«А я, чей облик не подходит к играм,
К умильному гляденью в зеркала;
Я, слепленный так грубо, что уж где мне
Пленять распутных и жеманных нимф;
Я, у кого ни роста, ни осанки,
Кому взамен мошенница природа
Всучила хромоту и кривобокость;
Я, сделанный небрежно, кое-как
И в мир живых отправленный до срока
Таким уродливым, таким увечным,
Что лают псы, когда я прохожу, —
Чем я займусь в столь сладостное время,
На что досуг свой мирный буду тратить?
Стоять на солнце, любоваться тенью,
Да о своем уродстве рассуждать?»
У. Шекспир. «Ричард III». пер. Мих. Донского
От боя барабанов закладывало уши, от блеска начищенных доспехов в лучах утреннего солнца болели глаза, на центральной улице Шеана яблоку негде было упасть: весь город собрался, чтобы приветствовать вернувшегося с победой в двухлетней войне великолепного короля Эйриха Первого.
Восседая во главе своих рыцарей на роскошном белом жеребце, в золоченых доспехах, он сиял улыбкой и, как позднее говорили очевидцы, легко мог затмить солнце. Позади него несли развевающиеся штандарты Стении, а дальше — связанные и порванные — штандарты врага.
— Эй-рих! Эй-рих, — скандировали сотни глоток, и он поднимал руку в приветственном жесте. Он имел все права на триумф. Сегодня по-настоящему окончилась изматывающая тяжелая война.
Возле замка Шеан, главной королевской резиденции, процессия остановилась, и Эйрих, не дожидаясь, пока ему придержат стремя, легким движением гибкого юноши соскочил на землю, вызвав в толпе еще одну волну восторженных воплей. Люди любили своего короля. Король был смел. Король был ловок. Король был красив. Король был благороден. Король победил.
Собравшиеся старались не упустить ни одного его жеста, ни одного поворота головы, и смотрели на него во все глаза.
На человека, который спешился вторым, старался не смотреть никто.
В отличие от короля, второму рыцарю потребовалась помощь пажа, чтобы слезть с седла. Встав на землю, он как будто неловко качнулся и согнул спину в странной кривой пародии на полупоклон, но не разогнулся, а остался стоять так, ожидая, пока король первым направится под своды старого шеанского замка, а потом кривой походкой, припадая на одну ногу и так и не разгибая спины, заковылял следом, и только когда он вошел в замок, прочие рыцари и командиры начали спешиваться. Хромой и кособокий рыцарь был братом короля.
— Проклятье, — сказал он, следуя за королем в покои возле тронного зала, где можно было отдохнуть перед церемонией приветствия двора. — От запаха роз меня тянет блевать.
Эйрих снял шлем, положил его на небольшой, почти игрушечный резной столик и махнул рукой, веля слугам снять с него доспехи. И только после этого, разместившись на деревянном троне с бархатными подушками, ответил:
— Хочешь сказать, что тухлятина, кровь и болотная вода пахнут лучше?
— В сотни раз, — серьезно ответил его брат и тоже показал слугам, чтобы те помогли ему раздеться.
Когда с него сняли шлем и доспехи, стало видно, что сгибаться в три погибели его вынуждает искривленная спина. Левое его плечо были существенно больше правого и тянуло его к земле. В противовес этому правая нога была на три или четыре пальца длиннее левой, из-за чего его походка была неровной.
— Ты привыкнешь, — сказал король, когда брат сел недалеко от него на табурет и еще сильнее согнул спину, и велел слугам покинуть комнату.
— Привыкну, как же, — хмыкнул тот. — Слушай, Эйрих, если ты меня хоть немного любишь… Отпусти отсюда. Пошли хоть на юг, где вечно неспокойно, хоть в горы, великанов гонять.
Эйрих вздохнул и нахмурил брови:
— Торден, ты ведь знаешь, что дело не только в моей любви к тебе.
— Ты — вернувшийся с победой король, народ носит тебя на руках, эти лордики готовы землю, по которой ты ходишь, целовать, — принц Торден, милорд Дойл хлопнул себя по колену, — от меня тебе не будет никакого прока. Только вред. Подожди, сейчас они радуются, а завтра снова начнут свою мышиную возню.
