно он.
— Ну что ж... Значит, тебе придется этим заняться. Ты отсосешь потом, когда сама станешь умолять меня об этом. А пока — здесь и сейчас кончишь. И поверь, я знаю, когда женщины притворяются.