— Я знаю, — произнес король. — Только ты думаешь не о той возне, о которой нужно. Да, будут опять доносы на тебя, будет клевета. Но не только это. За время моего отсутствия они расслабились, расхрабрились. Будут заговоры. Покушения. Они отвыкли подчиняться. Торден, будь это возможно, я отпустил бы тебя на все четыре стороны. Но ты мне нужен здесь. Я… –король огляделся, убеждаясь, что рядом нет лишних ушей, — я не справлюсь с этим один.
Дойл поднял на брата глаза, и стало заметно, что в качестве небольшого извинения за уродливую фигуру природа одарила его приятными, хотя и резковатыми чертами лица.
— Что я могу? — спросил он. — Я воин, командир, если хочешь, а не придворный.
— Ты мне предан. Это ценнее всего.
Дойл махнул рукой и отвернулся — он мало надеялся на успех своей просьбы.
Пять лет спустя
Девушка была прелестна, как, — нет, он никогда бы не опустился до пошлого сравнения с лепестком розы, — как только может быть прелестна юная аристократка лет шестнадцати, с белоснежной кожей, боящейся даже бледного солнечного луча, с припухлыми розовыми губами, чуть приоткрытыми от волнения и оттого манящими, с широко распахнутыми глазами, в которых блестели не пролитые еще слезинки. Ее нежное личико обрамляли густые, заплетенные в тяжелые косы черные волосы, едва прикрытые мягким капюшоном накидки из дорогого зианского льна. Затаив дыхание, девушка не отрываясь смотрела на то, как в десятке локтей внизу от нее двое мужчин пытались лишить друг друга жизни. Маленькие, затянутые в кружево пальчики мяли белый платок.
— Она очаровательна, — не то себе, не то окружающим сказал милорд Ойстер, шумно сглотнув. Сидящие рядом с ним лорды понимающе переглянулись: не оценить это сокровище было невозможно.
— Подыскиваете жену или любовницу? — негромко спросил милорд Дойл. Ойстер моментально побледнел и заискивающе улыбнулся:
— Что вы, милорд! Просто эстетствую.
Дойл скривился и снова перевел взгляд на девушку. Пожалуй, она все-таки была достойна сравнения с цветком, только не с розой, а с лилией: такая свежая, юная, распахнувшая миру свои лепестки, она увянет, едва твердая рука сорвет ее. Умирая, она еще будет дарить убийце свою красоту и нежный аромат, но вскоре поблекнет, завянет и будет выброшена.
Дойл втянул носом воздух и отвернулся. Кто-то сорвет нежный цветок, но не он сам. Конечно, пойдя на поводу у желания, он мог бы ее получить, насладиться ею, как дорогим вином, а после забыть. Но в этот раз он не станет этого делать.
Он мог получить любую женщину в государстве (за исключением королевы, разумеется, но белобрысая ехидна у него вызывала искренне отвращение, а временами — желание оторвать ей голову), но в последнее время он устал от насилия. Устал от слез. И от продажных женщин тоже устал — их нежный шепот, оплаченный звонкой монетой, претил ему.
По трибунам прокатился испуганный вскрик: один из рыцарей внизу пал, сраженный ловким ударом второго. Победитель вскинул вверх руку с зажатым в ней мечом, и вслед за вздохом скорби раздались радостные восклицания. О мертвом уже забыли — теперь воздавали почести живому.
«Вот так и я, — лениво, почти сонно подумал Дойл, лишь по привычке и из упрямства держа голову прямо и игнорируя тупую боль в спине и левом плече, — встречал приветствия, пока был нужен, а теперь забыт».
Он еле заметно улыбнулся: конечно, в этой мысли было много от ребяческой рисовки. Он не был забыт, отнюдь. Всюду перед ним гнули спину, с его приближением везде стихали разговоры, его взгляд карал и миловал. Пожалуй, даже венчай его чело корона, он и тогда встречал бы повсюду меньше уважения, или, скорее, подобострастной покорности, чем сейчас.
Снова затрубили горны, и Дойл поднялся со своего места, следуя за королем обратно в замок. На сегодня состязания закончились, можно было покинуть трибуны, укрыться от неожиданно жаркого солнца для конца лета солнца и от людских глаз.
Придворные милорды расступились, позволяя Дойлу подойти к венценосному брату.
— Великолепный турнир, как вы считаете, Дойл? — с улыбкой спросил король.
— Они сделали пару сносных выпадов, но бедный Грейм скончался скорее от скуки, нежели от искусного удара Талбота, — ответил Дойл.
Король улыбнулся, а следовавшая за ним свита захихикала.
— Вы остры на язык, брат, как и всегда. Впрочем, за это мы вас и любим.
— Весьма благодарен за вашу оценку, мой король. Возможно, мне стоит обзавестись шутовским нарядом, раз мои шутки так вам угодны? – Дойл постарался вложить в эту фразу все имеющееся у него ехидство.
Король вздохнул и возвел глаза к небу, после чего мягко заметил:
— Вы обидчивы, как древние боги. Не таите на меня зла за неудачный намек.
— В моем сердце не может зародиться обиды на ваше величество. Мое сердце принадлежит вам, — Дойл обозначил поклон, превозмогая все возрастающую боль в спине.
— Мы знаем, брат. Ступайте же, отдохните от дел.
Дойл, несмотря на требования этикета, не стал кланяться снова и неспешно зашагал по широкому коридору старого замка. Каждый шаг его отдавался гулким эхом. Никто из придворных не рискнул составить ему компанию или проводить его — приближенные короля знали, что, когда милорд Дойл не в настроении, не стоит попадаться ему на пути, иначе можно лишиться не только титула, но и головы.
В своих покоях Дойл первым делом скинул сапоги, сбросил проклятый колет, словно нарочно сшитый так, чтобы причинять ему как можно больше мучений, отстегнул меч и наконец вздохнул, падая на широкую пышную постель.
Мать-природа и Всевышний, создавая двух братьев — королевских отпрысков, — пошутили изрядно. Старшему достались стать, красота, а также добродушие и добронравие, скорее подходящие монаху, нежели государственному мужу. Младший же получил уродство, несоразмерной длины ноги, горб, сводивший левую руку вечной судорогой, а к ним — язвительность, хитрость и излишнюю подозрительность.
Было время, когда Дойл лелеял мечту о короне, ненавидел своего брата, желал ему тысячу смертей, даже задумал неплохой способ получить желаемое — но теперь все осталось в прошлом. Эйрих носил корону с такой гордостью и с таким изяществом, словно родился с ней на голове. Народ благословлял его и готов был целовать землю, которой коснулась ступня монарха. А Дойл охранял королевский покой.
Пока шла война, Дойл чувствовал себя живым, как никогда. Каждый миг его жизни был ценен и важен. Он с одинаковой ловкостью шел в атаку, удерживая повод коня увечной рукой и разя врагов здоровой, и под покровом ночи отсыпал золото предателям из вражеской армии, покупая победу желтой, а не алой кровью.
В мирное же время ему словно не было места. Разряженные в пух и прах лорды из королевской свиты сторонились хромого, сгорбленного, но всесильного принца, боясь одинаково и его гнева, и его благоволения. Их дочери готовы были упасть в обморок от одного его вида. Их сыновья меж собой шептались о том, как он продал свою душу злым силам.
Скрипнула дверь, и в покои проскользнул Джил — жалкая замена нормальному слуге, криворукий, но преданный, как спасенный щенок. Впрочем, он и был таким щенком и Дойлу был обязан всем, не только своей жалкой шкуркой, но и счастьем семьи, честью сестры и сохранностью дома. Так что за Дойла он был готов на все, и уж конечно, его не удалось бы подкупить или запугать, чтобы он заколол во сне могущественного милорда. Дойл отнюдь не страдал манией преследования, но на его жизнь покушались с завидным постоянством, и потому преданного слугу он предпочитал расторопному.
Правда, раньше такой выбор делать было не нужно — пока был жив старый Джерри. Он раздражал неимоверно, у него изо рта вечно несло прогорклым салом и гнилым луком, он шаркал ногами и настолько фальшиво насвистывал «Хромую кобылу Сэй», что временами Дойл готов был залить ему глотку горячим воском, лишь бы он заткнулся.
Но Джерри знал привычки господина, чувствовал его настроение и как-то одинаково легко усмирял гнев его души и страдания его тела. Бывало, начнет одевать его, как будто бы случайно придавит что-то на шее, поднажмет на вывернутую насмешницей-природой лопатку, и вечная боль утихнет. Как-то Дойл, будучи в хорошем настроении, заметил:
— Ведь подколдовываешь ты, старик. Отправлю на костер за твои фокусы!
Джерри рассмеялся в усы:
— Воля ваша на то, милорд, да только никакого колдовства не знаю. А хотите — отправляйте, может, хоть перед смертью косточки прогрею как следует.
Конечно, никуда Дойл его не отправил. Он не сомневался, что старик еще его переживет и будет обряжать его тело в последний путь — а не сложилось. Бедняга умер в один миг, словно злая Смерть скосила его своим серпом: прислуживал на пиру, подливал Дойлу в кубок вина — вдруг всхлипнул, схватился за грудь и рухнул лицом на господский стол. Начался переполох, прочие слуги забегали, унесли его куда-то. Дойл тогда только отхлебнул из так и не налитого до краев кубка и сказал брату:
— Поганец, едва аппетит мне не испортил. Не мог где-нибудь еще умереть?
Сидящие рядом милорды загоготали, показывая, что оценили шутку, король покачал головой, нахмурился и сказал:
— Стыдитесь, брат: вы говорите о кончине вашего верного слуги. Да покоится пусть его тело с миром, а душа пусть встретит добрый прием в садах Всевышнего.
На том разговор о смерти закончился.
А Дойл уже потом, много часов спустя прошел в лакейскую, где на столе лежал омытый и облаченный в праздничный наряд Джерри — оказывается, невысокий, сухонький, с виду очень легкий и какой-то непривычно белый. Постоял над ним несколько минут, ругая себя за сентиментальность и бабскую мягкотелость, сжал окоченевшие пальцы и вышел прочь. И на следующий день взял в услужение этого дуралея.
— Мальчишка, хватит уже греметь там! — рявкнул он, и Джил подпрыгнул на месте, роняя на пол старый шлем. Залепетал:
— Простите, милорд.
Дойл сел на постели, а потом и поднялся на ноги — в самом деле, отдых полагается монаршим особам, а у него хватит дел и помимо любования рыцарскими доблестями и женскими прелестями.
— Подай костюм потемней и плащ, — велел он и, облачившись в темный наряд, закрыл голову капюшоном и направился на встречу с тем, кому никто из прочих дворян не подал бы даже руки для поцелуя.
Дойл был небрезглив. Он ради дела готов был беседовать с отребьем, бандитами и всевозможным сбродом. А дело того стоило: никто лучше них не знал, чем живет страна, как она дышит, не появилось ли где на ее теле мерзостных нарывов измены или бунта.
— Высокий лорд, — поприветствовал его одноглазый мужчина по прозвищу Шило — бродяга, вор и безжалостный убийца, способный воткнуть шило в сердце хоть вельможе, хоть ребенку, хоть девушке.
Дойл протянул ему руку, которую тот облобызал с величайшей почтительностью, и велел:
— Говори.
Шило распрямился и сообщил:
— Вам стоит знать. Колдуны потеряли всякий страх, собираются на свои мерзкие сборища, без стыда творят магию, словно нет никаких запретов и… — Шило замялся, подбирая слова из своего скудного словарного запаса, и Дойл помог ему:
— Словно костры для них никогда и не пылали. Благодарю тебя за сведения. Пусть твои люди узнают, где собираются шабаши.
Дойл протянул вору мешочек с монетами и отпустил его, сам же направился обратно во дворец.
К умильному гляденью в зеркала;
Я, слепленный так грубо, что уж где мне
Пленять распутных и жеманных нимф;
Я, у кого ни роста, ни осанки,
Кому взамен мошенница природа
Всучила хромоту и кривобокость;
Я, сделанный небрежно, кое-как
И в мир живых отправленный до срока
Таким уродливым, таким увечным,
Что лают псы, когда я прохожу, —
Чем я займусь в столь сладостное время,
На что досуг свой мирный буду тратить?
Стоять на солнце, любоваться тенью,
Да о своем уродстве рассуждать?»
У. Шекспир. «Ричард III». пер. Мих. Донского
Пролог
От боя барабанов закладывало уши, от блеска начищенных доспехов в лучах утреннего солнца болели глаза, на центральной улице Шеана яблоку негде было упасть: весь город собрался, чтобы приветствовать вернувшегося с победой в двухлетней войне великолепного короля Эйриха Первого.
Восседая во главе своих рыцарей на роскошном белом жеребце, в золоченых доспехах, он сиял улыбкой и, как позднее говорили очевидцы, легко мог затмить солнце. Позади него несли развевающиеся штандарты Стении, а дальше — связанные и порванные — штандарты врага.
— Эй-рих! Эй-рих, — скандировали сотни глоток, и он поднимал руку в приветственном жесте. Он имел все права на триумф. Сегодня по-настоящему окончилась изматывающая тяжелая война.
Возле замка Шеан, главной королевской резиденции, процессия остановилась, и Эйрих, не дожидаясь, пока ему придержат стремя, легким движением гибкого юноши соскочил на землю, вызвав в толпе еще одну волну восторженных воплей. Люди любили своего короля. Король был смел. Король был ловок. Король был красив. Король был благороден. Король победил.
Собравшиеся старались не упустить ни одного его жеста, ни одного поворота головы, и смотрели на него во все глаза.
На человека, который спешился вторым, старался не смотреть никто.
В отличие от короля, второму рыцарю потребовалась помощь пажа, чтобы слезть с седла. Встав на землю, он как будто неловко качнулся и согнул спину в странной кривой пародии на полупоклон, но не разогнулся, а остался стоять так, ожидая, пока король первым направится под своды старого шеанского замка, а потом кривой походкой, припадая на одну ногу и так и не разгибая спины, заковылял следом, и только когда он вошел в замок, прочие рыцари и командиры начали спешиваться. Хромой и кособокий рыцарь был братом короля.
— Проклятье, — сказал он, следуя за королем в покои возле тронного зала, где можно было отдохнуть перед церемонией приветствия двора. — От запаха роз меня тянет блевать.
Эйрих снял шлем, положил его на небольшой, почти игрушечный резной столик и махнул рукой, веля слугам снять с него доспехи. И только после этого, разместившись на деревянном троне с бархатными подушками, ответил:
— Хочешь сказать, что тухлятина, кровь и болотная вода пахнут лучше?
— В сотни раз, — серьезно ответил его брат и тоже показал слугам, чтобы те помогли ему раздеться.
Когда с него сняли шлем и доспехи, стало видно, что сгибаться в три погибели его вынуждает искривленная спина. Левое его плечо были существенно больше правого и тянуло его к земле. В противовес этому правая нога была на три или четыре пальца длиннее левой, из-за чего его походка была неровной.
— Ты привыкнешь, — сказал король, когда брат сел недалеко от него на табурет и еще сильнее согнул спину, и велел слугам покинуть комнату.
— Привыкну, как же, — хмыкнул тот. — Слушай, Эйрих, если ты меня хоть немного любишь… Отпусти отсюда. Пошли хоть на юг, где вечно неспокойно, хоть в горы, великанов гонять.
Эйрих вздохнул и нахмурил брови:
— Торден, ты ведь знаешь, что дело не только в моей любви к тебе.
— Ты — вернувшийся с победой король, народ носит тебя на руках, эти лордики готовы землю, по которой ты ходишь, целовать, — принц Торден, милорд Дойл хлопнул себя по колену, — от меня тебе не будет никакого прока. Только вред. Подожди, сейчас они радуются, а завтра снова начнут свою мышиную возню.
— Я знаю, — произнес король. — Только ты думаешь не о той возне, о которой нужно. Да, будут опять доносы на тебя, будет клевета. Но не только это. За время моего отсутствия они расслабились, расхрабрились. Будут заговоры. Покушения. Они отвыкли подчиняться. Торден, будь это возможно, я отпустил бы тебя на все четыре стороны. Но ты мне нужен здесь. Я… –король огляделся, убеждаясь, что рядом нет лишних ушей, — я не справлюсь с этим один.
Дойл поднял на брата глаза, и стало заметно, что в качестве небольшого извинения за уродливую фигуру природа одарила его приятными, хотя и резковатыми чертами лица.
— Что я могу? — спросил он. — Я воин, командир, если хочешь, а не придворный.
— Ты мне предан. Это ценнее всего.
Дойл махнул рукой и отвернулся — он мало надеялся на успех своей просьбы.
Глава 1
Пять лет спустя
Девушка была прелестна, как, — нет, он никогда бы не опустился до пошлого сравнения с лепестком розы, — как только может быть прелестна юная аристократка лет шестнадцати, с белоснежной кожей, боящейся даже бледного солнечного луча, с припухлыми розовыми губами, чуть приоткрытыми от волнения и оттого манящими, с широко распахнутыми глазами, в которых блестели не пролитые еще слезинки. Ее нежное личико обрамляли густые, заплетенные в тяжелые косы черные волосы, едва прикрытые мягким капюшоном накидки из дорогого зианского льна. Затаив дыхание, девушка не отрываясь смотрела на то, как в десятке локтей внизу от нее двое мужчин пытались лишить друг друга жизни. Маленькие, затянутые в кружево пальчики мяли белый платок.
— Она очаровательна, — не то себе, не то окружающим сказал милорд Ойстер, шумно сглотнув. Сидящие рядом с ним лорды понимающе переглянулись: не оценить это сокровище было невозможно.
— Подыскиваете жену или любовницу? — негромко спросил милорд Дойл. Ойстер моментально побледнел и заискивающе улыбнулся:
— Что вы, милорд! Просто эстетствую.
Дойл скривился и снова перевел взгляд на девушку. Пожалуй, она все-таки была достойна сравнения с цветком, только не с розой, а с лилией: такая свежая, юная, распахнувшая миру свои лепестки, она увянет, едва твердая рука сорвет ее. Умирая, она еще будет дарить убийце свою красоту и нежный аромат, но вскоре поблекнет, завянет и будет выброшена.
Дойл втянул носом воздух и отвернулся. Кто-то сорвет нежный цветок, но не он сам. Конечно, пойдя на поводу у желания, он мог бы ее получить, насладиться ею, как дорогим вином, а после забыть. Но в этот раз он не станет этого делать.
Он мог получить любую женщину в государстве (за исключением королевы, разумеется, но белобрысая ехидна у него вызывала искренне отвращение, а временами — желание оторвать ей голову), но в последнее время он устал от насилия. Устал от слез. И от продажных женщин тоже устал — их нежный шепот, оплаченный звонкой монетой, претил ему.
По трибунам прокатился испуганный вскрик: один из рыцарей внизу пал, сраженный ловким ударом второго. Победитель вскинул вверх руку с зажатым в ней мечом, и вслед за вздохом скорби раздались радостные восклицания. О мертвом уже забыли — теперь воздавали почести живому.
«Вот так и я, — лениво, почти сонно подумал Дойл, лишь по привычке и из упрямства держа голову прямо и игнорируя тупую боль в спине и левом плече, — встречал приветствия, пока был нужен, а теперь забыт».
Он еле заметно улыбнулся: конечно, в этой мысли было много от ребяческой рисовки. Он не был забыт, отнюдь. Всюду перед ним гнули спину, с его приближением везде стихали разговоры, его взгляд карал и миловал. Пожалуй, даже венчай его чело корона, он и тогда встречал бы повсюду меньше уважения, или, скорее, подобострастной покорности, чем сейчас.
Снова затрубили горны, и Дойл поднялся со своего места, следуя за королем обратно в замок. На сегодня состязания закончились, можно было покинуть трибуны, укрыться от неожиданно жаркого солнца для конца лета солнца и от людских глаз.
Придворные милорды расступились, позволяя Дойлу подойти к венценосному брату.
— Великолепный турнир, как вы считаете, Дойл? — с улыбкой спросил король.
— Они сделали пару сносных выпадов, но бедный Грейм скончался скорее от скуки, нежели от искусного удара Талбота, — ответил Дойл.
Король улыбнулся, а следовавшая за ним свита захихикала.
— Вы остры на язык, брат, как и всегда. Впрочем, за это мы вас и любим.
— Весьма благодарен за вашу оценку, мой король. Возможно, мне стоит обзавестись шутовским нарядом, раз мои шутки так вам угодны? – Дойл постарался вложить в эту фразу все имеющееся у него ехидство.
Король вздохнул и возвел глаза к небу, после чего мягко заметил:
— Вы обидчивы, как древние боги. Не таите на меня зла за неудачный намек.
— В моем сердце не может зародиться обиды на ваше величество. Мое сердце принадлежит вам, — Дойл обозначил поклон, превозмогая все возрастающую боль в спине.
— Мы знаем, брат. Ступайте же, отдохните от дел.
Дойл, несмотря на требования этикета, не стал кланяться снова и неспешно зашагал по широкому коридору старого замка. Каждый шаг его отдавался гулким эхом. Никто из придворных не рискнул составить ему компанию или проводить его — приближенные короля знали, что, когда милорд Дойл не в настроении, не стоит попадаться ему на пути, иначе можно лишиться не только титула, но и головы.
В своих покоях Дойл первым делом скинул сапоги, сбросил проклятый колет, словно нарочно сшитый так, чтобы причинять ему как можно больше мучений, отстегнул меч и наконец вздохнул, падая на широкую пышную постель.
Мать-природа и Всевышний, создавая двух братьев — королевских отпрысков, — пошутили изрядно. Старшему достались стать, красота, а также добродушие и добронравие, скорее подходящие монаху, нежели государственному мужу. Младший же получил уродство, несоразмерной длины ноги, горб, сводивший левую руку вечной судорогой, а к ним — язвительность, хитрость и излишнюю подозрительность.
Было время, когда Дойл лелеял мечту о короне, ненавидел своего брата, желал ему тысячу смертей, даже задумал неплохой способ получить желаемое — но теперь все осталось в прошлом. Эйрих носил корону с такой гордостью и с таким изяществом, словно родился с ней на голове. Народ благословлял его и готов был целовать землю, которой коснулась ступня монарха. А Дойл охранял королевский покой.
Пока шла война, Дойл чувствовал себя живым, как никогда. Каждый миг его жизни был ценен и важен. Он с одинаковой ловкостью шел в атаку, удерживая повод коня увечной рукой и разя врагов здоровой, и под покровом ночи отсыпал золото предателям из вражеской армии, покупая победу желтой, а не алой кровью.
В мирное же время ему словно не было места. Разряженные в пух и прах лорды из королевской свиты сторонились хромого, сгорбленного, но всесильного принца, боясь одинаково и его гнева, и его благоволения. Их дочери готовы были упасть в обморок от одного его вида. Их сыновья меж собой шептались о том, как он продал свою душу злым силам.
Скрипнула дверь, и в покои проскользнул Джил — жалкая замена нормальному слуге, криворукий, но преданный, как спасенный щенок. Впрочем, он и был таким щенком и Дойлу был обязан всем, не только своей жалкой шкуркой, но и счастьем семьи, честью сестры и сохранностью дома. Так что за Дойла он был готов на все, и уж конечно, его не удалось бы подкупить или запугать, чтобы он заколол во сне могущественного милорда. Дойл отнюдь не страдал манией преследования, но на его жизнь покушались с завидным постоянством, и потому преданного слугу он предпочитал расторопному.
Правда, раньше такой выбор делать было не нужно — пока был жив старый Джерри. Он раздражал неимоверно, у него изо рта вечно несло прогорклым салом и гнилым луком, он шаркал ногами и настолько фальшиво насвистывал «Хромую кобылу Сэй», что временами Дойл готов был залить ему глотку горячим воском, лишь бы он заткнулся.
Но Джерри знал привычки господина, чувствовал его настроение и как-то одинаково легко усмирял гнев его души и страдания его тела. Бывало, начнет одевать его, как будто бы случайно придавит что-то на шее, поднажмет на вывернутую насмешницей-природой лопатку, и вечная боль утихнет. Как-то Дойл, будучи в хорошем настроении, заметил:
— Ведь подколдовываешь ты, старик. Отправлю на костер за твои фокусы!
Джерри рассмеялся в усы:
— Воля ваша на то, милорд, да только никакого колдовства не знаю. А хотите — отправляйте, может, хоть перед смертью косточки прогрею как следует.
Конечно, никуда Дойл его не отправил. Он не сомневался, что старик еще его переживет и будет обряжать его тело в последний путь — а не сложилось. Бедняга умер в один миг, словно злая Смерть скосила его своим серпом: прислуживал на пиру, подливал Дойлу в кубок вина — вдруг всхлипнул, схватился за грудь и рухнул лицом на господский стол. Начался переполох, прочие слуги забегали, унесли его куда-то. Дойл тогда только отхлебнул из так и не налитого до краев кубка и сказал брату:
— Поганец, едва аппетит мне не испортил. Не мог где-нибудь еще умереть?
Сидящие рядом милорды загоготали, показывая, что оценили шутку, король покачал головой, нахмурился и сказал:
— Стыдитесь, брат: вы говорите о кончине вашего верного слуги. Да покоится пусть его тело с миром, а душа пусть встретит добрый прием в садах Всевышнего.
На том разговор о смерти закончился.
А Дойл уже потом, много часов спустя прошел в лакейскую, где на столе лежал омытый и облаченный в праздничный наряд Джерри — оказывается, невысокий, сухонький, с виду очень легкий и какой-то непривычно белый. Постоял над ним несколько минут, ругая себя за сентиментальность и бабскую мягкотелость, сжал окоченевшие пальцы и вышел прочь. И на следующий день взял в услужение этого дуралея.
— Мальчишка, хватит уже греметь там! — рявкнул он, и Джил подпрыгнул на месте, роняя на пол старый шлем. Залепетал:
— Простите, милорд.
Дойл сел на постели, а потом и поднялся на ноги — в самом деле, отдых полагается монаршим особам, а у него хватит дел и помимо любования рыцарскими доблестями и женскими прелестями.
— Подай костюм потемней и плащ, — велел он и, облачившись в темный наряд, закрыл голову капюшоном и направился на встречу с тем, кому никто из прочих дворян не подал бы даже руки для поцелуя.
Дойл был небрезглив. Он ради дела готов был беседовать с отребьем, бандитами и всевозможным сбродом. А дело того стоило: никто лучше них не знал, чем живет страна, как она дышит, не появилось ли где на ее теле мерзостных нарывов измены или бунта.
— Высокий лорд, — поприветствовал его одноглазый мужчина по прозвищу Шило — бродяга, вор и безжалостный убийца, способный воткнуть шило в сердце хоть вельможе, хоть ребенку, хоть девушке.
Дойл протянул ему руку, которую тот облобызал с величайшей почтительностью, и велел:
— Говори.
Шило распрямился и сообщил:
— Вам стоит знать. Колдуны потеряли всякий страх, собираются на свои мерзкие сборища, без стыда творят магию, словно нет никаких запретов и… — Шило замялся, подбирая слова из своего скудного словарного запаса, и Дойл помог ему:
— Словно костры для них никогда и не пылали. Благодарю тебя за сведения. Пусть твои люди узнают, где собираются шабаши.
Дойл протянул вору мешочек с монетами и отпустил его, сам же направился обратно во дворец.
